Чёрно-белые голуби

      На шершавом каменном полу, пропитанным полным одиночеством и большим страхом, держащем в себе много секретов далёкой давности, что однажды растворились в атмосферы этого сырого места, красовались босые, ледяные на вид ноги бледноватого оттенка. На концах пальцев разлился, будто кровь по розе отчаяния, мягкий румянец, расплывающийся в разные узоры, переплетаясь меж собой тонкой нитью. Они мёрзнут, но... Как-то полностью всё равно. На плите стоит большой тяжёлый камень с острыми многочисленными концами, что плотно впиваются в кожу, как только ты смеешь посягать на их территорию. Воздух вокруг мёрзлый, неаккуратный и резкий; стоит лишь вдохнуть, как мелкие частички внутри лопаются, принося боль. Площадь огораживают не столь высокие, сколько пугающие на вид глыбы, именующие себя как «каменные перила». Их края чёрствые, а где-то порой и мокрые от сильного дождя, что закончился лишь под утро. Солнце мирно выскальзывало из-под земли, даря миру лучи, но, увы, даже они не смогут согреть. Где-то сбоку лежали обугленные провода, напоминающие стальные когти какого-то зверя. Над головой всё ещё маячат блеклые звёзды, кружась в плавном танце где-то на далёких просторах.       Николаю остаётся лишь пройти вдаль, небрежно ступая в неглубокую лужу. Нога шлёпается о воду, издавая хриплый звук. Юноша облокотился о каменные преграды руками, задумчиво смотря вперёд, где постепенно затухают огни дальних квартир и уличных фонарей. Ему не хочется куда-то идти, не хочется слушать бесконечные разговоры из телевизора, шумные моторы машин, бессмысленные сплетни, он ничего не хочет. Но леденящая пустота давила, заставляла сжиматься сердце, будто сейчас оно и в правду остановиться. Тишина убивала, медленно говоря тебе сойти с ума. Парень еле чувствовал конечности от насущного холода, но уходить он не собирался. Аккуратно, без лишних движений он подходит к краю крыши, перелезая через ограждение, садится на булыжник, одну ногу сбрасывая вниз, а другую поджимая под себя. Ему страшно. Ветер ледяными ударами бьёт по лицу, оставляя после себя лишь покраснение и жуткий мрак.       — Ты устал, — говорит человек за спиной. Его голос низкий по сравнению с блондином, но в то же время глубокий, проникающий в душу, с небольшой хрипотой. Он лишь накрыл ладонь сидящего своей, проверяя температуру. Гоголь тихо повернулся, рассматривая лицо соседа. Тёмные, как крылья ворона, волосы длиною по плечи развивались от ветра, откидываясь назад. Фиолетовые, тусклые, местами мрачные глаза смотрели сквозь; они не выражали ничего, кроме как беспокойства. Зрачки расширились, становясь похожими на кошачьи, но от этого взгляд не менялся. Тонкий нос заметно поморщился, а милые щёчки, худые до предела, залились румянцем. На нём лишь удлинённая светлая рубашка с чёрными пуговицами, похожими на мрачные жемчужины, какие-то свободные брюки, что плелись по полу, потому что были точно не по размеру. Обуви нет, так же, как и у его друга. — Пошли отсюда.       Николай поднял на его лицо тусклый взгляд, полный отчаяния и горя, пытаясь смотреть куда-нибудь, лишь бы не на вид за затылком. Его рука непроизвольно потянулась вперёд, хватая край рубахи шатена, подтягивая к себе. Фёдор не дурак, он понял. Подойдя ближе, он зарывается рукой в светлые локоны волос, перевязанные в косу. В его грудь упирается макушка, судорожно дрожащая от любого колыхания.       — Я не хочу, — а его голос тихий, но звонкий. Однако сейчас нет той самой смешинки или радости. — Я заебался.       Это чувство сожаления бьёт ключом, пока ты просто сидишь и думаешь об этом. Внутри что-то странное, пугающее настолько, что ты страшишься самого себя. От этого тяжело и больно, ты будто умер, но всё ещё в сознании. Ты не хочешь выбираться со дна, но тебя тащат, тащат вверх, вытягивают на поверхность, пока ты не успел сообразить.       — Зачем тогда лез сюда? — Достоевский и так уже в курсе происходящего, но лучшее признание ситуации — принятие себя и своих мыслей. Он знает, что Николаю плохо, что он уже давно завял и цвести обратно не планирует. Конечно, с виду и не скажешь этого, ведь Гоголь всеобщий шут с бесконечной энергией, что порой кажется, будто она реально никогда не закончится. Он, может, и надевает маску задорного юнца, да вот только не чувствует себя в ней живым. Ему не хочется этого, он не любит радоваться даже тогда, когда проблема хуже некуда, но это лишь образ, прилипший к натуре затерянного мальчика.       — Не хотел, чтобы ты вновь видел мою слабость, — самое обидное, когда ты сдерживаешь эмоции, — это их неожиданный выплеск. Ты не хочешь расстраивать дорогого тебе человека своими слезами, поэтому мы, люди, отчаянно пытаемся убежать куда-нибудь, лишь бы никто не видел нашу боль.       — Ты ведь знаешь, что я нашёл бы тебя в любом случае, — Фёдор мягко заправил светлую прядь за ухо, приподнимая лицо друга за подбородок. — Отчего тогда пытаться убежать?       — Я не знаю.. Я уже ничего не знаю! — Коля перешёл на крик, оторвав взгляд от рубашки. Сейчас он смотрел на шатена глазами, полными страха. Он боится. — Федя, прошу, помоги…       — Ну-ну, тише, — начал мелодично Достоевский, стирая с кончиков глаз напротив сидящего парня небольшие слезинки. — Не надо, Коль, оно того не стоит.       — Но Федь! — он скрючил жалобное лицо, будто просит лишь простую сладость, но никак не помощь. По его щеке прошлись ногти партнёра, оставляя после себя алые дорожки.       — Прыгни вниз, — совершенно серьёзно сказал брюнет, закидывая руки за шею друга.       Что?       

