Анамнез

Я был ближе к смерти, чем когда либо, я закрывал глаза и прощался с трубами на потолке, отрешался от грехов с каким то тихим, мелочным злорадством и входил в смерть с чистой пустотой внутри. Несуществование, которого я ждал с двенадцати лет, с первого взгляда в заполненную уродливыми разводами сукровицы раковину, интимно дышало мне в зубы. Я отходил от реальности, смакуя главнейший момент в моей жизни ― настоящий. Замыкая вереницу сереющих на его фоне секунд и минут, он сиял необычайно ярко, почти ослепляя мое подслеповатое сознание. Однако сейчас я вынашиваю в распоротом и перешитом желудке моем презрение к себе и ненависть к оплывшему морщинами, источающим из их складок жгучий концетрат радушия лицу ― старика, вызвавшего скорую. Он участливо сжимает мою руку, а я с отчаянной яростью прожигаю его. Должно быть, мое желание вскрыть его стянутую будто подгнившей кожурой кисть было воспринято молчаливой благодарностью ― старик плюнул что-то ободряющее ― еще гаже. Захотелось вырвать катетер. Сквозь толщу ваты и сип слышу, как мое эффектное появление в который раз перемалывают языками, мой дебют как оплывшего и посиневшего трупа. Со злостью посылаю каждому по сотне кошмаров, по тысяче видений развороченной шеи и выпущенной гирлянды кишок. Старик все еще держит мою руку. Отпусти, мразота, отпусти. Я хочу закричать им, что они гады и пусть убираются вон, хочу выбить окна и крушить мебель с неистовством буйнопомешанного. Но только щурю и отвожу глаза. Сжимаю зубы на трубке во рту ― еще одна мелкая радость ― аппарат над ухом издает пищание, и руки в несущей спиртом резине лезут мне в рот. Каждый раз я пытаюсь сжать зубы хотя бы до нервного дерганья пальцев, но те орудуют с навевающей рвоту хозяйственностью. Руку мою выпускают из потного, морщинистого плена, и я блаженно шевелю пальцами: те купаются в прохладе воздуха. Старик в последний раз хлопает по одеялу и, крякнув, влачется к выходу. Врач, похоже, остался; без запаха нашатыря и чужого присутствия здесь стало почти интимно. Надеюсь, он прожигает меня взглядом, жгуче ненавидит, также как я его. У него хриплый голос, мне хочется представить его с остренькой бородкой, узкими очками и папироской в пальцах. Но запаха табака нет. Хочу, чтобы он курил. Под препаратами я слишком капризен, видимо, возмещаю года аскетизма. В мыслях хлопаю себя по плечу с неподдельным сочувствием, несчастный ребенок. Давлюсь собственной пошлостью. Он касается холодными пальцами лба, снимая бинты. Я, в предвкушении его профессорского вида, неистово метаю зрачки под веками, жду испуганного вздоха от таких глупостей, но тишина, пропитанная усталостью, продолжала окутывать нас стоячей водой. Меня встречает бледное, гладко выбритое лицо студента. Даже очков и обветренной кожи мне не досталось ― весь образ осыпался. Смотрит холодно, неучастливо, так и нужно. Садисткие росточки пробились в мозгу, побежали лианами по извилинам. ― Вы первый пациент на моей практике, ― о, пусть я буду неудачным опытом. Искалечь мне психику, отправь на лоботомию. Он помолчал и прикусил щеку. ― Я не хочу запугать вас. Однако.. Не кончив, врач вопросительно поднчл глаза. Полный покорности и смирения согласно моргаю. Он кивает мне, и нависшие как лезвия гильотин струи волос некрасиво дергаются. Хороший диалог. ― Мы можем поговорить? Вы будете кивать или мотать головой. Я не хочу. Он откидывается на стариков стул и раскрыват книжечку. ― Это была импульсивная попытка? Я не знаю, но не хочу признавать этого. Смотреть на такое до мерзости невозмутимое лицо становится сложно, но отвести взгляд значило бы сдаться. Потому смотрю со всей ненавистью, на которую способен. Киваю. ― Вы не хотите? Я не буду вас заставлять. Я не хочу принимать поражение, идиот. Спрашивай же, оставляй заметки. Он захлопывает книжечку. Мне нужно схватить его за рукав халата и спросить какого хрена он лезет в меня, я знаю ответ, но хочу услышать его однотонное пояснение. Вцеплюсь собакой за его волосы и ткну аккуратным носом в стенку, сломаю вклочья лицо. Визуализирую это в мельчайших деталях, закусываю губы в восхищении. Он смотрит на меня выжидающе. Выжигающе. Отвернись уже, гад, отвернись. Уткни морду в свою книжонку блядскую и сиди, не смотри на меня. Я готов вернуть старика, готов держать его за руки, хоть расцеловать его морщинистую рожу, только отвернись от меня. Студент отвернулся. Гадство.

