Ведьма однажды

К тому времени, как Хан Джисону удалось растолочь ростки люцерны и ясменник в своей маслянистой деревянной ступе, посетитель задремал прямо за стойкой. Улицу робко обволакивал безоблачный вечер. Мягко зашевелилась листва, разнося по лавке свой недовольный шепот, а вскоре начала пререкаться и белая ива. Она упрямо хлестала лозами стойкие побеги зверобоя, хнычущего вместе с поднявшимся ветром. Природа чувствовала приближение недоброго, от того беспокойством накрывался полнившийся растениями сад уже второй саббат подряд. Его голос теплой патокой разносится над отваром. Когда шепот ускользает в окно, то прислушивается и старая ветла, и бойкий розмарин. Ласковая песня способна успокоить и утешить. Остаток вечера зарекся хранить безмолвие, а свидетелем стала убывающая луна. Затихшие деревья шелковисто доносили свои благодарности, поспешно на внешний подоконник опустилось пару опавших листьев. Один из них бережно долетел до неряшливой макушки Ли Ёнбока. — Я опять заснул? — зевок выдался недовольным. Вместе с тем посетитель воспрянул, растягивая занывшие от неудобной позы мышцы. — Ничего страшного, — мотает он головой, всё еще склоняясь над столом. Деревянные стены уже впитали в себя налитый аромат, взмывший из-под пестика. — Уже всё готово. Перед Ёнбоком невесомо опустился бутыль, подвязанный шершавой багровой лентой. Он помешивает отвар на весу и задорно сверкает зубами, обменивая его на трескотню покатившихся по столу медяков. — Как обычно бабуле давать? — Да, как раз свежее. Ей станет полегче. — Спасибо, — выдыхает Ёнбок, мерзло массируя свои ладони. — Холодрыга у тебя тут. Не мерзнешь? — Чтоб не завяло ничего и не испортилось, — руки заелозили по хрустящим страницам, захлопывая обветшалую книгу. На столе плавно танцевали пучки растений и бережливо уносились склянки, словно отрастили невидимые ножки. — Понимаю, — потерянно кивают ему, во все глаза наблюдая за кроткими движениями чужих пальцев. — У тебя… всё хорошо? Со дня смерти возлюбленного Джисона этот вопрос, обложенный нескончаемой обеспокоенностью Ёнбока, стал звучать чаще. Пальцы замерли, а вместе с тем подошли к концу пляски на столе: ловко сдвинулось всё по краях. Он поворачивается к нему лицом, стараясь не показывать вскипевшее раздражение. Ёнбок ведь не со зла. Со всей деревни, можно сказать, единственный искренне тревожился о причудливой ведьме на ушибе. Приходил не только ради отваров или заговоров, и в целом прослыл мальцом светлым и беззаботным, как самый теплый Лугнасад. Про таких говорили — расцелованный Солнцем, нежно обласканный поцелуям по щеках, россыпью нечетких веснушек. — Почти год прошел, — ровно отвечают ему, пальцы ловко отрывают лепестки.— Нужно уметь отпускать. — Если что, всегда приходи. Мы варенье из шишек как раз открыли, — поджимает губы Ли. — Обязательно, Ёнбок-и. Беги, пока совсем не стемнело. — О, да… А ты в деревню давно ходил? — Давно. — Слышал про заклинателя? В народе «ведьмой» обычно величали тех, что с угодными способностями. Вроде Джисона: что врачевали, говорили с природой и пользовались знаниями во благо. Тех же, что отвернулись от житейской мудрости прослыли заклинателями, туда сгребали и некромантов, и черномагов, и прочих. Хотя, по скромному мнению Джисона, копающиеся в трупах ведуны не стояли в одной линии с могучими заклинаниями черномагов. Но понять возможно: методы скверные, зачастую кровавые, созданные для «зла» — и никогда не объяснишь людям, что нет ни зла, ни добра. Только не в ведовстве. Джисон и сам относился предвзято к одному-единственному на всё поселение заклинателю-черномагу. Ли Минхо — он с подковыркой, горький и беспутный. К нему зачастую забредали от отчаяния, поддетые эмоциями самыми прискорбными, и с желаниями такими же нечестивыми и обветшалыми: месть, жадность, скорбь и далее по перечню подлой подноготной. Многое можно было услышать про Ли Минхо, но ничего хорошего. — Нет. Снова облапошил кого? — Если бы, — со странной горечью в голосе отвечает ему Ёнбок. — Убился. Джисон нахмурился, перебирая слово на зубах. — И что? — Как и что? — широко распахнулись глаза. — Умер. — Не может быть. — Почему не может? Ведьмы же не бессмертные. — Не бессмертные, но сам себя он не смог бы покалечить. А фамильяр его? Натолкнувшись на беспомощный взгляд Ёнбока, Хан поспешно пояснил: — Черная кошка. Губы его сложились в многозначительное «О». Ёнбок поморщился и неловко засуетился, пальцами обводя книжные корочки на полке. — Рядом нашли… тоже мертвой. Это принесло за собой растерянность. Едва-ли заклинателю позволено умирать так легко. Всё же, цена за эдакую магию откладывалась прямо на