***

      В подъезде чувствуется резкий запах сигарет, исходящий из одной неприметной квартирки. Обшарпанная старая краска комками собиралась воедино, постепенно отклеиваясь от основания, сбрасываясь на пол; этого мусора было достаточно много, на каждом этаже по несколько кучек разных размеров, что собирали соседи, но не выкидывали. Света практически не было, лишь горела малая лампочка сверху, что, по идее, должна уже была сгореть ещё год назад, поэтому на парня падал тонкий луч холодного света, оставляя на лице прозрачную полоску. На полу красуются каменные плитки серого оттенка с тусклыми, переливающими светлым линиями, что образовывали узор из бушующих волн. Тут сыро. С потолка капает небольшое количество воды, наверное, что сливалась с крыши. В стены впечатаны четыре дряхлые двери, что, возможно, не менялись уже как лет десять или больше.       Николай стоит у чёрствой зелёной стены, думая, идти ему или нет. Совсем неважно, что он ходил сюда уже тысячу раз, когда было плохо, неважно, что его всегда ждали и не выгоняли, неважно, что эту квартиру можно считать уже как второй дом. Это глупо. Он вновь и вновь приходит к двери, чтобы просто постоять и уйти, так и не решившись стукнуть. Он снова может надолго задуматься о жизни, что бьёт его с каждым днём всё больнее: о проблемах, что постоянно становятся лишь больше, не желая останавливаться, о любых насущных делах, что порой кажутся простыми и простодушными. Но нет же, об этом точно стоит задуматься, стоя на пороге ржавой квартиры!       Руки невольно потянулись к звонку. Но, как и в остальные дни, не дотягиваются до него, останавливаясь на полпути. Шагнув, парень ногой задел небольшой камень, что выбился из плитки. Тот прилетел ровно в дверь, издавая глухой звук на весь подъезд. Юноша сморщился, откидывая породу вниз, кладя руки в карманы. Боже, ну и дела. Когда мимо этажа проходит пара подростков, бросающих вслед противный взгляд, Гоголь решает покинуть помещение, дабы стоять тут без дела больше часа явно не следует. Спуская ногу вниз, блондин слышит сзади звук открывающийся двери. Сука. Не успел.       — Ну и? — самодовольно говорит шатен, вынырнув из дымной комнаты. — Долго собирался стоять тут? — его голос может ранить, но сейчас он звучит как спасение или… Ощущается, как тёплое солнце после долгой бури, как мягкая постель после рабочего полного дня, как успокоение средь недели, как улыбка соратника, как.. смысл жить. Услышав родной голос, сердце расцвело, и что-то внутри посветлело. Натянув очередную радостную маску на лицо, Николай медленно повернулся назад, задорно заговорив:       — Дост? Ты как всегда вовремя! — он говорит ярко, но предательски дрожащий тон говора выдаёт всё с корнями. Он боится. — Можно?.. — его понять не сложно. Это выученное слово он проговаривает каждый раз, как только приходит, это означает лишь одно: «Можно я зайду, и ты станешь анонимным плечом для моих слёз?»       Достоевский не отвечает. Лишь краткими движениями он распахивает дверь, давая понять, что нужно. Эти моменты говорят, что он разрешает в него верить. И Коле хочется ему верить. Он верит. Он знает, что однажды, в один из таких скромных дней, когда небо будет ждать успокоения, когда птицы во дворе замолкнут, когда сердце перестанет ныть, он зайдёт сюда в последний раз. Но отчего-то всё равно идёт вперёд, не давая себе повода для нервов. Это же Фёдор, что может случится?..       И в правду...       Николай любит заходить в эту душную квартиру, чувствовать ярый запах сигарет, поглощая каждый аромат внутрь, отмахиваясь от его клубков дыма, порой хрипя; всё равно. Он лишь знает, что идти надо на кухню. Что следует сесть за стол и ждать, пока твои желания не исполняться, сняв наконец маску шута. Это тупо. Здесь, в этом доме, прожжённым глубокой обидой и злобой, иногда страшно, но чертовски приятно. Эти старые стены с большими дырками в обоях, этот скрипящий тёмный пол с битыми гвоздями по краям, этот жёсткий стул без спинки, этот кухонный гарнитур, что наполовину сломан — заставляли тебя отбросить все сомнения и сидеть ровно. И ты сидишь. Ждёшь, пока шатен ходит по кафелю, шурша длинными штанинами, со скрипом открывает одну из многочисленных полок, доставая оттуда бутылочку красного игристого. Это привычный ритуал, что происходит уже на протяжении нескольких лет.       Напиток стоит на столе, уже побывав под напором штопора, разлитый по бокалам. Красивая алкогольная жидкость — вино. Оно маняще говорит отведать его, и ты соглашаешься. Николай отпивает блаженный глоток, держа бокал одной рукой, порой покачивая в разные стороны, пока друг раскрывает новую пачку сигарных. Это того не стоит. Блондин тянется к заветной вещице, но так и не трогает, ведь его руку откинули в сторону, мол, подожди, дай самому взять. И он слушается. Когда сигарета всё же попадает ему в ладонь, он тянется в карман брюк, чтобы попытаться там отыскать зажигалку. Не найдя огонь, он фыркает, заметно разочаровываясь, но, видя, как к нему протянулась бледная рука с другого края стола, он воскресает духом, беря подарок.       