грех ненависти очень распространён, и мало людей, свободных от этого греха, как и от осуждения. ты удивлён? не удивляйся, друг мой! кто не стяжал истинную христианскую любовь к ближнему, тот не свободен от ненависти, только грех этот настолько мерзок, что люди сами себя стыдятся, когда он проявляется, поэтому ненависть — один из тех грехов, который тщательно скрывается от постороннего взгляда и, к сожалению, даже от самого себя. схиигумен савва
сорок дней после смерти матери стянулись для евстигнеева в один безобразный бесконечный день. если он не ошибается, всё, что он делал — пропивал стипендию и праздно шатался по улицам города n, изредка появляясь на парах или на чьей-то хате. рома с мироном даже переживать начали, но ваня с пеной у рта доказывал, что всё с ним нормально. просто не может свыкнуться. стоило ему только оказаться трезвым на пару минут, мать появлялась перед глазами, как живая. ярчайшая картинка, напечатанная на веках. ваня чувствует, как на плечи ложатся худые бледные руки в точках, видит морщины на лбу, бородавку на носу, сухие губы, светлый платок, снимаемый только на ночь, длинную юбка почти до пола, вечно сдвинутые к переносице брови и кочергу, ремень или крапиву в руках. слышит истошный крик и ёжится. — рабы твоей, сестры на́шей, — имя он проглатывает, не в силах даже произнести, — и я́ко благ и человеколю́бец, отпуща́яй грехи́, и потребля́яй непра́вды, осла́би, оста́ви и прости́ вся во́льная её согреше́ния и нево́льная, изба́ви её ве́чныя му́ки и огня́ гее́нскаго, и да́руй ей прича́стие и наслажде́ние ве́чных твои́х благи́х, угото́ванных лю́бящым Тя: а́ще бо и согреши́, но не отступи́ от тебе́, и несумне́нно… зазвонил телефон. ваня выключил. соболезнования от родных сыпались, как из рога изобилия, делая только хуже. они — родственники, соседи, знакомые, коллеги, служители церкви, — никогда не узнают, какой конченной сукой она была. потому что «иван, не нужно роптать, ну ни к чему это, хорошо мы живём». — …те́мже ми́лостив тому́ бу́ди, и ве́ру, я́же в тя, вме́сто дел вмени́, и со святы́ми твои́ми я́ко щедр упоко́й: несть бо челове́ка, и́же поживе́т и не согреши́т. то ты еди́н еси́ кроме́ вся́каго греха́, и пра́вда твоя́, пра́вда во ве́ки, и ты еси́ еди́н бог ми́лостей и щедро́т и человеколю́бия, и тебе́ сла́ву возсыла́ем, отцу́ и сы́ну и свято́му ду́ху, ны́не и при́сно и во ве́ки веко́в. ами́нь.* на этом слове, кажется, евстигнеев и кончился. как личность. кончик языка совершает путь в три шажка к нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. гос по ди. оседает во рту, как солоноватый тошнотворный привкус крови. остаётся мелкими ошмётками на дёснах и нёбе, застревает в дырках на зубах и под языком. он стоит на коленях перед выцветшей желтоватой иконкой, челюсть ходит ходуном. руки сцеплены в замок. череп изнутри раздирает злостью. на себя, на господа бога, на всех вокруг. будто нет невиновных. больше жалости в сердце нет. ни к покойной матери, ни к себе, сироте, ни ещё к кому. — прости, блять, господи, — он сплёвывает на кафельный пол и чувствует, как от каждого слова тошнит всё сильнее. рука тянется к нательному крестику, удавкой болтающемуся на бледной шее, дёргает резко. хлипкий розовый шнурок рвётся почти сразу же. евстигнеев медленно поднимается с колен, плетётся к мусорному ведру под раковиной и укладывает крестик сверху на гору помоев. только усмехается блеску золота. даже если бог и есть, далеко не всех своих сынов и дочерей он сумел полюбить. ванечка вот юродивый. ванечке вот только плевки достаются. маленький кубообразный телек на холодильнике жужжал над ухом. экран в снегу. ваня открыл