цементобетонные будни
сверху солнце глотало пыль
говорят, что страшнее бури
бывает только лишь штиль
На четвертой по счету сигарете Мирон косится на него с легким налетом неодобрения. Ему и в самом деле пора бы остановиться, легкие с непривычки уже начинают болеть, но Слава, проглатывая горьковатый ком в горле, затягивается еще раз. И еще, выдыхая во влажный после дождя воздух густое никотиновое облако. Буря уже закончилась, знатно потрепала навес полевой кухни и подгнившую крышу, прости господи, ратуши, но оставила после себя долгожданную прохладу и чавкающую грязищу под ногами. Слава не видел дождя два года, но это — хуйня. Слава не видел Ваньку две чертовых недели. Даже чуть больше. Пошел шестнадцатый день. — Они должны были вернуться. — Я знаю, — коротко отвечает Мирон, морща выразительный семитский нос. — Два дня назад. — Это при лучшем раскладе. Может, остановились где-то переждать бурю. — Но они должны были… — Слав, — выдыхает Миро, перехватывая из рук Карелина сигарету. — Завязывай. Смолить и пиздеть — понимает Слава. Ему бы и вправду не стоило нагнетать, но дети то и дело тормошат за дядю Фаллена, так что отвлечься от траурных мыслей получается в лучшем случае часа на два, в каморке у дока. В Славе сил на полгорсти, чтобы не сорваться с разбегу на дно бутылки. Полгорсти и три тонны навалившейся ответственности, которая на плаву и держит. Он силится выхватить еще одну сигарету из початой пачки, но, вытащив ее из кармана, тупо таращится на выцветшую этикетку и, поникнув, настойчиво тычет ей в сторону Мирона. — Лучше забери, а то точно прикончу. Миро понятливо выхватывает сигареты из пальцев Славы, хлопает его по плечу здоровой левой, гасит бычок в сереющей луже у крыльца. — Пошли. Поможешь с перевязкой. Мирон не просил о ней с самого первого дня, предпочитая гордо корячиться в одиночку или же под присмотром дока. Но Слава, по-видимому, выглядит отчаянно настолько, что его хочется чем-то отвлечь. И Слава отвлекается. Славы хватает до ночи. Потому что ночью его будит звон сторожевого. На него и звуки открывающихся ворот сбегается половина аванпоста, кто-то — в накинутых наспех ночных рубашках, прочие и вовсе без них. Слава в числе первых едва не расталкивает народ плечами, пробираясь все ближе к выходу, а когда замечает Ваньку, застывает соляным столбом, не в силах сделать и шага. Все это не к добру. Охра, держащий Фаллена крепко под ребра, светловолосый пацан, семенящий за ними с Ванькиным рюкзаком наперевес. Сам Ванька. Утыкающийся побелевшим лицом с поблескивающим на нем слое испарины куда-то в карман на груди Охры. Ноги у Ваньки еле плетутся, считают носками ботинок каждый камень, Слава только и успевает, отмерев, подпрыгнуть ближе и перехватить его за плечи для большей устойчивости. — Вань, ты чего?.. Ванька, а? — Карелин хватает его лицо ладонями, поднимает на свет, замечает глаза. И каменеет снова. Язык не слушается, пальцы только и ощущают распирающий Светло изнутри жар. Пальцы ловят и тремор, напряженные попытки Вани удерживать голову прямо. — Слав, все хорошо, — хрипит Фаллен, даже улыбнуться силится. — Все хорошо, я дома. Ты только… надень маску, ладно? — Его в карантин надо. Нас, всех, — подает голос Охра, снимая рюкзак с плеча и отдавая его ближайшему из толпы. — Где Мирон? — Все расходимся. Расступись. Карелин, готовь койку, — тут же отмечается Миро где-то за спинами, вышагивает в центр, сжимает плечо Славы. Крепко и неприятно, зато отрезвляюще. Слава отмирает, смаргивает леденящее оцепенение, выпускает лицо