Дым быстро расходится по квартире, окучивая её полностью без остатка. Этот запах кружит голову, но оттого манит и притягивает к себе, и ты медленно и мучительно оказываешься у него в плену. Это горькое состояние с нотами страха и усталости приходит постоянно, как дело доходит до запрещённых веществ. Но, блять, это так прекрасно. Убивать себя по частичкам, ударять нож в сердце каждый раз, как только чувствуешь паршиво, вкалывать в себя некий наркотик, лишь бы душа перестала ныть, да голова перестала думать. Но это не то… Это убивает. Мы, люди, просто пытаемся убежать от реальности.       — Так и будете молчать, Николай? — аккуратно начал шатен, разрывая словами дымный воздух. Таким словом этот всегда называл блондина, когда у того проблемы, это некое упоминание того, что он настроен серьёзно, и что если, не дай Бог, тот попробует его надурить, то сразу получить по заслугам. Гоголю нравилось это обращение, хоть оно и предвещало самое ужасное.       — А что говорить, Фёдор? — глухо произнёс Николай, мрачнея с каждым вздохом. Притупив взгляд, он посмотрел прямо в глаза соседа, что так настойчиво пытается понять всю суть. «Фёдор» звучит лишь когда парень в полном отчаяние. Это так официально, что шатен сразу догадывается о настроении партнёра, всё ещё прожигая его глазами.       — Может, про то, что тебя беспокоит? — этот голос такой слабый, но слова такие сильные, что ты тонешь... Тонешь в своей никчёмности. — Ты ведь знаешь, что если ты-…       — Не скажешь, то я буду не прощён. В курсе, — перебивает Гоголь, отодвигая сигарету в сторону. Чуть посмотрев на тёмную плиту с серебряной ручкой, что держится лишь на вере владельца, он кривится, продолжая: — Меня выгнали из университета.       Ещё с детства у Николая были проблемы с жизнью. Не было ни дня, чтобы он не думал о смерти; это уже вошло в привычку. Каждый раз, открывая глаза, он говорил себе под нос: «Вот бы меня сегодня сбила машина» или «Хоть бы мне в столовой подсыпали яд». Конечно, ничего этого не происходило, а вот желание умереть росло. Родители, что, казалось бы, должны были обеспечить ребёнку благоприятное детство, смылись куда-то вдаль, когда мальчику и не было двенадцати. Ушли, оставив после себя кучу долгов и лишь малые старые купюры, которых, естественно, не хватило бы и на неделю. Дом, на удивление, остался живым и даже не проданным. Перечислять трудные проблемы не хватит и всего листа, слишком их много. Школа тоже далась особо тяжёло. Дети, что прознали про положение Гоголя, потешались, смеялись над парнем, плюя в лицо. Порой и били, порой издевались, порой и… Это не столь важно; рассказ выдастся большим. Университетская жизнь тоже не имела смысла; она практически не отличалась от школьной, да вот один человек смог перевернуть её с ног на голову, и этот самый сейчас сидит напротив, яро выкуривая сигарету.       — Хаа… В самом деле? — чуть хмыкнув, умиротворённо сказал Достоевский, выдыхая густой дым. Почему-то он не удивлён. А, ну, может, он уже знал? — Скажи, сколько раз ты уже менял их?       — Восемь.       — За два года.. Коля, что могло случиться на сей раз, что тебя выгнали в мае? — приподняв брови, чуть наклонился шатен, болтая вино в бокале.       — Подрался.       — Хорошо, с кем?       — С директором, — отозвался блондин, переводя взгляд на стену.       — Прости, что? — Фёдор скривил губы, видя, как сосед явно пытается найти отговорку где-то в своём подсознании. — Николай, — отойдя от услышанного, продолжил парень, сделав тон говора строже, — какого хрена вы творите?       — Блять, Федь, вот только не начинай, — блондин вскинул рукой, выворачивая колени из-за стола.       — Так соизволь ответить. За что? — поставив бокал на стол, он сложил руки, выкинув в сторону окурок.       — За то, что нёс поебень.       И он говорит так открыто, будто это дело постоянное и нормальное. В целом, так оно и было. Раза четыре он менял учреждение только из-за того, что подрался. То с приятелем, с которым они не поделили парту, вследствие чего тот уехал с травмой головы — сотрясение; то с девушкой, что никак не отлипала от парня, а посему огребла пару-тройкой ударов по телу, когда начала сталкерить из-под каждого угла; с уборщицей, что стала ругать Николая за то, что он прошёл по только что вычищенному полу; с поваром, что не хотел продавать булочку лишь потому, что не хватало рубля. Гоголь то, на удивление, не плохой. Всегда весёлый, на позитиве, всех подбадривает и вверяет жизнь. Да вот стоит этого «лучика» разозлить, как он становится... Ну, страшным и опасным, конечно. По всем университетам уже ходит слушок о «Николае Гоголе», что славится своим переменчивым характером. Разумеется, из-за этого есть серьёзные проблемы с новыми заведениями. Никто не желал брать такого дурака. Никто и дружить то не хотел. Сколько он не пытался, а товарищи так и не появлялись. Одни уходили сразу, говоря, что Николай слишком опасен для них, другие держались больше, но лишь из жалости; такая недо-дружба была ещё тяжелее, особенно, когда в конце говорят, что это был фальш. Друзей как не было, так и нет. Хотя.. Если бы их не было, то сейчас он бы не сидел на кухне другого человека, спокойно выпивая бокал вина, закуривая сигарету.       