×

― Вы понимаете, я не хочу заталкивать таблетки вам в глотку, вы же не пес, ― он устало постукивает ручкой по блокноту. ― Дадзай, вы человек. Сверху что то громко упало, мы оба вскинули головы: там кричали. Я медленно опустил глаза на лицо врача и с ленью заметил, что он так и не изменился с нашей первой встречи ― все также безобразно молод, разве что скулы заострились. Это вызывало чувство несправедливости: я почернел и потускнел за эти месяцы. Он терпеливо ждал, пока крики прекратятся, я любовался костлявой шеей. На ум непроизвольно приходили яркие образы пореза под острым кадыком. ― Не игнорируйте меня, ― взгляд все еще в потолок. ― Может и пес, ― крики все усиливались, я мысленно прорывал ему яремную вену ручкой ― Мы же в псарне. Моргаю глазами поочередно, воздух жидкий и неоднородный, похожий на рвоту. Затихло. Врач опустил голову и посмотрел на меня с нескрываемым отвращением, задрожали по лицу тусклые зрачки. ― Осаму, зачем вы.. Зачем? Вопрос немо завис в плохо пахнущем воздухе. Врач смотрел на меня, я на его бейджик с фамилией. Она, написанная непривычной латиницей, длинная, как и он костлявая, совсем не читалась. ― От вашей фамилии есть сокращения? ― Что? ― Сокращения. Никто не будет называть вас так долго и нелепо, ― он поднял брови. ― Я не могу прочитать ее полностью. ― Достоевский. Не так и сложно. ― Я буду называть вас по имени. Как ваше имя? ― Федор. Я зло вгрызся в костяшку. Мысли и эмоции сменялись вяло, нехотя переступали друг через друга. ― Федор, я буду рад, если вы запихнете таблетки мне в глотку. И вашим псом стану, ― я растянулся в елейной улыбке, размазывая кровь из костяшки по зубам. ― Это так интимно, вы не находите? Он, было привставший, снова растекся в омерзении и нервно одернул руки. Я смотрел исподлобья и ликовал.