Фаллена из ладоней. — Да, — отвечает не своим голосом. — Да, койку. Охра, неси его во второй изолятор, я в медотсек. Дороги Слава не различает, валится на порог их с доком хибары, едва не вышибая дверь вместе с плечевым суставом. Гребет инструменты без разбору, старому отвечает на автомате, и в себя приходит только когда Мирон цепляет его на входе в карантинную зону. — Маску, Слава. Давай, приходи в себя. Ты мне сейчас тут нужен. Ты ему нужен, понимаешь? — Янович встряхивает его за плечи, как куклу тряпичную. — Миро, у Ваньки глаза такие… у тебя таких не было, Мир. Таких глаз у людей не бывает. Такие глаза Слава только у не жильцов видел. Сквозь стены изолятора до них долетает гулкий, разрывающий напряженные перешептывания то тут, то там кашель. Славе хочется сжаться от этого звука. Хочется, чтобы это кашлял кто-то другой. Хочется туда, на две недели обратно, завалить свое ебало на собрании и никогда, никогда больше не поднимать при Ване тему Города. Пускай этой ебалой занимаются другие, пускай Ванька будет… — Карелин, я сейчас позову дока. — Не надо старого, он в группе риска. Я справлюсь, — глухо отзывается Слава, пихаясь плечом и открывая дверь. — Рудбой, когда начались симптомы? — с порога допрашивает он, с нервным грохотом ставя крепеж для капельницы рядом с кроватью. — Два дня назад, — с готовностью отвечает Охра, почему-то до сих пор мнущийся у кровати и лапающий мокрой тряпкой лицо Фаллена. — Кашель быстро разошелся, пару суток назад даже намеков не было. — Вы были в очаговых зонах? Или в прямом контакте с зараженными? — Да. Да, были. Пару раз. У стены и в доме. В дом он один заходил, так что заразился раньше, наверное. Слава вводит пару доз антибиотика в физраствор, возвращается к столу, щелкает креплениями респиратора на отросшем затылке. — Ты кашляешь? — глухо гудит сквозь слои резины. — Нет. — А этот? — кивает на пацана. — Тоже. Слава безразлично пожимает плечами и берет в руки свежий катетер. — Тогда пошли нахуй отсюда. В первый изолятор по разным комнатам, не смею больше задерживать, — Карелин ревностно отнимает у Охры тряпку и убедительно машет в сторону выхода. Охра не убеждается. — Я не оставлю его, — резко, четко, с расстановкой. Слава на секунду даже теряется. Смотрит, как Ванька облизывает пересохшие губы, потом снова на Охру, только сейчас замечая отлично знакомый ему платок, прикрывающий половину лица. — Братан, ты сейчас ничем ему не поможешь. — Я… я могу, — вставляет свои пять копеек белобрысый, едва только руку не поднимая. — Ты медик? — дергает бровью Слава, окатывая пацана прохладным интересом. То ли лицо знакомое… — Нет. Не совсем. То есть, вообще не медик, но если вы — да… — Я сказал, что останусь с Фалленом, — возвращается к начатому Охра, косясь враждебно то на Славу, то на зашедшего внутрь помещения Мирона. Карелин сжимает челюсти и силится на закатить глаза. Машет картинно в сторону Охры, повышая голос. — Бля, Миро, забери своего бешеного и этого, — тычет пальцем куда-то в сторону безымянного парниши. — Только под ногами путаются. — Вано, правда, вам всем нужно отдохнуть, — назидательно-просящим тоном тянет Мирон, кладет протезированную кисть Рудбою на плечо. Тот пялится удивленно, от неожиданности растеряв весь гонор. Кажется, в светлой головушке назревает пара вопросов и Слава будет рад, если Охра озвучит их где-нибудь не здесь. Это же считывает и Мирон, кивает на дверь, машет и пацану тоже, чтобы шел следом. Охра с тихим тлеющим раздражением забирает рюкзак у парниши и выразительно ставит его