душу. Нельзя было сравнить это с мизерными заговорами Джисона, а уж тем более с его зельями. Тут дела обстояли совсем иначе. Но раз уж мертвецом оказался и фамильяр — то могло быть. Только непонятно, отчего и почему. Тесного знакомства они не имели, но весть о чужой смерти колыхнулась где-то в ребрах. Может, стоило пересмотреть его вещи, пока это не сделали жители. А может и похоронить — Джисон не знал никого, кто бы мог позаботится о таких вещах, в особенности для Ли Минхо. — Позже зайду и посмотрю, что он оставил. Похороню. — Не, — мотает головой Ёнбок. — Господин Хван заезжал, уже всё сделал. А дом его и вовсе развалился. — Как это — развалился? — Упал. И обломки влажные, непонятные какие-то. Ничего там не осталось, всё разом сгнило за ночь. Стало быть — стер себя из круговорота. Джисон поджал губы, покачал головой. Принялся нарезать чеснок, вслушиваясь в мягкое шелестение листвы: та безмолвно скорбела по ушедшей душе. Не плохой, не хорошей. Просто душе. И Хан сам невзначай обнаружил в себе печальную досаду. Кладет в рот попавшую под руку полынь, чтобы сбить наваждение. Пару минут Ёнбок наблюдал за ним, но ничего интересного не выловил. Нос уже скоропостижно подтекал от обилия кроющих ароматов и он шмыгнул пару раз. Любопытство пахло подпаленным ладаном. — Ну, тогда я пойду. Когда ветхая деревянная дверь скрипнула на прощание, руки Джисона опустились. Нужно уметь отпускать. Интересно, кого он обманывает: догадливого Ёнбока, терновник под окном или же самого себя? Так важно для белой ведьмы очиститься от мирских, зловредных чувств. И скорбь — самое страшное. Она подначивает, трется где-то в ребрах, нескончаемо зудит под кожей. Толкает на безумные поступки. Иногда высасывает полностью и оставляет только оболочку. По мнению недалеких жителей деревни — Джисон справлялся. Лучше, чем кто-либо из них когда-то. Похоронил Ким Джиуна сам, а после высадил на могиле белладонну. Хоть все и настаивали, что нужно было сжигать. Всё-таки, моровое поветрие. Да и плевать. В его рот он поместил небольшой кусочек львиного золота, на руку повязал бережливую солянку из трав и вкраплений. Всё, что могло поджидать Джиуна после смерти не имело значения, Джисон постарался позаботиться обо всем. А Джиун наверняка мог этим воспользоваться. Хоть и не было у него никогда «квазара», а соотвественно магии и потенциала в ведовстве, у него был Джисон. Не самый образцовый пример казенной ведьмы, и в магии не то чтобы силен… Его способностей хватало для исцеления, безвредных заговоров и поддержания поселения — жители не голодали, хворали редко, как и скот. Он считал это достаточным. Для него всегда «в самый раз». Небольшой накренившийся домик на ухабе, проросший всевозможными деревьями и растениями. Маленький уютный курятник. Шаловливый узенький ручей у подножья. Он, его крошечная магия и Джиун. Стоило пропасть одной детали и хрупкое равновесие рухнуло, а Джисон снова и снова находил себя стоящим у руин своего примитивного счастья. Без толку и колдовать, и заговаривать, накручивать над потолками драконью полынь. Что-то грызло его из самой сути и не могло перестать. Крошечный паразит, поселившийся на закромах сердечных клапанов. Шорх-шорх-шорх. Каждую ночь Хану казалось, что он слышит то ли надоедливое перешептывание чабреца, то ли звук его снедающего сердца. Смерть черномага на другом краю деревни пошатнуло его не только из-за самого события гибели. Нет. Он бы мог услышать его бродящую душу в вечерних дуновениях ветра, найти на небосводе или среди странствующих лиц… Но смерть Ли Минхо не отразилась. Его душа не говорила. Она унесла с собой все страшные заклинания и ритуалы, но торжества в его нутре это не поселило. Никак не могло, конечно нет — Джисон как никогда в своей жизни нуждался в этих сокровенных, опасных знаниях, в которых ему не следовало нуждаться. В пределах поселения целых две души не нашли успокоения. Ли Минхо скорее бесследно исчез, чем скончался. Его возлюбленный же совершенно точно, бесповоротно и неизменно — мертвый. Его душа всё еще покоится в истлевающей телесной оболочке. Джисон бережно придерживал её всеми крохами сил, что у него водились. Джисон не мог отпустить. Треск любопытничавших сверчков пожух вместе с обломанными бумажными листами. «Quam ut producat mortuus est ad vitam». Без весточек истинной ведьмы, коей Джисон себя совсем не считал, эти страницы обратились в хлам. Стоило обратиться к заклинателю раньше. Но Хан как мог берег остатки своей рассудительности, которая теперь канула в лету. Ничего не случится, если он попробует. Правда же? Немного науки — с этим он уже обращался к приезжему алхимику, Хван