×

Вкус резины, острый ноготь, через боль шумный глоток. Весь процесс напоминал скорее стоматологическую операцию, чем акт единения. Хищно пробираясь пальцами в глотку, с методичностью давлю на надгортанник, пока между желчью и скудным завтраком не замечу заветные несколько таблеток. Пересчитываю нервно, покусывая узловатые фаланги, ― все. Пошатываясь и хватаясь за мокрую плитку, я вытер рукавом слюну и слезы с подбородка, отхаркиваю с трудом вдруг вставший в горле кусок и встречаюсь взглядом с молоденькой черноглазой медсестрой. Никого еще мне не хотелось задушить так сильно. Молчание начинало нервировать. Я рад, что на плечи мне не взвалили тяжкий груз проповеди, но устало-несчастный вид Федора будит ошметки совести. ― Знаете, я начинаю подозревать что то, вроде сверхценной идеи, ― вздох, наконец, он смял лицо. ― Скорее всего, так и есть. Я неуютно дернул плечами. ― Вопрос в том, Дадзай, опишете вы мне ее сейчас или, ― он неопределенно повел головой. ― Под внешним воздействием. Я задумчиво подковырнул кожу на успевшей уже образоваться ссадине. Костяшка в мясо. ― Федор, у вас есть друзья? ― Не переводите тему, ― он, зевая, откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. Закрытая поза. ― Тем более, так неуклюже. Наклоняю голову и прикрываю глаза, пряча зажегшуюся в них панико-ярость. О стенки черепа набатом бьет ощущение звериной загнанности, ногти норовят переметнуться с костяшек на лицо врача. Обычно я упиваюсь деструктивными эмоциями, но сейчас приходится сдерживать гримасу. ― Федор. Федор-р. Я правильно произношу? ― Нет. ― Вы так любезны, Федор. ― Зацикливаетесь на моем имени, Осаму. Не стоит, оно не маркер нашей близости. ― Я зацикливаюсь на вас, ― прозвучало безвкусно и грубо. Впиваюсь зубами в тыльную сторону ладони, совершенно пошло ухмыляюсь. ― Столько повелительных интонаций, любите доминирование? ― Вы так настойчиво пытаетесь завладеть разговором, что это даже умиляет. Паника в голове визжит мне в уши, еще немного и я завизжу вместе с ней. Подсознание скандирует бить и бежать. Бить и бежать. Бить и.. Я прикусил щеку. Зрачки остервенело ловят росчерки сиреневых глаз, лихорадочно вычленяют что то за угрюмой усталостью. ― Наши сеансы все меньше похожи на терапию, ― Федор встает и перебирает картотеку в ящике. ― Вы не хотите помогать ни мне, ни себе. Он дернул головой, шея хрустнула. В памяти неуместно всплыли детские попытки собачьего кайфа, я представил на тонкой белой коже затянутый петлей яркий шарф и свои горящие глаза, еще по-детски большие. ― Так у вас есть друзья? ― как свинья за блеском мясницкого ножа, слежу за руками Федора, скачущими по листам. ― Или такие разговоры против врачебной этики? ― Против, ― жесткая папка ударилась об стол. Тошнотно изящными пальцами он зло сжал бумагу. ― Этот тест, Осаму, дают младшеклассникам. ― Не упускаете момента меня унизить, ― я улыбнулся от силы мерзотно. Та же улыбка, еще выше десны, только больше отвращения во взгляде. Он быстро сгладил лицо и все направляющие опять гротескно упали. Опустил глаза на листы в папке. ― Представьте то, что вас тревожит, ввиде озера и его окружения максимально детально. Затем.. ― Попробуйте его преодолеть. Федор, этот тест нужен для решения конфликтов, преодолевать озеро я должен вместе со своим врагом. ― Этот конфликт внутренний, с ролью врага вы и сами справляетесь. ― Я индивидуалист, ― напрягаю пальцы и с хрустом сжимаю их в кулак. В голове встало ласковое видение: крошу врачу нос об стол, злостно сжимая волосы. ― Никто не нужен моему гению. Разжимаю кулак