перед носом Славы. Что-то там, внутри, бренчит трущимся друг о друга стеклом. — Твое. Он ради тебя туда пошел. Сделай с этим что-нибудь. Твое. Туда. Картинка перед глазами Славы вырисовывается болезненно ясная. Он поджимает губы, пока те не начинают неметь от кровооттока. Ровно кивает Охре. Он не говорит «я сделаю все, что смогу» и всякий бред в этом роде. Потому что это очевидно. Потому что не ему перед Охрой расшаркиваться. Копившаяся неделями вина и так жалит с утроенной силой. Славе трудно дышать, но он знает — Ваньке труднее. Мирон уводит Охру, пацан семенит за ними, опустив голову в защитном жесте. Остается только Ванечка, с лицом покойника. И Слава, с лицом самого проебавшегося человека на свете. Он крепит катетер на вену, вскрывает облатку жаропонижающего. Светло морщится, лижет пересохшие губы, разлепляет потяжелевшие веки. — Слав, ты не волнуйся… главное. И на Ваню не ругайся, — шепчет тихо, что Карелин, если б не тишина гробовая, не различил бы. Даже и не понимает с ходу, о каком Ване идет речь. А когда понимает — комкает уголок рта в улыбке. Видно, много за эти недели между ними двумя изменилось. — Ты спи лучше, лясы поточить еще успеем. Заодно и расскажешь мне, как это Охра в Ваню превратиться успел. Ванька улыбается. Из последних сил, но искренне. А потом прикрывает глаза, и лицо его трогает безмятежность. Слава возится с записями до рассвета. Дважды меняет капельницу, варит на худенькой газовой печке сироп от кашля, глаз не смыкает совсем, вот только под утро от безнадеги волосы рвать на себе хочется пуще прежнего. В шкафчике под окном находится полупустая заначка с сигаретами, он дергает одну, подумав, сует за ухо вторую, выходит из изолятора, тихо прикрыв скрипучую дверь. По другую сторону дороги, на торце второго здания, стоит Миро и с таким же отреченным невыспавшимся лицом пускает в небо густое никотиновое облако. Заметив Славу, пристраивается рядом, вопросительно кивает лысой башкой. — Все плохо? На хорошо даже рассчитывать не приходится. — Паршивей некуда. Перешерстил записи, но толку. В прошлый раз не помогло, вакцина эта ебучая, видно, только хуже сделала, — Карелин нервно выдыхает дым наискось, кивает на постройку напротив. — Че там буйный? — Еле спать отправил. Ты переговори с ним. Попозже. Только не мрачни, Ваньке и так несладко. — Ему?! — взрывается Слава, морщится, гневно кидая бычок под ноги. — Да какое ему вообще дело до Вани моего есть? — Я и сам до сих пор… перевариваю, — смурно отвечает Мирон, затягиваясь. — Но есть, не сомневайся. Охра себя винит теперь. Говорит, надо было остановить, но не смог. Обстоятельства… не те были. Слава сжимает рот в узкую бледную полосу. Позже он обязательно услышит историю из первых уст, если только Ванька решит заговорить. Если только сможет. Мысль бьет по касательной, заставляя поежиться, скомкаться, сжаться. Слава вдруг ощущает себя таким бесполезным, что глаза заливает слезливым отчаянием. Миро хлопает его по плечу, сжимает пальцами затылок, разминая позвонки. — Слав, ты иди поспи. — Я не усну. И надо Ваньке сироп дать как проснется. — Я дам. — Тебе, значит, не спать можно… — Ты сутками у его кровати сидеть будешь и сам заразу подцепишь. Я знаю. Я понимаю, Слав. Но иди поспи. Пожалуйста. Вкрадчивые нотки бархатистого тембра и вправду убаюкивают. Слава уверен, что не уснет, что волнение за друга скрутит желудок до тошноты. Но остаток сил выбивается из него, словно пыль из подушки, стоит опустить нескладное длинное тело на ближайшую мягкую поверхность. Он честно