Хенджину, и мало-мальски вся «черная» магия, что он найдет. От светлой она отличалась лишь тем, что исходила не от человека, не от его внутреннего квазара, а из внешнего спесивого злосердия. Пропустить через себя людскую подноготную и не обезуметь, не дать обиде себя сожрать. Джисон может с этим справиться. Джиун всегда говорил, что он годен на большее. Что его квазар — сильнейшее сияние, рожденное в самой чистой любви. Это могло стать правдой. Он мог сделать это. Ради Ким Джиуна. В угоду мощнейшей силы. И конечно — из-за любви. — Двадцать килограммов углерода, четыре литра аммиака, один с половиной килограмм оксида кальция, восемьсот грамм фосфора, двести пятьдесят грамм соли… — невозможно было описать словами взгляд, показавшийся из-под темных длинных прядей. — Селитра, сера, фтор. Зачем ведьме нужны такие любопытные вещества в таких точных размерах? Рассматривая Хван Хенджина он пытается понять: осознал тот или нет. Алхимики это всегда про борьбу с несущественными желаниями так что, вероятно, да. Вероятно, не он первый и не он последний. — Для ритуала. — Ага, понимаю… А знаешь главный закон алхимии? — Чистая воля, задумывающая действие само по себе, без желания вознаграждения? — задумчиво припоминает Джисон. — Это тоже. Но я про равноценный обмен. Тебе есть что предложить? — Возможно, — уклончиво отвечает. Хенджин следит за его взглядом, и смотрит за спину Джисона. В сторону укромно прикрытой двери. — Ты разграбил могилу? — шустро догадывается Хван. Лицо его приобретает нечитаемое безразличие. — Это не… алхимическое преобразование. Честно — ведовский ритуал. Так я сделаю голема. — Недостаточно слепить человеческую фигурку из красной глины? — Тогда это будет неразумный великан. Хенджин сощурился. Помотал головой, вместе с тем поправляя белоснежные перчатки. — А для чего тебе разумный приспешник? — Это уже тебя не касается, господин Хван, — проглатывая заскрежетавший в горле страх, огрызнулся Хан. — Спасибо за помощь. — Да пожалуйста, — резко отвечают ему, вскидывая руку. — Ciao! Когда он остается один на один с мешками, бочками и кувшинами, Джисон вздыхает. Не спокойно, скорее устало, уже переварив ужасное предчувствие от того, что он собирался сделать. Близился Самхейн — три ночи самониоса. Жители неспешно прибирали урожай. Уже приходили первые холода, побуждавшие плотнее укутаться в колкие разогретые накидки. Неуловимо тише шушукались сонливые раскосые клены, изможденно перешептывалась пожухлая трава. Их осязаемо клонило в сон. Джисон, напрямую связанный с природными процессами, добросердечно спал целых три дня, и вполне бы доспал и Самхейн. Его помощь в деревне более не требовалась, и обычно с этого момента они с Ли Минхо ненароком чередовались. Более не колыхало местных сомнительное имя и выстраивались очереди к обветшалой усадьбе. В это время года она вся пропитывалась жженой полынью и перетертым тысячелистникам, а на ладонях черномага позвякивали радушные аметисты. Он доставал карты Таро — то немногое, чему так хотелось научиться Джисону из разряда колдунства, — и за скромные пожитки здешних делал им расклады. Часто приходили и на прогулки с духами. Даром медиума Минхо не обладал, зато благодаря своим темным практикам находился к Дуату ближе, чем стоило бы. Теперь же слышались редкие перешептывания и у его хижины. Смельчаки выстукивали ритмы по древесине. Некоторые сносили вещи умерших, желая связаться с ними — Джисон ощущал, как задушено мельтешит внутри них энергия усопших. Это вынуждает накрыться одеялом с головой. И конечно, никто не пропадает. Он чувствует их, даже закрывая глаза. Зажимая нос. Затыкая уши. Они назойливо суетятся вокруг. К вечеру всё утихает. Лишь смиренно пошатывалась паучья ликория в углу. Он выпутывается из кровати и понимает — пора. Джисон не мог назвать себя художником, и не имел особых изобразительных навыков. От того, перемазываясь последние месяцы красной глиной сверху донизу, он так и не смог вылепить лицо Ким Джиуна. Его тело, покрывшееся очередным слоем влажной глины, не хотело отдавать ей свои черты. Джисон пытался делать слепки и лепить по памяти — но отчего-то из раза в раз глиняный голем приобретал неузнаваемое лицо. В книгах, вероломно выкраденных у Золотой зари, не нашлось даже крупицы информации для решения проблемы. Откровенно говоря, он нуждался в Ли Минхо. А точнее, в его черной магии. Но теперь Минхо покоился уровнем ниже самого Джиуна и никак не мог ему помочь. Провозившись с телом и черчением круга белым мелом почти до полуночи, Хан преисполнился сомнениями. Всё выглядело неправильным. Голем напоминал замусоленную кляксу, принесенные Хенджином