Фёдор смотрит прямо тому в глаза, точно выражая ими: «Беги, пока можешь». Его взгляд порой пугает настолько, что ты желаешь скрыться из виду, уйдя куда угодно, лишь бы эти тёмные очи не сверлили в тебе дыру. Но уходить не куда, как и приходить. Николай лишь шумно глотает, пытаясь не сойти с ума от этой напряжённой атмосферы. Ах, единственный, кто мог усмирить белобрысого, был Достоевский. Почему? Да Николай сам не знает, хотя, скорее всего, просто не признаёт этого.       — Коль, — а он всё жжёт и жжёт глазами.       — Знаю. Но он стал говорить, насколько я ужасная свинья, что мне оставалось делать? Сидеть и слушать, как меня поливают отходами? Молчать и видеть, как его грязная морда смеет произносить твоё имя с грубым тоном? Наблюдать, как он-..       — Николай, — перебил Достоевский, чуть ударив об стол рукой, — что ты творишь? Я тебе сколько раз говорил, что на их слова мне поебать, тебе тоже должно быть всё равно. Чего ты так заводишься из-за этого? Думаешь, они это не специально? Думаешь, они не знают о том, что ты так быстро злишься? — тон голоса чуть повысился, но оттого не перестал быть глубоким и внушающим.       — Федь, он тебя оскорбил!       — Какая разница? Это не повод бить его.       — Заткнись! — сорвался Гоголь, а следом послышался хруст битого стекла.              Не то, чтобы Фёдор сделал что-то особое для Николая, но отчего-то он стал его идеалом. Наверное, это произошло, когда случилась их первая встреча. Воздух рассекал неприятный запах дешёвых сигарет, вперемешку с наспех купленным мужским одеколоном. Стены вокруг стоящих зданий дряхлые, покрытые большими рисунками граффити, на которых виднелись тухлые помидоры, что медленно стекали на землю, посылая после себя красную дорожку. Ступать тут противно; мокрый асфальт с тысячью дыр, что были размером с полное колесо машины, оставлял на обуви неприятную грязь. Тут тесновато, всего полтора метра между ближайшими зданиями. Рядом стоят зелёные большие баки для мусора, откуда пахнет лютой тухлятиной и трупами животных. Здесь неприятно, жутко, а ещё могут напрягать откуда-то взявшиеся мужчины ростом под два метра, что смотрят на тебя, будто хотят сожрать тебя живьём, не выплюнув косточки. В целом, почти так и есть. Это так унижает.       Николаю больно. Но больно не только морально. Прислонившись к стене, он молится о том, чтобы смерть его была не мучительной, но, конечно, так его и услышали. Полноватый высокий мужчина с неприятной щетиной на щеках, с жирной лысой головой подходит ближе, хватает блондина за горло, вдавливая тело сильнее в камень. На лице Гоголя выступают яркие вены, кожа начинает белеть, пока по её поверхности скатываются капли холодного пота. Он не хотел умирать так глупо. Ему страшно. Опять.       — Довертелся? — говорит мужчина низким голосом, делая хитрую ухмылку на лице. Ему нравится пытать, нравится наблюдать, как страдают люди, ему нравится их убивать. — Какого это, когда тебя унижают? — и он вновь напоминает про ту историю, будто в голове заела одна пластинка. Николаю не очень то охота вспоминать, как однажды он заставил этого мужчину проваляться год в полицейском участке. За что же? Эта тайна уйдёт с ними в могилу. Кажется, это было слишком глупо.       — Ублюдок… — Николай еле хрипит, пока рука на его шее сжимается всё сильнее и сильнее, яро пытаясь передавить хрупкие косточки, но сдерживаются лишь чтобы помучить жертву.       — Это я то ублюдок? А про себя что скажешь, «ангелок»? Да как бы ни так, — он вновь давит сильнее, и звёзды, что образовались на глазах Гоголя, стали плясать, скача из стороны в сторону. — Ты ответишь за всё, милый Коля, вот только сожму руку посильнее, так ты и... — но не успел он и договорить, как другой мужчина, что был пониже, похудее, да по симпатичнее, затряс его плечо, что-то шепча на ухо. — Чего? Какой ещё тип?       Все парни, что находились в этом проёме, а их было где-то пять, не считая Николая и главаря, разом повернули головы в стороны выхода из угла. В темноте, будто в аду, стоял молодой человек. Лица видно не было, как и всего его в целом, но можно было понять, что рост его не особо высок, тело худое, а на плечах лежало что-то мягкое, наверное, мех. Он стал подходить ближе, и все мужики поджали хвосты, но встали вокруг главного.       — А ты ещё кто такой? — начал мужчина, чуть расслабив хватку, так что Николаю лишь оставалось захватить побольше воздуха, пока есть возможность.       — Оу, мне кажется, что я не достоин называть своё имя, оно того не стоит, — заговорил незнакомец, шагая прям на них. Мужики по кивку главнокомандующего пошли вперёд. — Ох, не думаю, что это хорошая идея, — вынув руку из-под спины, парень улыбнулся, вынырнув из темноты. Тёмные прямые волосы до плеч, тусклые фиолетовые глаза, тонкие губы, неброские брови. Внешность стандартная, да вот от чего-то стало страшно. В его руке красовался телефон с камерой с включённой записью всего происходящего. — Ещё шаг, и это видео увижу не только я.       Мужчина, что держал Гоголя, убрал руку, напоследок треснув парню по голове. Фыркнув, он пообещал, что вернётся, и спустя минут пять в проёме осталось лишь двое юнош. Николай не собирался вставать, то ли от боли, то ли от стыда, то ли… Шатен подошёл ближе, присев на корточки, дружелюбно протягивая руку. Но тот лишь хмыкает, отворачиваясь в сторону.       — Какие мы скромные, а в бою заявлял, что всех в соло одолеешь, — брюнет ухмыляется, преподнеся руку к губам.       — Захлопнись, дурень. Кто тебя вообще просил лезть в это? —нахмурив брови, отвечает Гоголь. Его спасает незнакомец за просто так, а потом будет просить отдать что-то взамен, отлично. Эту схему Николай выучил ещё со времён школы. — Сгинь.       — Боже, да ты бы так и сдох тут, не придя я вовремя, — закатывая глаза, произносит шатен. — Нет бы подумать о будущем, мы будем желать смерти спасителю. Вставай, — приказывает он, встав, вновь протягивая руку.       — С чего бы мне тебя слушаться?       — Поверь, лучше встань.       И лучше бы ему не знать, что было бы, не встав он. И лучше ему не верить его словам. И лучше бы ему забыть о нём. И лучше бы, чтобы это всё было сном. И лучше бы ему не идти за ним. Иначе уже не сможет вернуться.              С того момента, наверное, в Николае что-то переключилось, а потому каждый раз, как только происходит беда, он полагается лишь на него. Парня, что какой раз выручал его из любой передряги, что всегда выслушивал все его капризы и мысли, что постоянно впускает его в свой дом, как только тот лишь подойдёт к двери. По ним, может, и не скажешь, но знакомы они лишь два года. Фёдор знает Гоголя, как пять пальцев. Знает, что он никогда не мёрзнет, что всегда при контакте с чужими надевает кучу масок, что никому не показывает свои эмоции, что боится остаться один. Он знает все привычки Николая. Что он грызёт ногти, когда в очередной раз говорит о проблемах, что закуривает лишь у него дома и нигде больше, что любит только красное вино, что расплетает волосы из косы лишь когда чувствует уют. Порой он знает то, что не знает даже сам Гоголь. И он ценит его за это. Ценит, что тот разрешает это видеть, что показывает свой настоящий характер только тут, только с ним. И он его…       По кухни хором раздаётся треск стекла. Бокал с винной жидкостью, а точнее его остатки, лежали на полу, разлетевшись в разные стороны. Николай стоит у стола, горько смотря на осколки. Его глаза напоминали бездомную яму. Стоит туда заглянуть, как навеки останешься в плену у царства печали. Упав на пол коленями, блондин стал небрежно собирать стекло в дрожащие руки. Пальцы были все в порезах и алой крови, но ему будто плевать. Он вообще ничего не понимает. Вино, перемешавшись с кровью, плавно стекало вниз по бледной от волнения кожи, оставляя после себя заметный шарм.       — Брось, — резко говорит Фёдор, выкидывая осколки из рук блондина. Ему явно надоело смотреть на отчаянные попытки Гоголя прибрать тут всё. — Иди уже отсюда.       — Блять, опять прогоняешь, — пофигично отвечает Николай, отряхиваясь от стекла.       — А как по-другому? Сейчас тут мне будет казаться, будто здесь было побоище целое, — он берёт в руки тряпочку, следом кладя её на пол, смахивая туда мусор. — Иди в ванную, освежись. Потом поговорим, — он вновь отмахивается, морща нос.       — Вечно ты так, — фыркает тот, но всё же уходит.       Комнатка маленькая, но достаточно вместительная. Старая светлая плитка, но некоторых квадратиков будто специально не хватает. С одной стороны, около потрескавшего окна, что проходит сверху на кухню, стоит белая небольшая ванная с множествами разводов, чуть отломленной краской и жёсткими бортиками по краям. Хоть это и не самое приятное место в округе, но зато уютное. Почему-то Николаю нравилась эта комната, несмотря на то, что некоторые даже побоялись бы сюда зайти. Ну и поделом им. Сейчас, стоя перед пустым зеркалом, он видит себя. Соломенные волосы, заплетённые в косу ещё несколько дней назад, тусклые безжизненные глаза, что так и смотрят сквозь тебя, мешки под ними от явного недосыпа. Конечно, засыпать вне этого места тоже было сложно, поэтому высыпался он исключительно только тут. Отражение даёт знать, что всё плачевно. Парень лишь резкими движениями снимает верхнюю одежду, включая горячую, словно лава, воду. Пока жидкость набиралась в ванную, он смотрел и смотрел в зеркало. Ему даже не верилось, что это он. Нет, это неправда, так же?..       Собравшись, блондин видит краем глаза уже достаточное количество воды, в которую так и хотелось рвануть. Откинув на пол лишние ткани, он аккуратно и неторопливо погрузился в неё, чувствуя, как кровь вновь разливается по телу. Вода приятно покалывала, оставляя на коже алые поцелуи. Как прекрасно. Сердце вновь почувствовало тепло, не то, что он чувствует всю жизнь вне этого места. Это так успокаивает, что ты теряешь счёт времени, что даже забываешь про свою недавнюю мысль, пока в комнату не заходит посторонний наблюдатель. Фёдор, ступая на кафель босыми ногами, хитро улыбается, забирая прядь тёмных волос за ухо. Закатывая штанины по колено, он поднял глаза на друга. Тот, как ни странно, даже не гневается, что кто-то потревожил его покой и незаконно зашёл в ванную. Он привык. Он знает, что сейчас будет делать шатен. Он выучил это ещё с первого дня в этом захудалом месте. Он в курсе, потому что брюнет не изменяет себе, садясь на чёрствый бортик мебели. Перекидывая ноги, он касается огненной воды, ядовито шипя. Такую воду он не приветствует, но оттого терпит, потому что знает: по-другому быть не может.       — И вновь ты сидишь в кипятке. Не надоело? — низким голосом спрашивает Достоевский, попытавший опустить ноги полностью, но, увы, это слишком неприятно.       — Ты же знаешь, я не могу как-то иначе, — усмехаясь, отвечает Гоголь, рукой проведя по чёлке вверх. Его щёки покрылись лёгким румянцем, а по виску уже стекает капля пота.       Фёдор хмыкнул, облокотившись о колени, потихоньку начиная смеяться. Николай знает этот смех. Знает, что следует за ним. Худые руки, на которых видны все бледные костяшки, резко обхватывают шею друга, плотно вбиваясь ногтями во влажную кожу. Гоголь жадно захватывает воздух, пока ладони не скрепились сильнее. Это так жалко. Но ему нравится. Фёдор лишь сжимает чуть лучше, приближая лицо ближе.       Раз — и ты уже пойман.       Два — и ты больше не выберешься.       Три — петля на шее затянулась вновь. И ты теперь крепко привязан.       Николай кашляет, покрываясь испариной на лице. Хватается за шею шатена в ответ, пытаясь вырваться, но всё, конечно же, тщетно. Хватка у того на удивление сильная. Блондин сжимает сильнее, настолько, насколько позволяют силы, но и те кончаются уже спустя минуту.       — Оу, что же я вижу? Николай-кун, плохо получается притворяться, — бархатно говорит брюнет, наклонившись вперёд чуть ли не вплотную к лежащему.       — Пусти, — шепчет Гоголь так тихо, что только в близь сидящий человек это и услышал. Экономно тратя малый воздух, он пыхтит, сжимая глаза.       — А я думал, тебе нравится такое, я ошибся? — хмыкает тот, делая непринуждённое лицо. — Ты же мазохист, почему тогда твердишь пустить?       — Федь… — на последнем вдохе проговаривает блондин, откидывая голову назад, через мгновения уже чувствуя прибавление воздуха.       — Тц, — цокает парень, расслабляя руки, закатывая к верху глаза. — Раньше тебя хватало на больше. Теряешь хватку, — встав, он хватает первое попавшееся полотенце, начиная броскими движениями вытирать воду, оставшуюся на ногах.       — Зато ты, как я погляжу, не потерял, хренова крыса, — хрипит Николай, откашливаясь в сторону стены.       — Ты сомневался? — добавил Фёдор, выходя из душной комнаты.       Конечно, Гоголь ни на мгновение не сомневался, что силы могли покинуть его спасителя. Это же Фёдор, у него всегда всё под контролем. У него всё получается с первого раза. Он может сделать всё, и даже то, что тебе и не снилось. Он вечно скрытный, спокойный и расчётливый, но стоит ему переступить порог этой квартиры, как вторая личность показывает свои корни. И её видел лишь Гоголь. Парень знает, какой на самом деле Достоевский. Беспощадный, эгоистичный и мёртвый. Это не тот Фёдор, что говорит на людях. Этот всегда знает, что тебе нужно. И он знает, что десять минут назад Николай хотел утопиться.       Выходя из ванной, блондин знает, чем всё закончиться. Он понимает, что в планах у владельца. Кидая взгляд на кухню, он видит, что от стекла не осталось и следа. Ишь жук, успел убрать всё. Но плевать. Смотря на разблокированный экран смартфона, он узнаёт, что уже ночь. Беря куртку с поломанной внутри тумбочки, он шагает в сторону выхода, будто не замечая сурового взгляда со стороны. Фёдор, стоя у обшарпанной стены, слегка облокотившись спиной, бросает тёмными глазами пули, что колом вбиваются в гостя. Но тот не останавливается. Он продолжает путь. Достоевский лишь хмыкает, делая шаг вперёд, вытягивая руку в сторону.       — Куда-то собрались, Николай-кун? — с акцентом на обращение говорит брюнет, приподнимая подбородок.       — Это тебя ебать не должно, — пытаясь убрать выдвинутую руку, вымолвил Николай, цокнув в сторону.       — А по-моему, должно, — Фёдор упирается локтем в шею друга, специально надавливая глубже.       — Сделай одолжение, съеби, — но лишь успел он это сказать, как на горле стала сжиматься бледная рука.       — И не подумаю, — шатен усмехается, плотнее прислоняя спину Гоголя к стене, присоединяя вторую руку к шее. Он видит, как другой пыхтит, пытаясь выбраться, но от чего-то не сжимает пальцы в кулак. Ему просто нравится.       Фёдор давит ещё сильнее, видя, как капля пота медленно стекает по тусклому лицу. Это забавно. Это похоже на игру. На игру, от которой зависит твоя жизнь, но правила настолько увлекательны, что ты невольно соглашаешься, хоть и зная: у игры всегда есть конец. Но от этого лишь интерес подогревается, душа просит: ещё, ещё! Выбор без выбора, можно так сказать. Единственный вариант без обсуждений, что ведёт лишь к одному завершению.       Николай хрипит, жадно заглатывая воздух, но сил почти не осталось, и он, спускаясь по стене ниже, чуть приседая, хватает шею напротив, пытаясь зажать посильней, да только это не просто в связи с тем, что слабость одолела тело. Фёдор хмыкает, чуть расслабляя руки, двинувшись вперёд. Губы грубо накрывают губы напротив, плотно впиваясь, не давая и шанса на высвобождение. Это так маняще, что он сходит с ума. Поглощая блондина без остатка, Достоевский целует везде: и уголки губ, и линии скул, и нос, и глаза. Только ему мало. Это вновь как игра, где ты не в праве отказаться от правил. А правила будут такими, какими захочет Фёдор.       Шатен отпускает руки, решая, что с того уже достаточно, и вообще сейчас лучше закончить начатое. Николаю до сих пор сложно дышать, но он отчаянно пытается наладить дыхание, пока то не ушло окончательно. Он резко закидывает руки за шею партнёра, хватаясь за шелковистые волосы, чуть оттягивая их назад для удобства. Достоевский рычит, но однако терпит, нежно лаская ладонью лицо друга. О, так ли это?       