отлеживается пару часов, прежде чем его подрывает от липкого кошмара, когтями проткнувшего внутренности до самых лопаток. Снился Ванька, мамка с папкой и весь выводок братьев с сестрами. И все стояли перед воротами аванпоста как вкопанные и глядели глазами, мертвыми-мертвыми. Слава выскакивает из каморки Мирона, где и отсыпался — сунуться вниз к детям в таком состоянии сразу показалось ему бредовой идеей — ополоснув лицо из уличного умывальника, наскоро здоровается с проснувшимися поварами и дежурными. Собирается уже было вырваться к Ваньке, но вспоминает о других потенциально больных и сворачивает в первый изолятор. Внутри на кушетке дремлет… как там его? Он вообще представлялся? Слава в запаре и не спросил даже, не до этого было. Подходит ближе и только собирается потрясти пацана за плечо, как тот подрывается сам, хлопает перепуганными глазами, ровняет спину, будто на кол посаженный. — Как Фаллен? — беспокоится, даже глаза продрать не успев, тормошит сухое светлое гнездо на голове. Слава кисло сжимает губы, падает рядом на скрипучий табурет. — Делаю что могу, — уклончиво отвечает он, сцепляет пальцы в замок, после — нервно скрещивает руки на груди, не зная, куда их деть. — А с тобой что? Симптомов нет? — Я не… — пацан прикусывает язык, жмет плечами, тупит ясный взгляд в пол. — Я в норме. Только… только есть немного хочется, — сознается тихо и сразу же контрастно краснеет. Моська и в правду симпатичная. Смазливая, точеная и хрупкая какая-то одновременно. И вот точно — знакомая. Карелин все гадает, где ее уже видел, или, может, кого парень напоминает, но в пустую спросонья голову ничего дельного не лезет. — Покормим. Слава, — добродушно тянет длинную руку пацану, и тот, отойдя от острого приступа смущения, с чувством ее пожимает неожиданно крепкой хваткой. — Андрей. — Хорошо, Андрей. Давай я тут с тобой быстренько закончу, мне еще больного поить, — буднично тараторит Слава, доставая из поясной сумки ртутный градусник, палку для горла и маленький фонарик. — Язв нет? Ожогов? — Нет-нет, мне Вани дали одежду хорошую. Защитную. Око меня не тронуло, — отвечает он бодро, но в конце вздрагивает весь. Слава думает — это от фонарика. Проверяет наскоро зрачки, сует палку в рот, прижимая язык, светит на горло. Все чисто. — Око? Солнце, в смысле? — Ну да. — Хуя у тебя тезаурус. Андрей, прочистив горло после осмотра, скромно улыбается. — Фаллен то же самое сказал. Вы друзья, да? Ты очень переживал за него. — Мы, — Слава вздыхает, выдавая пацану градусник, — как братья почти. С самого детства рука об руку, жили в Городе… — Так ты тот самый друг! — понимает что-то свое Андрей, и улыбка его становится грустной. — Здорово, наверное, иметь близких. Мои братья и сестры… совсем не такие. — Да? — Слава вопросительно дергает бровью, отходит к окну, разглядывая вставшее на горизонте солнце. Тоже, блядь, «око». — А сколько у тебя их? — спрашивает дежурно, на автомате почти. Андрей зависает на секунды, будто ведет какие-то сложные вычисления в светлой головушке. — Пятьдесят шесть, — отвечает ровно, но видит выкатившиеся глаза Славы, и поправляется: — Ну, это из истинных. А так вообще где-то полтысячи. Слава хмурится, потом ржет. Неестественно как-то, непонимающе, но шестеренки в голове крутятся и крутятся, пока не запускают в области темечка громкоговоритель, орущий басом Рестора что-то про посла от сектантов. Город на востоке. Пропажу. Карелин кидает еще один резкий взгляд и так и замирает. А с пацана улыбка сползает стремительно, тот руками в кушетку