ингредиенты едва-ли влезали в область круга. Нацарапанные от руки слова заклинания в рукописи, листки которой подозрительно ощущались пальцами, как человеческая высушенная кожа, и вовсе смутные. Он не знал, как можно было избавиться от истинной природы голема — беспрекословного служения хозяину, но надеялся, что свободная воля человека будет бороться с этим инстинктом. К тому же, он никогда не практиковался с такой серьезной и темной магией. Его душа не лежала к ней. Если на Минхо всякая липкая нечисть налипала плотным слоем — Хан оставался без помарок. Природа оберегала его от любых соприкосновений с мглой. Его единственным вариантом оставался именно Самхейн — когда прочнела связь с мертвыми, а его союз с природными силами ослабевал. Не хотелось даже думать о том, что доселе никогда не удавалось воскресить обычного человека. Джисон отбрасывал эти мысли целый год, и сделал всё, чтобы осуществить задуманное. Не ради места в ордене Золотой зари или шабаше. Не ради переломленных границ собственных сил. Ради Ким Джиуна и их счастья. Кровью он выводит последние штрихи. «Amet» на лбу белесой глиняной фигуры, внутри которой молчаливо покоился Джиун. Если что-то пойдет не так, истина сделается смертью. Он выглядывает луну, безутешно застеленную белесой пеленой ночных облаков. Ничего не происходило. Ким Джиун всё еще оставался бездыханным, укутанный в кокон уже потрескавшейся глины. Кончиком ногтя он поправляет меловой след на полу. Всё еще ничего. Обшаривая неизвестного рода гримуар, Джисон утер глаза, пытаясь вчитаться в слова. Может, что-то неправильно сказал? Пока его пальцы скользят по сморщенным страницам, завывает ветер. С полок валятся склянки, банки и книги, грохот вонзается в уши. Распахивается деревянная дверь, почти слетая с петель — в кожу вгрызается ледяной ночной ветер, пронзая крошечными иглами. Джисон валится с ног, подползая к глиняной фигуре: та стягивалась, переламывалась, крошилась и стенала раненным зверем. — Джиун! — Хан подползает, несмотря на сносивший его порыв ветра, и хватается за руки. Человеческие. Мягкие. — Открывай глаза! Джисон ощущает, как собираются в уголках глаз слезы. Он крепко обнимает тело, уже менее походившее на обычного глиняного голема и больше — на человека. Неужели у него и правда получилось? Силы в квазаре неустанно истлевают. Перерожденный ритуалом Джиун заглатывает его жизненную энергию с жадностью, точно человек обезвоженный, и отчаянно хватается за его плечи. Джисон слегка отстраняется и, не глядя, кладет на чужую щеку свою ладонь. Силы передавать легче в непосредственном, тесном контакте. Он бережно прислоняется губами к губам, притягивая его так близко, как только возможно. — Сейчас станет легче, солнце. Еще немного, — шепчет ему, заглатывая свои рыдания. Носом упирается в щеку. — Почти… Больше не оставалось сил держать ожившего Джиуна. Он почти валится на пол, когда чужие руки перехватывают его, а в глазах напротив разливается ошеломление. — Это ты, ведьмочка, — чуждый голос, явно не принадлежавший Ким Джиуну, его возлюбленному, резанул по ушах. Джисон, из последних сил удерживаясь за ускользавшее полотно сознания, широко распахивает глаза. — Что ты натворил? Помутненный взгляд, не способный уцепиться за черты лица, всё же складывает мозаику. Муторно и долго. Кошачья прорезь мрачных глаз, острый нос и лицо, выражение которого выглядело одновременно угрожающе и безразлично. Бледная кожа, отливающие цветущей темной сиренью волосы, обрамлявшие лицо его знакомого. — Ли Минхо, — сквозь зубы. — Он самый, — настороженно подтверждает слабый, охрипший голос. — Я думал, эта прореха ведет прямой дорогой в Дуат. — Она не для тебя, — он находит в себе силы оттолкнуть Минхо. Хан валится на пол, выдерживая мир, закрутившийся тошнотворным калейдоскопом. — Я воскрешал не тебя! Минхо замолчал, пытаясь коснуться его: то ли чтобы понять, то ли в попытках передать выуженные из Джисона силы. Тело ощущается ватным но, похоже, ему удается взбрыкнуть ногами, заставляя Ли помедлить. — Больше никаких душ там не бродило, Джисон. — Не правда, — шепот. — Я удерживал его душу в этом теле… Где тело? — Ты отдал его составляющие для исполнения обмена. — Нет, я же принес элементы для тела… я взял у Хвана… Похоже, Минхо удается оглянуться. Помутневший взгляд упирается в Хана, и он не способен прочитать эмоции, разлившиеся молоком по темной радужке. — Невозможно воскресить человека. Джисон зажмуривается. По затылку ударяют чем-то горячим, и он безуспешно трогает его ладонями, пытаясь потушить пожар. Всё тело ощущалось разгоряченной субстанцией, которая растекалась по полу без возможности