и крошу в нутре черепа уже ласковое видение. Натыкаюсь на ожидающий прищур. ― Заснеженная равнина, края заледенелого озера неразличимы, в дали еле виден голый черный лес. Снега нет, но небо серое, нагнетающее бурю, холодный поздний вечер. Я удовлетворил вашу просьбу о детальности, Федор? ― Нет, ― он сплел пальцы и уложил лицо на острые костяшки. ― Вам нужно преодолеть озеро, а не любоваться его красотой. ― Красотой? Боже, это комплимент моему писательскому дару? ― Нет. ― Да! ― я неопределенно дернул руками в порыве абстрактного актерского жеста, сам подмечая свою же истеричность. Пора прекращать попытки трансформации своих эмоций. Федор совсем закрыл глаза, шепча что то неразборчивое и, кажется, не по японски. Шальная мысль услужливо вложила в незнакомые звуки слова православных молитв, а на шею Федору ― увесистый золотой крест. Я отогнал ее: до смешного стериотипна, но язык был быстрее мозга. ― Вы молитесь, Федор? За мое здравие или уже за упокой? ― Напеваю, ― он прошелся по мне мокрым и липким взгляд, захотелось провести пятерней по лицу, убрать слизь. Но это бы означало проигрыш в импровизированные гляделки. Он сморгнул, глаза снова подернулись дымкой апатии. ― Преодолейте озеро. ― Не хочу, ― слова выплюнулись легко, дежурно, но вдруг потянули вереницу нежеланных оправданий. ― Не вижу смысла начинать заведомо проигрышное дело. ― Лучше остаться на берегу? Язык мой ― враг мой. ― Утопиться, ― поднятые тонкие брови. ― Шучу, конечно. Сначала я погуляю по полю, полежу в снегу, может и на лед взойду. Только потом утоплюсь. ― Потопление обязательный пункт? ― Нет. Но между быстрой и медленной смертью я выбираю первое. Федор снова прикрыл глаза и казался спящим. С подоконника в уши вгрызся писк электронного будильника, взгляд зацепился за хрупкое, почти девичье запястье, обнажившееся за врачебным халатом. ― Можете идти, Осаму, ― я картинно вскочил, чуть не уронив стул, и поклонился. ― Через час жду на иньекцию. Уголки губ упали, я облизнул их. Все попытки увести разговор не увенчались успехом. ― Вы так и не ответили на мой вопрос по поводу друзей. ― Вы на мой тоже, ― он прикусил кожу на большом пальце, смотря во все еще открытую папку. ― А что насчет вас? Нашли кого нибудь в стенах больницы? ― Выбирая между социофобом и шизофреником? Если вы не заметили, больница не предполагает изучение граней социума. Федор шумно вздохнул и запустил ладони в волосы. Казалось, еще немного и он взвоет. ― Все мои друзья остались на родине. Идите, Дадзай, у вас скоро обед. Я скривился. Больничная еда еще больше усугубила мою ненависть к приемам пищи, лишив быстрого дофамина ввиде ярких вкусов и алкоголя. Врач помахал мне рукой. Я нарочито хлопнул дверью.

×

Я с усилием проглатывал сбивающееся дыхание вот уже минуту. Федор держал на ладони его. ― Я хорошо выдрессирован, даже руки не выгрызаю. ― Мне всего лишь, ― он пару раз дернул ручкой. ― Нужно заметить ваше состояние. Вы сами проводите нужные вам аналогии. ― Мне положено вяленое мясо? Кости? ― Да, ― врач протянул мне раскрытую ладонь, ― Берите же. Я занес лезвие над дрожащими пальцами. При виде дермы закусываю губу: возбуждение, повизгивая, бьется о ребра. После случайного полугодового детокса тиски, сжимающие легкие, раскалились добела. Дергаю пальцами, кожа бугрится, играя жизнью, колея бежит по рисунку костяшек. Где то в районе кадыка снова просыпается, подает громогласный скулеж липкое желание потрогать свои кости ― и я кормлю его видом тонкой жировой прослойки. ― Осаму. Нет. По телу гуляет импульсами боль, сталь скачет