впивается, подбородок все ниже опускает, скрываясь за светлой челкой. И смотрит искоса, волком. — Они уже приходили, да? — спрашивает совсем убито, холодно, будто одно неверное движение, и кинется, как мышь, в угол зажатая. — Нет, — отвечает Слава, отойдя от тихого ахуя. — Нет, но скоро приедет кто-то из ваших. Порядки тут наводить и зерна знаний сеять. Или чем вы там занимаетесь. — Отец говорит, что несем свет великого изотопа, — скромно отвечает Андрей, прикусывая губу. Славе хочется… по плечу его хлопнуть, что ли. Волосы, там, встормошить, подбодрить хоть чем-то этого шуганного. Но понимает — не выйдет так сразу. Тут только время поможет, время и адаптация, а пацана все-таки… ну, не просто же так он бежал. Либо от косяка своего глубокого, либо из ада. И если второе… — Я помочь хочу. Фаллену, — внезапно бойко заявляет Андрей, решительно вздергивая подбородок. — Твой друг знал, что я в опасности, но все равно согласился помочь, поэтому… — Эти люди, — перебивает Слава. — Семейка твоя ебанутая на полтыщи человек. Зачем ты им нужен? Бравада с Андрюши тут же сыпется хвойными иголками. — Я… ну… — глаза его бегают, он только сильнее кусает губу, кажется, вовсе до крови. — Отец верит, что я… — Типа, избранный какой-то? Тучи призывать умеешь? — хмыкает насмешливо Слава. — То-то давеча дождь стеной хуярил. Ответить Андрей не успевает — дверь за спиной Славы хлопает, и в помещение вваливается Миро с тарелками остывающей еды наперевес. Ставит кашу на обшарпанный деревянный столик, туда же — тарелку компота и пару ломтей свежего хлеба. Мягко улыбается уголком губ Славе, приветствуя, после пристально глядит на Андрея, и лицо его становится сложным, нечитаемым. Андрей мнется от этого взгляда пуще прежнего, здоровается вполголоса, кидает голодный взгляд на тарелки. Славе за этот молчаливый террор хочется Мирону подзатыльника дать. Ванька бы стопудово что-нибудь спизданул про материнский инстинкт. — Ешьте, — наконец подает голос Миро. — Оба. Слав, пошли в столовую. Выглядите как стайка призраков. Карелин кивает, поспешно выпроваживая Мирона из изолятора. Подбадривающе улыбается Андрею, и тот даже отвечает тем же. Только дверь захлопывается, Слава нагоняет Мирона и, подстраиваясь под шаг, заявляет: — Мир, надо перетереть. Этот пацан, Андрей… — Я в курсе, — отмахивается Мирон, прикуривая на ходу. — Выдохни, парламентер. Ванька, в смысле, мой, говорил, как они парня подобрали. Рассказал про секту, что его эти ебики по всей пустоши ищут. Ну, дальше два плюс два сложить несложно было, — жмет плечом Мира. — И что делать-то будем? В смысле, через пару дней эти шизы сюда заявятся, и мы просто сдадим его? — в Славе просыпается что-то такое воинственное, отчего взгляд у Мира начинает весело искриться. — Нет, — просто отвечает Мирон, подталкивая вставшего в позу Карелина в сторону столовой. — Вано с Фалленом вели его сюда, чтобы защитить. Пара десятков голов скота это, конечно, хорошо, но своих мы не бросаем и не подставляем. Сам видел — паренек перепуганный как хренов Бемби, выпроводим этих чудиков поскорее, да и дело с концом. — А Рестор? Он ведь не согласится. Шел туда, переговоры устраивал, и все коту под хвост? — Слава падает рядом за стол, понижает тон. — А с Сашей я сам разберусь. Он пока пацана не видел, вот пускай и не видит, пока посла не спровадим. Мирон кривит губы в заговорщической усмешке и подталкивает Славу локтем, призывая есть, а не ворон считать. Хотя Слава, если по-честному, считал длинные ресницы, которые уже неделю не дают ему покоя. После