собраться в что-то форменное. Он куда-то ускользал. Пальцы ухватываются за единственное ощущение реальности — за оголенные бедра Ли Минхо, — в попытках удержаться. Стремительное течение уносило всё с собой. — Я ведь оживил тебя. — А разве я человек? Это дробит его на опилки. Джисон понимает, что никогда не сможет сшить себя заново. Никогда. Он засыпает беспокойным сном, чувствуя как морские волны уносят его далеко-далеко. На горизонте смазанный образ Ким Джиуна, а к берегу прибило ошметки его истерзанного сердца. Хан долго лежит на холодном песке, собирая себя по частям. Но, конечно, деталей уже не доставало. Перебарывая накатившую тошноту и слабость, Джисон поднимается на ноги. Разбросанные вещи. Размазанный меловой круг. Разорванные беспощадным ветром странички гримуара: полный беспорядок, пропитанный стойким запахом крови и подгоревшей кожи. Так смердела темная магия. С тоской он водит пальцами по сгнившим листьям многочисленных растений, вероломно истерзанных холодной смертью. Всё пропало… Одна лишь белладонна стенала во дворе. Он подходит к кровати. Ли Минхо. Джисон шлепает себя по щеках, и всё же не сдерживается. Слезы размазываются по лицу. Он с ногами забирается в кровать, нависая над заснувшим человеком. После такого Минхо будет спать до самого Йоля. Хотя даже во сне он впитывал в себя всю горечь, пронзившую Хана, и мог очнуться раньше. Такими были черномаги — алчные пожиратели душевных колебаний… Сам того не замечая, Джисон опускает руки на чужую шею. Под ладонью слабо бьется венка. Размеренное дыхание легко перехватить плевым давлением. Ли Минхо ничего не стоит умерщвлить и не получить при этом отката — мертвое должно оставаться мертвым. Джисон лишь исполнит нерушимые законы природы, и будет таковым. Он сжимает его шею. — За что… — всхлипывает Джисон, надавливая сильнее. Он убирает трясущиеся руки с чужой шеи, так и не встретив сопротивления. Во сне ведьма уязвима, поэтому они почти никогда не спят. Поступить так трусливо — разве бы он смог? Нет. Удушить бы самого себя, да только без толку… Он слабо валится на кровать рядом, пытаясь не задевать Минхо. Волны вновь уносили его. Пару раз он приходил в себя на короткие мгновения, чтобы обнаружить всё еще спавшего Минхо под боком в одной и той же позе. В одно из таких пробуждений ему удается закрыть двери, немного протопить охладевшие стены дома и накрыть уже оледеневшие конечности вынужденного сожителя плешивым одеялом. Ближе к зиме стало легче. Джисон мог бодрствовать больше часов, чем спать, и крупицы восстановленных сил хватило, чтобы привести разморенную хижину в порядок. Что успокаивало: никто из жителей не решался ошиваться и близко, видимо, перепугавшиеся от сотворенного им небольшого урагана. На горизонте не виднелось даже Ёнбока — а того тяжко было запугать ведьминскими штучками. Затылком Хан ощущал, что деревня, в общем и целом, пребывала в относительном порядке, и разрешил себе не беспокоиться об этом слишком сильно. Рядом с Минхо растения гнили в той скорости и пышности, с которой расцветали и зеленели в присутствии Джисона. Пришлось избавиться от своей безмерной коллекции: всё сгнило и, как бы не старался Хан, некоторые вне сезона вырастать отказывались. Он бы смог уговорить ростки, но точно не сейчас. Только не сейчас. Природа больше не слушала его — то была вековая, вполне оправданная обида. Размеренно и мягко утекало время. Присутствие Минхо больше не ощущалось угнетающим, как-то подобало черномагам, и в целом Джисон отбесился достаточно, чтобы смотреть на его лицо без прежней злобы и неприязни. Он даже одевает его в свои старые одежды и смачивает лицо влажной тряпкой, пропитанной полынью. Со временем даже находит свечи и поджигает их рядом с кроватью. По-хорошему было бы принести сюда фамильяра Минхо, но очень вряд ли тот воскрес вместе со своим хозяином… Джисон попытался. Правда попробовал. Он долго перебирал слова Минхо, как струны; человека вернуть невозможно. То, что Джисон так отчаянно удерживал в бездыханном теле своего возлюбленного не было его душой. Хан даже не мог понять, для чего так усердно старался. Теперь не было ни тела, ни единого напоминания о Джиуне — только рассыпчатые воспоминания, едва-ли достоверный источник для долгожителя вроде ведьмы. И хоть забывать не хотелось, Джисон не мог этому поспособствовать. Теперь нет. Он обязательно забудет. Он уткнулся лицом в согнутые колени, пристально разглядывая Ли Минхо. Внутри что-то натянулось. Джисон ощущал, что он вот-вот очнется, и успевает вовремя напоить его и скормить размоченные рисовые лепешки. — Очнулся. — Возвращение из мертвых всегда такое неприятное? — на