Но Николаю становится жадно, ему хочется большего. А потому, схватив того под ноги, чуть подкинул, усаживая в своих руках. И это так изматывает. Гоголь аккуратно бросает брюнета на кровать, чтобы тот ненароком не ударился, а иначе, о Боже, упаси! — случится конец света из-за сильной чувствительности Фёдора. Цокая языком в сторону, он чуть наклоняется, кладя руки на ладони шатена, как бы не давая и повода для мысли о побеге. А тот и не против. Чуть поднимая голову, он идёт навстречу заветным губам, что так и манили себя поцеловать уже целый вечер.       Они всегда манили. Хоть Фёдор и выглядит снаружи угрюмым и самодовольным подонком, на деле, в отношении с близким ему человеком, он бережен и внимателен, а уж если тот не против, то может на всю показывать свою тёмную сторону садиста. Конечно, Николай никогда не был против. Он ведь мазохист. Любит боль, принесённую родным человеком. Это убивает. Но это так приятно. Смотреть на новые шрамы, что истекают алой горячей кровью, пока хищник любуется на своё творение с ехидной улыбкой на устах. Эти раны привлекали. Они красивые. Гоголь любит каждую из них всей душой, даже несмотря на то, что не все были сделаны с любовью. Но это простительно, да?..       С некой иронией Фёдор смотрит в глаза партнёру, прикасаясь к родным губам. Они мягкие, горячие, действительно прекрасные, даже без приукрашевания. Их целовать приятно. Давно хотелось сделать это. Оставляя на них небольшие ранки от укусов, Достоевский продолжает, вновь закрепив руки за шеей блондина. Губы уже устают, но так хочется большего. Им приходится оторваться, чтобы окончательно не задохнуться от блаженства.       — Блять, опять ты за старое, — томно произносит Николай, смахивая пальцем капли крови с губ. Фёдор не щадит его. Опять. И пусть.       — А тебе что, не нравится? — шатен улыбается, гордо подняв подбородок, будто он правит всем миром. Хотя, так и есть. Для него целый мир — это...       — Сам знаешь ответ.       — И то верно, — договаривает брюнет, цепляясь к партнёру за новой порцией поцелуев.       Николай не противится. Его руки устремились на талию Фёдора, и тот, прижав вечно холодное тельце к себе, щупает бока, проскользнув руками под кофту, разминая конечности. Он нежно начинает гладить хрупкую спину шатена, порой корябая, оставляя следы на бледной коже. Поцелуи были уже не такими робкими и аккуратными как раньше, они стали волнующими и настойчивыми. Оторвавшись от горячих губ желанного, Николай стал чмокать его щеку, плавно передвигаясь к шее, оставляя алую мокрую дорожку всего пути. Блаженство любви охватило Достоевского, его ноги и руки ослабли, не имея мужества пошевелиться. Он словно жертва, отдавшаяся хищнику на растерзание, не в силах вырваться из его сильной хватки. И это так прекрасно. И он не стыдится этого, он лишь вновь хочет большего.       Взор Николая привлекли тонкие и очень-очень сексуально выглядевшие ключицы, что заметно выступали на хрупком теле. Они манили и подзывали к себе, а потому парень просто не мог отказать себе в услуге, дабы удовлетворить свои потребности. Медленно начиная целовать область костей, плавно переходя к языку, следом кусать зубами. Он делает это аккуратно, не торопясь, будто не желает сделать даже намёка на дискомфорт. Фёдор изгибается, предоставляя шею для полного использования, а тот не теряет возможность и вновь кусает. Алые пятна, что со временем станут синими, похожими на засосы (хотя, почему же похожими?), стали красоваться на светлой, давно нетронутой коже шатена. Шумно дыша, Достоевский цепляется за нежные щёки блондина, начиная корябать, прочерчивая красные полосы любви. И это привлекательно.       Через мгновение Гоголь резко остановился и, проведя ладонью по чёрным волосам друга, улыбнулся, медленно сняв с себя футболку, оголив торс. Его тело горело пламенем, казалось, что о него можно было обжечься. Шатен рассматривал эти пугающие, но до боли родные шрамы, хаотично разбросанные по всей коже, и даже не заметил, как оказался и сам полуголым. В целом, эту часть он доверял партнёру. Николай снова приблизился к губам Фёдора, желая продолжить недоделанное. Вскоре его руки устремились вниз и, аккуратно поддев шнурок брюк парня, он медленно стал снимать одежду, не отрывая теплых губ от его тела. Это было желанно. Каждая клеточка организма кричала: «Да! Да, ещё!», явно испытывая огромное желание в благоухании. Когда ненужные элементы одежды были брошены на пол, Николай почувствовал легкое дрожание в коленках брюнета. А тот чувствовал от тела блондина пламенный жар, что так и манил к себе, давая знать, что это уже навсегда. Федор чувствовала каждый его мускул, все его мышцы были напряжены, будто сейчас могло произойти что-то немыслимое Богу, но то, что было нужно.       