завтрака, раз в кои-то веки наевшись досыта, он плетется в изолятор к Ваньке, попутно захватив тарелку с едой на случай, если тот очнулся. Он надеется увидеть именно это — его Ваньку, вяло улыбающегося, относительно здорового, уплетающего горячую кашу, но вместо этого видит другого Ваню. Рудбоя, сидящего преданным псом в ногах Светло, уткнувшись виском в корпус кровати. Слава с возмущенным стуком ставит тарелку на стол, в два шага подходит ближе, нависает над Охрой грозовой тучей. Тот только кидается блеклым взглядом и расправляет плечи, даже и не думая вставать с пола. — Слышь, камикадзе, тебе че, хуево сказали? — шипит Слава вполголоса, косясь на мерно посапывающего Ванька. — Мне нужно было проверить, — просто отвечает Рудбой, даже взгляда не меняет, бровью не дергает, будто одна ебаная фразочка объясняет вообще все. — Проверить что? — заводится Карелин. — Ты в медики заделался? Хочешь помочь — будь добр, выйди. Ване нужен покой, — жестко отбивает он по слогам. — Орешь здесь только ты, Слава, — Охра едва глаза не закатывает, а потом теряет всякий интерес и вновь кладет голову на край кровати, едва не утыкаясь носом в ладонь Фаллена. Слава в отместку на заявление только громко цокает, раздувает ноздри и упирает руки и бока, но это почему-то не производит должного эффекта. Наверное, потому что Охра даже в его сторону и не смотрит, только сосредоточенно скользит щенячьим взглядом по медленно вздымающейся груди Вани. Слава машет на него рукой и начинает гневно греметь склянками, лишь изредка косясь в их сторону. Рудбой ведет себя… странно, блядь. Не просто странно, скорее и вовсе ебануто. Даже по его, рудбоевским, меркам. — Спасибо, — внезапно прерывает неуверенные домыслы в голове Охра, кидаясь взглядом через плечо. — За Мира. До Славы доходит не сразу, а когда доходит, тот только рассеянно кивает. Ну да, у Мира с Рудбоем там какая-то своя длинная и мрачная история, в которую никто из аванпоста даже соваться не пробовал. Да и те, кто пробовали, ничего дельного в ответ не получали, но ясно было всем — эти двое пережили знатное говно вместе. Эти двое — братья. И «спасибо» от Охры значит не то же, что «спасибо» от того же Рестора или любого другого в их маленьком коллективе. И Слава это «спасибо» не без гордости принимает. Ванька внезапно заходится в кашле, и Слава, переливая сироп из кастрюли по бутылкам, не имеет возможности оторваться прямо сейчас. Он кидает тревожный взгляд через плечо и понимает — отрываться и не нужно. Охра уже на ногах, переворачивает Ваньку на бок, давая прокашляться от дряни в легких. Не брезгуя, вытирает его рот куском полотенца, гладит по слипшимся от пота волосам, бормочет там что-то вполголоса. Ласковое такое, заботливое, успокаивающе. Слава решительно не понимает. Но начинает догадываться. Закатывает глаза, закупоривает бутылочку с сиропом, окликнув, кидает ее в руки Охре. — По столовой ложке каждые два часа. И маску хоть надень, отбитышь. Сам же сляжешь, — бурчит Карелин, вытирая руки и собирая записи со стола, в которых ковырялся всю ночь. Охра улыбается уголком губ, не отрываясь от лапанья башки Вани, прячет бутылек в карман темных военных штанов. — Уже поздно, — отвечает тихо, но Слава слышит. — В смысле поздно? — Слава даже на мгновение оборачивается, прекращая складывать бесконечные листы в плотную стопку. — Элементарные меры безопасности. — В смысле… — Рудбой прочищает горло, и кажется — да ну нахуй — краснеет. — Кровь и слюна. Прямой контакт был. Говорю же, поздно. Вот теперь до Славы