выдохе выпаливает Минхо, упираясь взглядом в потолок. — Не сетуй на жизнь, — мотает головой Хан. — Тебя вовсе здесь быть не должно. — И правда. Всё из-за промаха незадачливой зеленой ведьмочки. Минхо звучит раздраженным, и Хан никак не мог понять: было то из-за общей слабости, сопровождавшей пробуждение Минхо, его характером или он правда злился на него за незапланированное, но всё же воскрешение. — Не выглядишь довольным. — Конечно нет. Я не хотел возвращаться туда, откуда ушел. Слова пронзают позвоночник Джисона; хоть и нельзя было сказать, что он не догадывался об этом. Минхо не сожгли. Его не уничтожил ковен или орден. Он умер, потянув за собой фамильяра и знания, берегшиеся в хижине. Вполне очевидно. Ли Минхо убил себя сам — от того и не принесла ему удовольствия продленная задаром жизнь. — Но ты здесь. Благодаря мне, — сглатывая вязкую слюну, тихо говорит ему Хан. — Отплатишь? Минхо молчит пару долгих, вязких минут. В руках он перебирает оторванную от облысевшего одеяла нитку. Колыбель для кошки. Он даже не смотрит на него. — Отплачу. Впервые оказываюсь кому-то должен, — задумчиво понимает Ли, пытаясь подняться. — Мне нужно к себе. — Там ничего не осталось. — Совсем? Потерянный взгляд отчего-то болезненно режет прямо по глазам. Джисон выдыхает. — Да. Всё сгнило. И фамильяр твой… — Молчи, — оборачивается к нему Минхо. Его лицо, освещенное лишь тусклым подергиванием свечей, кажется вылепленным из воска и глины. — Я могу остаться здесь? — Выбора нет, — вскидывает плечами Хан. — Ты слишком слаб, чтобы быть одному, а еще, возможно, привязан ко мне. — Привязан? — Я пытался воскресить человека, а не ведьму, — в свое оправдание напоминает Джисон. — Так что использовал заклинание создания голема, в надежде что он впитает в себя человеческую душу. — Ага. А големы, как известно, дешевые рабы, — кривится Минхо и отыскивает внутри себя ту самую прочную нитку. — Я пока не смогу разорвать эту связь хозяина и исполнителя. — Черная магия восстанавливается дольше, да? Джисон старается звучать незаинтересованно но, быть честным — он никогда не знал о черной магии много. Он знал достаточно, чтобы её избегать. — Да, она же идет не из квазара, — поясняет Ли. — Я собираю её из внешнего мира. — Звучит жутко. Зачем тебе это? На него смотрят пытливым взглядом. Минхо скользит темными глазами по его лицу, пытаясь отыскать что-то и, не найдя, тихо высказывается: — Выбор не всегда есть. Джисон фыркнул, сползая с кровати следом. Выбор есть всегда, просто не всегда нам хочется его делать. Он не знал, что побудило Минхо не использовать свои внутренние способности и связь с природой, а так вероломно отректись от всего — но навряд ли его намерения оправдывали такое решение. Проследив за Минхо, скользнувшим к двери, Джисон тихо двинулся следом. Ритуал отнял много сил у обоих. Джисон мог восстановиться, просто пребывая в относительном спокойствии и единении с миром — Минхо же обязан был переломать себя и всё окружающее, чтобы впитать крупицы необходимой энергетики. Но он преспокойно уселся на полугнилое крыльцо, давно нуждающееся в заплатках и безучастно следил за кружившим по двору снегом. Снежинки были еще робкими и молодыми; таяли, едва касаясь земли. Близился Йоль, всё затихло и смерзло. Минхо потер предплечья, явно замерзая, но всё же оставался там, на улице, пока луна не застыла над его макушкой. Джисон же изредка выглядывал в окно чтобы убедиться, что Минхо оставался на месте. Произошедшее переломало что-то внутри них двоих. Требовалось время, чтобы прийти к согласию. Не между ними, но каждый с самим собой. Ли Минхо оставался молчалив и хмур. Обычное его состояние, да и выражение лица (траурно-поддетое). Джисон помалу восстанавливал каналы, порушенные ритуальным вихрем и пытался отыскать былое единство с окружающим миром. Спокойствие. Единодушие. Озарение. Когда в очередной раз энергетика Минхо, заполнившая его хижину, разрушила это тонкое состояние, Джисон в раздражении хлопает себя по бедрам. — Хватит! — Я ничего не делаю, — со стоическим лицом парирует Минхо, даже не глядя. Конечно же он понимал, в чем дело. Джисон обозлено суетиться около него. — В этом и проблема. Иди… посади травы. Полей землю. Сделай хоть что-то, чтобы возобновить мои запасы! — Но я не… — Они из-за тебя все погнили, а я же всю свою жизнь эти растения выращивал, и ни одно, понимаешь, ни одно не завяло. Ни разу. Твое появление испоганило просто… всё! — Я не смогу ничего высадить, — обреченно. — Точнее, смогу. Но не так, как ты просишь. — Почему? Минхо колеблется и мотает головой, возвращаясь к своему ничего-не-деланию. Он прикусывает губы, стараясь