Эмоции

Эмоции никогда не были сильной Колиной стороной, никогда. Вряд ли он мог прочувствовать радость так, чтобы с кончиков пальцев сыпались искорки, или затосковать до щемящей боли в груди, или разозлиться до летящей в дверь посуды. Нет, он так не мог. Но удивительнейшим образом он смог прочувствовать тяжёлое, мажущее, упоительное возбуждение. Когда Вова мокро ведёт распластанным языком от основания до набухшей головки, прикрывая будто бы в смущении, а по факту — в абсолютно бесстыжей игре — глаза, Коля прикипает к стене, чувствуя, как по шее у него бегут капли влаги. Совершенно новое, ни на что не похожее, дикое ощущение. Это странно, это непонятно, и это чертовски хорошо. По голове бьёт и окутавший член жар губ, и осознание, кому эти губы принадлежат. Вова стоит перед ним на коленях, на покрасневших, сбитых и заклеенных пластырями коленях, заглядывает снизу вверх своими поведёнными глазами и каждый раз податливо раскрывает рот, чтобы, направив подрагивающей ладонью член, вновь наполнить им себя, втянуть щёки — и извести этим Колю до скулежа. Коля с шипением выдыхает через зубы, стоит только Вове взять глубже. Низ его живота горит, как припечённый, а от паха по дрожащим бёдрам стекает слабость. Владивосток двигается размеренно, плавно — Коля, стыдясь, но не отрываясь, смотрит на то, как в заалевшие губы скользко входит его плоть, как движутся сомкнутые в кольцо пальцы, как вздуваются под тонкой кожей собственные вены. Картинка перед глазами мутная, и зрение Коле заменяют обострённые нервы. У Вовы плотный язык, узкая глотка и ещё сильнее закрутившиеся от влаги волосы, что подскакивают пружинками от каждого движения. Коля вытягивает непослушную руку и загребает его кудри, запускает ногти в затылок и тянет, тянет корни, от чего Вова сдавленно мычит и одаряет Новосибирск взглядом, на мгновение ставшим таким покорным, подчиняющимся, что у Коли просыпается что-то, что нельзя назвать желанием, но можно — азартом. Его хватка крепчает, заставляя Вову брать глубже, давиться сильнее. Владивосток дышит мелко, сбито, и от недостатка кислорода его откровенно въёбывает. Шум в ушах, слёзы на ресницах, тяжёлая рука на затылке и онемевшая спина доводят его возбуждение до невменяемости, а невозможность коснуться себя — калит остатки сознания. Вова вцепляется Коле в напрягшееся бедро, и Новосибирск, закусывая ребро ладони, запрокидывает голову назад, проглатывая ставший в груди ком щекотки и электрического разряда. Хлюпающие звуки и низкие стоны ласкают уши, чужая податливость — эго. Коля разрешает на несколько секунд оторваться от себя, чтобы Владивосток, хрипло отдышавшись, с новым запалом резво вобрал его вновь. Ему достаточно нескольких дразнящих движений, чтобы Коля, сорвавшись, сам начал подаваться вперёд, зафиксировав Вовин затылок. Глубже. Быстрее. Быстрее. Проехавшись головкой по сжавшейся глотке в последний раз, он замирает, пока крупная дрожь прошивает его тело, а синеватые вены пульсируют, задерживая резко нахлынувшую в мышцы лёгкость. Кончать в горячее, живое тело оказывается безумно приятно. Настолько приятно, что в затуманенной Колиной голове зарождается мысль обязательно повторить этот опыт — убедиться в интереснейшем выводе. Вова откашливается, смущённо прикрываясь. Уставшая шея побаливает, содранные коленки пощипывает от раскрывшихся царапин. Он вытирает распухшие губы, разминает челюсть, когда присевший перед ним Коля приподнимает его раскрасневшееся лицо за подбородок и заставляет заглянуть себе в глаза. Новосибирск самостоятельно заправляет взмокшие пряди Вовы за уши, притягивает к себе размякшего парня и, прижавшись к уху, сорванно хрипит то, что Вове ударяет эхом по затылку: — Ты восхитительно смотришься, когда стоишь на коленях.