окончательно доходит. Увесисто так доходит, как обухом по темечку, аж картинка виньеткой на пару секунд заходится. — Ради моего ебаного душевного равновесия, — немного дрогнувшим голосом предупреждает Слава, — лучше скажи мне, что вы пиздились и плевали друг другу в лица. Охра откровенно начинает ржать, чудовище. — Ну, почти так и было. Поначалу, — и улыбается так мечтательно, что Славе тут же хочется чем-нибудь в него кинуть. Он проебал друга. Вот так. Бездарно. Отдал ему на растерзание поехавшему маньяку, которые теперь пылинки с него сдувает. Пиздец. — Пиздец, — выдыхает панически Слава, а потом берет себя в руки, чтобы не доставлять Рудбою лишнего удовольствия. — Похуй. Осмыслю это попозже. Хочешь помочь — поменяй капельницу. Слава мотает головой, сбрасывая ненужные мысли и, не дай бог, образы. И кидается в Охру пачкой физраствора. Он дает указания — властные, точные. Как вводить препарат в капельницу, как быстро сбросить жар, расчерчивает по часам прием каждых таблеток. Охра слушет внимательно, кивает, убеждает, мол, чуть что не по плану — сразу побежит к Славе. И Славу это устраивает. Ему нужно немного покоя и перебрать старые записи дока, собрать всю имеющуюся на аванпосте медицинскую литературу, выстроить из принесенного с Города говна и палок подобие лаборатории и попробовать еще раз. И еще раз. Сколько потребуется. Пока есть время, и бог с ним. В глубине души Слава знает — времени нет. Как и бога. Но закатывает рукава и принимается за работу. Ближе к ночи, на вторые сутки без сна, он приходит к Андрею. Вспоминает почему-то только сейчас, когда из сил выбился до конца практически. Вспоминает и говорит, едва успев открыть двери: — Ты про помощь говорил тогда. В первый день, помнишь? Андрей, отрываясь от упоительного чтения какой-то книжки, садится на кровати и участливо кивает. — Помню. — Знаешь за медицину? Пацан меняется в лице, смотрит на его долго, а потом устало, совершенно выбиваясь из лика блаженного, вздыхает. — А ты? Сможешь помочь ему, если… — замолкает, морщится, неуютно ведет плечом, будто решить для себя не может. — Если что? — продавливает Слава, подходя ближе на пару шагов и замирая в полуметре напротив. Андрей кусает и без того калеченную губу. Андрей, святая наивность, называющая группку поехавших шизиков своими братьями и сестрами, раздраженно выдыхает: — Блядь. Ладно. Только пообещай мне, — поднимает взгляд, пытаясь прожечь своими ясными глазищами в Славе дыру размером с пушечное ядро. — Пацан, завязывай с ребусами, — начинает накаляться Карелин. — Пообещай не кричать. Не кри… что? Слава таращится на чудика секунд пятнадцать, не меньше, а затем, заебавшись мяться и разгадывать шарады, напряженно кивает. Почему-то только сейчас понимает — от Андрея, того, с фотки, или с раннего утра первого дня, в изоляторе сейчас осталась только блеклая тень. Андрей, которого и пацаном-то сейчас язык назвать на поворачивается, медленно поднимается с кровати, и Слава клянется, что на долю секунды готов увидеть какое-то… чудо. Но Андрей лишь снимает с себя тонкую фалленовскую кофту в облипочку — Слава и сказать-то толком ничего и не успевает — и разворачивается спиной, на ходу объясняя: — Они зовут меня Пиро. И я для них единственная надежда. Слава, переваривая абсурдные слова, не сразу замечает на теле Андрея глубокие шрамы, образующие причудливые, почти ритуальные узоры. А когда глаза привыкают к тусклому свету, он делает еще полшага вперед. И за эти полшага с ужасом различает в причудливых узорах следы человеческих зубов.