не смотреть на Джисона. Это выводит из себя. — Почему нет? — наседает Хан. — Это твоя вина. Исправляй ошибки. — Нет. — Тогда уходи. Само твое присутствие мешает им расти. — Мне жаль, — и ни капли раскаяния. — Я это серьезно. Мне не нравится, что ты здесь находишься, — тычет пальцем Джисон. — Я терплю тебя только из-за того, что ты еще слишком слаб и не можешь разорвать связь. А так… я бы мог прямо сейчас приказать тебе сделать всё, что угодно. И ты бы сделал. Но я так не поступаю, а прошу тебя, как ведьма ведьму. Спокойно. Тогда почему ты упрямишься? В чем твоя проблема? Собираясь отмолчаться снова, Минхо плотнее кутается в темную ткань одежды. Джисон не дает ему отвернуться, хватаясь за руку. Пару мгновений он смотрит на него внимательно, а после сквозь зубы раздраженно выплевывает: — У меня нет квазара. Джисон фыркает, не собираясь принимать таких глупых оправданий. Он сильнее сдавливает запястье Минхо, точно зная, что их связь делает боль, нанесенную им, в десять раз сильнее. Ли хищно щурится. — Это правда. — Ага. А колдуешь ты из воздуха? — А для темной магии используют квазар? Он нахмурился, пытаясь восстановить в памяти ночь ритуала. Из-за того, что происходило много всего и в одно время, Джисон не обращал внимания на то, откуда приходили или уходили силы. Но одно становилось ясным: его квазар был целым, наполненным и незатронутым ритуальной бурей, энергию отняла лишь привязка души к физическому телу и создание голема, переиначенное на манер темной магии. Основной ритуал не задействовал ядро. Проще говоря — не было в нем ничего ведьминского. Это его спасло. Джисон даже не задумывался о том, что мог бы умереть от истощения сил. Этого не случилось только из-за того, что они и не потребовались… — Но как… Ты же гадаешь, делаешь ритуалы, настойки… Ты ведьма, — непонятливо бормочет Джисон, пытаясь понять. Минхо мотает головой. — Я не могу делать то, что делаешь ты. У меня нет квазара. Я просто переучился делать всё темной магией, но она отнимает больше сил и накладывает отпечаток. Поэтому мои настойки или ритуалы никогда не обращены к «добру» в человеческом понимании. — Так вот почему ты этим занимаешься. Но что случилось с ядром? — Это неважно. — Важно. В некоторых случаях его можно вернуть. Минхо хлопает ладонью по деревянной поверхности. — Да отдал я его! Возвращать не собираюсь. — Отдал?! — шокировано воскликнул Джисон, пытаясь отыскать в интонации Минхо неудавшуюся шутку. — Да как так можно было? — Вот так. — Не верю. — Ну и не верь. Мне то что. — Это же… жестоко. Прямо как вырезать из себя желудок или сердце и вшить кому-то. И едва ли это сработает! — Ага. Ощущение, словно ты свинья, и тебе выпотрошили кишки на живую. Никогда эту боль не забуду, — мирно соглашается Минхо. Он выглядит спокойным, но Джисон всё знает. Хан поджимает губы, подходя ближе. Их связь колеблется, как роса на листьях по утру; она ершистыми лапками пересчитывает позвонки, передавая Джисону глубинную тоску, заевшую внутри Минхо. Прежде чем он успевает одернуть себя, его руки мягко обнимают Минхо за плечи. — Знаешь, я пытался воскресить своего возлюбленного. Уперевшись в него подбородком, Минхо грустно хмыкает. Его руки плавно оглаживают спину Хана, неуверенность сковывает холодом пальцы, и получаются дерганые движения. — Прости, что появился я. — Ничего. Нужно уметь отпускать, — тихо напоминает Хан скорее себе. — Может, ты пришел вместо него, чтобы мне было не так больно. Если бы ничего не вышло совсем… не знаю, как бы я себя чувствовал. Наверное, полностью разрушенным. Минхо хрипло рассмеялся, стискивая Джисона сильнее. Хану кажется, что стискивают и его сердце — когтистыми лапами, пока оно не начинает кровоточить. Смех у него… тоскливый. Минхо сам по себе весь слепленный из скорби, грусти и меланхолии. Может, по кому-то или по самому себе, а может это налипли безрадостные распри судьбы. За темную магию всегда расплачивались дорого. Семьей, друзьями, собственной удачей и даже потомством. Интересно, какую цену выставят Джисону за неудавшийся ритуал? А оплатил ли сам Минхо все свои долги такой страшной погибелью? — Я понимаю. И всё еще извини. — Всё в порядке, — настойчиво повторяет Хан. — Но забавно, как мы две единственные ведьмы на все поселение, и никогда не общались. А теперь живем вместе. — Ты подожди пока к тебе жители ходить начнут, вот им будет не очень смешно. Они оба рассмеялись, разъединяя объятия. Джисона окинуло холодом, когда он отстранился. — Кто-то идет, — внезапно понимает Хан, уставившись на двери. Минхо растерянно отодвинулся вбок, пытаясь спрятаться в тенях. Но, конечно, присутствие ведьмы спрятать было