в руках. Рвано вдыхаю и проваливаюсь во что-то терпко-межкостное. ― Осаму, ― Федор схватил мое запястье. ― Осаму, хватит. Я держусь за реальность кончиками пальцев, обрушиваюсь на себя градом кусающих выпадов ― и, кажется, начинаю задыхаться в своей улыбке. Потеряв лезвие, пальцы резво схватились за выглядывающую пястную кость ― кокетливый маячок моего истеричного счастья ― с любовью огладили. Федор, сжавший было в ладони острие, теперь со злостью отряхивает руку, пару капель летят на мою рубашку. Лицо ― загляденье. Я с маниакальной радостью поймал полный отвращения и страха взгляд. ― Ну? ― тщетно пытаюсь выровнять голос. ― Это.. Диагностично, ― он вытер, наконец, руку и исследовал теперь мою. ― Вы замечали у себя тики до этого? ― Тики? ― я прижал здоровую пятерню к лицу и заметил дрожащий уголок губ. ― Нет. Да. В пределах нормы. Эксперимент удался? ― В какой то мере. Но обычная КПТ была бы куда проще. ― Гордитесь, Федор, использованием карательной психиатрии, ― я деланно зевнул и поставил подбородок на сложенные кисти. Они все еще подрагивали, а кровь сразу побежала в рукав. ― Мониш бы вами гордился. Не хотите мне еще электрошок устроить? Перейти на ты? ― Нет, ― он протянул мне чистое полотенце. ― Вставайте, Дазай. ― Зашьете меня? Как интимно, ― догоняю его уже в дверях, пеленая ладонь. ― А кровь пальчиком сотрете? Врач обернулся на меня и дернул скулой. Засаженная мухами лампа перемигнула и погасла, коридор утонул в синих сумерках. ― Не закапайте паркет. ― Сколько заботы. Мы пробирались по бетонной кишке молча. ― Федор. ― Да? ― он уже стряхивал с иглы капли спирта. ― Предлагаю бартер, ― паучьи пальцы овили мою кисть. ― Поможем друг другу. ― А я предлагаю, ― он зацепил пинцетом край ранки и оттянул его, разглядывая. ― Шантаж. С моей стороны. ― И чем же? Транквилизаторами? Я сам довожу себя до пускания слюней, без вашей помощи, ― полукруглая игла удивительно мягко вошла под кожу, Федор с нескрываемым отвращением склонился надо мной. ― Я заметил. Мы просто прекратим наши сессии. ― Разве это не часть моего лечения? ― Часть, конечно, ― врач прижался к ладони, обкусывая нить и царапая кожу сухими губами. ― Но ее соблюдение ― чистая формальность. Буду лечить вас медикаментозно. Я молчал и остервенело грыз ноготь: перспектива бесконечной скуки не радовала, такая очевидная зависимость ― тоже. ― Почему бы мне просто не врать вам? ― А почему бы мне, ― Федор начал затягивать бинт, неприязненные нотки в голосе усилились. ― Не захлопнуть дверь перед вашим носом? Он зубами же разорвал окровавленные бинты на моем запястье и с холодным интересом скользнул взглядом по шрамированной коже. Я гордо следил за его реакцией ― ничего. Захотелось одернуть руку и сжать в кулаке черные волосы. Холод рубашки непривычно жег онежневшую кожу. ― Толику усилий, Осаму, ― врач раскрыл кран, шум воды усилил ощущение ирреальности. ― Ладно, ― я повел плечами и дернул головой, отгоняя слабые всполохи страха. ― Выберу меньшее из зол. С усилием и тупой, молчащей ненавистью, как расправляются с жуком, давлю взглядом стену, Федор ― меня. ― Я рад, что вы идете, наконец, навстречу. ― Нет, не иду, ― перевожу, ворочая от тяжести, взгляд на собеседника ― Федор нахмурился, если не сказать: скорчился. ― Мне и нравится, может, хвататься за ваши ноги, но обойдусь. Это проще. Я аккуратно задвинул стул (все равно ― чудовищный скрип) и ломанным шагом, подшаркивая и пригибась, прошествовал к коридору. До последнего не хотелось оборачиваться, но переферийным зрением все равно замечаю его дернувшуюся скулу.