В последний раз посмотрев в глаза черноволосому, Гоголь, которому уже стало тесно в штанах, стал медленно вводить свою плоть в Достоевского, растегнув ширинку, бросив одежду в сторону. С каждым разом темп ускорялся, и было такое чувство, что в этом хлипком глухом месте с очень тонкими стенами было слышно всё. Пот стекал по их телам, говоря о неимоверном желании угодить друг другу. Слизнув одну из таких дорожек с щеки шатена, достав напряжённый от переизбытка чувств орган, Николай вскинул склизкую жидкость на простыню. Его дыхание было громким и частым. Каждый думал друг о друге. И думал о том, каким способом ему стоит убить другого. И это, пожалуй, заставляет задуматься, а стоит ли ваша любовь хоть чего-то?       — Постель сам будешь менять, — хитро улыбнувшись, произнёс Фёдор, приподнимаясь на лопатки.       — Тварь.       — Знаю.       И это, пожалуй, изматывает до такой степени, что хочется умереть. Каждый день, из раза в раз делать одно и то же, лишь бы стало спокойнее. Заставлять себя думать, что всё в порядке, причиняя боль душе от нереальных мечт. Точно знать, что ты уже не выберешься из этой томной пучины смерти, явно намекая себе, что это конец. В этом месте, где очень тонкие стены жизни, им придётся бороться.       Именно поэтому сейчас Николай встаёт с кровати, аккуратно ступая на холодный безжизненный пол, начиная искать глазами одежду, что была брошена вчера ночью в порыве страсти. Светает. Солнце начинает медленно выходить из-за земли, плавно малыми лучами освещая всё живое. Но тучи, хмурые и безрассудные, вновь мешают свету озарить всё вокруг, вернув к жизни. Боже, почему? Почему идти босиком по ледяным ступенькам лестницы в подъезде так страшно? Он не говорит, глаза его пустые, будто в них умерло абсолютно всё. И это так плачевно.       Крыша. Снова это безлюдное пустынное место, где, кажется, даже птицы не летают. Здесь холодно. Это пугает. Но с ним тепло. Рядом с Федей ему хорошо. И когда он говорит: «Прыгни вниз», ему ничего не остаётся, как послушаться. Хоть и кажется, что всё потеряно, Николай снова верит в лучшее, верит в мир и гармонию рядом с Фёдором. Он знает, с ним нет покоя, с ним нельзя вести милые беседы, он не такой человек. Но ему нравится думать, что нужен кому-то. Он рад, что может знать о том, что его ценят и ждут дома. Он до сих пор трепет в душе надежду на взаимопонимание. Но этого не случится, конечно. Это было ясно ещё с начала, когда Достоевский сказал: «Со мной любви нет». Но Коля-то понимает, что он просто не умеет любить. Эти чувства странные, неясные, настолько запутанные, что даже их владельцы не могут это разобрать.       Но отчего-то так тепло на душе, что кто-то понимает тебя. А потому так приятно стоять на краю крыши в окружении равнодушного шатена, что так и говорит: «Прыгай». И Николай прыгает. Шагает в неизвестность, потому что верит Фёдору. Верит, что он всегда прав. Верит, что тот его не бросит. И он не бросает. Они идут вместе до конца. Стоя на пороге жизни, они точно решили остаться до конца вместе, даже если конец не самый приятный. Ну и пусть. Пусть это неправильно, пусть это убивает, пусть всё это сейчас окажется позади.       Летя вниз, Николай закрыл глаза, ожидая наконец-то овладеть свободой. Он не знал, что остался не один, не знал, что теперь прощается с жизнью, не знал о чувствах другого. Да, ему обидно за такую печальную точку в его истории, но, пожалуй, то, что происходило на протяжении его не такой уж и большой жизни, можно охарактеризовать как «удовлетворение». Эта любовь, пропитанная ядами садизма и болью, но такими приятными и до чёртиков нужными, начинает разгораться сильнее, стоит лишь телам соприкоснуться с землёй.       Хруст. Ещё. Ещё. И уже ничего не остаётся, кроме разрушенных идей и мыслей. Гоголь, до ниток промокший под невидимым дождём, чувствует вновь тепло. Понимает, что его руку держит чья-то другая рука. Приоткрыв глаза, он осознаёт: Федя с ним, он не один. И так радостно на душе. И то, что сейчас они лежат на холодном асфальте, его вообще не смущает. Он видит во взгляде шатена что-то такое мягкое и доброе, что видел впервые. Эта верёвка на шее постоянно душила, не давала дышать полной грудью, не могла освободить. Но сейчас всё по-другому.       Конечно, немного жаль, что чувства Достоевского так и останутся внутри под замком, что человек, которому они адресованы, их уже никогда не услышит.       — Давай откроем друг другу души, пока петля на наших шеях не затянулась вновь?       И Николай хрипит, видя перед собой последний луч проклятого солнца, в чьём отблеске виднеется лёгкая последняя улыбка Фёдора.       Грустно, что он не услышит заветное: «Я люблю тебя».       И нет, это не романтическая комедия, под которую можно легко заплакать от счастья. Нет, это не ужасы с тоннами литров крови на заднем фоне. Нет, это не сказка из популярного сборника зарубежных писателей. Это их жизнь. Только их. Не зная, чего ожидать дальше, они принялись искать выход вместе. И нашли его только в объятьях смерти. О Боже, молю! Да будь их путь на небеса лёгок и славен, а коли напортачили тут ребята — простите! Их вины нет. Они лишь просто хотели стать свободными.       Пока шумные машины проезжают по мокрому асфальту, явно не замечая значения места, которое они объезжают, пока люди торопятся сквозь толпу куда-то вдаль, пока листочки медленно падают с деревьев, оставаясь лежать навеки на земле, на кладбище чествует тишина. Лишь свободные птицы воцарятся на вершинах двух соседних могил, что были упокоены тут ровно год назад. Голуби с красивым окрасом. Один чёрный, другой — белый.       Их любовь была услышана.