тяжело: хижина ходила ходуном просто от наличия двух таких же в одном узком пространстве. Три коротких стука, нетерпеливое дерганье ручки. Джисон неспешно подходит ближе, вслушиваясь в легкий свист за дверью. Хоть его осязание и пострадало, Хан не мог спутать это тонкое дыхание ни с каким другим. Он отворяет двери, лишь мельком взглянув на напряженного Минхо. Ёнбок лучисто улыбается, помахивая опустевшими склянками. — Привет. — Привет. Как бабуля? Он позволяет ему пройти глубже в хижину и самовольно расположить склянки на свое место. Ёнбок привычно усаживается за стул, упираясь локтями в стол, и внимательно осматривается. — Благодаря тебе все хорошо. Что у тебя тут происходило? — О чем ты? Ёнбок выгибает бровь. — Ну… буря. Всплеск. Жуткое свечение. Полностью прогнившие деревья в округе. Мертвый скот. — Мертвый скот? — Ага, — налегке. — Ты в курятник свой совсем не ходишь? — Он далековато… — болезненно щурится Джисон. За курятником услужливо присматривали жители; он даже не думал о том, что их могло задеть. — Вот так вот. Ну так что? — Да ничего, — выдыхает Хан, посматривая за плечо Ёнбока. Минхо стоял каменным изваянием. — Неудачный ритуал. — Ужас конечно, — понимающе кивает головой Ёнбок. — Деревенские все всполошились, даже не поднимаются сюда. Но ничего, к лету оклемаются. Вспомнить даже черномага — у того и нашествия сверчков каждый сезон, и взбесившиеся духи бывало… Вот там жуть. И привыкли же. — Да-а… Ёнбок выжидает пару десятков секунд молчания и поднимается с места. Он внимательно смотрит на стол. — Что такое? — Да ничего. Пойду я. Со спешкой он покидает хижину. Это поселяет тревогу внутри Джисона. Едва дверь захлопывается, он поворачивается к столу, чтобы обнаружить две тарелки по разных краях и две пары палочек. — Ну, мало ли у тебя гости, — пытается успокоить его Минхо. — Это совсем ничего не значит. Тем более у паренька очень светлая энергия. В этом Минхо был прав. Даже почувствуй Ёнбок что-либо — навряд ли использует это против Джисона. От него веяло безрассудством, пахло светлым и наивным. Может, и был смысл в том чтобы рассказать ему обо всем: всё же, когда-то жителям деревни придется узнать правду. Так проходят месяца. Они свыкаются, привыкают и сплетаются — пытаются уравновесить созидательность Джисона и ядовитую энергию Минхо. Получается плохо. Растения продолжают погибать. Джисон сумел с этим смириться, но его заботила реакция Минхо. Каждый раз тот становился всё молчаливее и угрюмее. Он не знал, что его гложет, и не понимал, как об этом спросить. Они не то чтобы часто разговаривали — перекидывались повседневными фразами, а иногда Ли показывал ему простые заклинания темной магии. Одним вечером Джисон уходит посреди ночи. Минхо, утомленный попытками сдерживать свои потоки, крепко спал. Планировалось что это продолжится вплоть до воскресенья. Накинув капюшон куртки и обернувшись шарфом, Хан покидает хижину. Время её потрепало. Наверное единственным, что держало вместе все продрогшие доски — был сам Джисон. Теперь же она разлезлась и обмякла, устало облокотилась на деревья и жалобно скрипела. С тревогой поглаживая стены своего жилища, Хан двигается дальше. Хуже, чем его хижина, непременно выглядел дом Минхо. Как и говорил Ёнбок, кроме горстки пепла, уже давно присыпанного снегом и зализанного дождями, ничего не осталось. Он присел на корточки, ощупывая грязь. Ощущения здесь были переполнены невразумительной тоской и больно растягивали сердце; где-то тут и бродил дух фамильяра Минхо… Джисон почувствовал это совсем недавно. Минхо терял силы быстрее, восстанавливал дольше, был хмурым и жаловался на головную боль. Сначала это казалось ему процессом медленного разъединения их связи — как голема и хозяина, — но вскоре Хану приснился сон. Это был недолгий, нечеткий сон, полный перевернутых лун и багровых рек; в нем не было ничего связного, и Джисон долго перелистывал имевшиеся книги, пытаясь понять в чем же дело. Пришел к выводу, что это было совершенно точно попытка фамильяра связаться со своей ведьмой. У Хана никогда не было фамильяра, потому что за своего помощника и друга он считал весь окружающий мир, природу и василиски. Лупоглазая кошка Минхо, улизнувшая с ним в Мир духов, точно также и вернулась обратно, не в силах оставить его одного. Джисон утер слезы, непроизвольно застелившие его взор. Где-то в ночной тьме чувствовалось чужое присутствие. — Можешь вернуться? Хлипкое дребезжание веток дерева, мягкое похрустывание снега. Неспешно на горизонте показался силуэт. Зеленые глаза фамильяра поблескивали изумрудным турмалином, её слабое мяуканье показалось Джисону самым громким криком.