окно нараспашку, высунулся и с блаженством втянул носом воздух, прикрывая глаза. беспокойство заметно ослабло. настигнет божья кара — похуй. евстигнееву терять нечего. болезнь поразила его почти целиком, голова начала гнить вслед за телом. на улице зябко, ноябрь вязал провода в петлю и ставил табуретку на подмёрзшую слякоть. на улице суета, машины, люди с землистыми усталыми лицами, собаки, дети, голуби. на улице лужи по колено и тощие чёрные ветки деревьев, тянущиеся к серому небу. ваня выходит в одной толстовке, наплевав на холод. размахивает пакетом с мусором, как ребёнок, смеётся громко и хрипло, в красках представляя реакцию матери. да за слова «блять» и «господи» в одном предложении ему бы пришлось пару часов постоять на горохе или гречке, исступлённо прося у боженьки прощения. сквернословие — страшный грех. форма ненависти. язык бесов. первое время ванечка действительно молился, размазывая сопли и слёзы по щекам. трясся, всерьёз надеясь, что боженька простит и мама сегодня не будет бить. а боженька никогда не слышал. боженьке было поебать. по помойке скачут вороны, каркая во всё горло, вертят умными головами и вопят радостно. ваня завязывает пакет на несколько узлов и швыряет в полупустой бак. по телу разливается жгучее тепло. дышать становится в разы легче. — влады́ко христе́ бо́же, иже страстьми́ свои́ми стра́сти моя́ исцели́вый и я́звами свои́ми я́звы моя́ уврачева́вый, да́руй мне́, мно́го тебе́ прегреши́вшему, сле́зы умиле́ния; сраствори́ моему́ те́лу от обоня́ния животворя́щаго те́ла твоего́, и наслади́ ду́шу мою́ твое́ю честно́ю кро́вию от го́рести, е́юже мя́ сопроти́вник напои́; возвы́си мо́й у́м к тебе́, до́лу пони́кший, и возведи́ от про́пасти поги́бели: я́ко не и́мам покая́ния, не и́мам умиле́ния, не и́мам сле́зы уте́шительныя, возводя́щия ча́да ко своему́ насле́дию. омрачи́хся умо́м в жите́йских страсте́х, не могу́ воззре́ти к тебе́ в боле́зни, не могу́ согре́тися слеза́ми, я́же к тебе́ любве́**, — отскакивает от зубов, но раскаяния в голосе ни капли. только горькая ирония, — аминь. несмотря на шесть утра, спать не хотелось совсем. сердце колотилось с бешеной скоростью. в голове стучало набатом: «я предал христа, я предал христа, я предал христа». эта мысль его оглушила надолго. но не было внутри и капли чувства вины. христа отчаянно хотелось предать. как и всё, как и каждого. ненависть разъедала ване нутро, но избавляться от неё не хотелось. она была новой зависимостью. зависимостью горячо любимой. на алтарь которой он принёс бы всего себя. — не его, — еле-слышно пролепетал кто-то сзади. евстигнеев невольно дёрнулся, чувствуя на себе чей-то внимательный насмешливый взгляд. периферийным зрением удалось заметить чей-то мутный силуэт. — а? — он поднимает брови удивлённо, озирается, но никого не видит, — значит, показалось.***
грязная стеклянная витрина магазина а смотрела на ваню его же лицом, забитым многодневной бессонницей. точнее, не его. оно было какое-то другое. такое же хмурое, такое же бледное. карие глаза смотрели насмешливо, будто знали что-то совсем тайное о ване. это лицо было ему частично знакомо, но оно однозначно было чужим. отражение усмехнулось лукаво и стало нормальным. обычным. совершенно точно ваниным. — пиздец, — ваня почти задыхается от возмущения. что это было? это нормально вообще? адекватно? тревога назойливая жить мешала, будто оса, под ухом жужжащая. кожу лица противно стянуло. ваня отмахивался от неё поминутно. он идёт внутрь, берёт пачку кокосового харвеста и вырвиглазно-яркую баночку энергетика. старается делать вид, что ничего не было и нет. подумаешь, привиделось. бред. спать надо больше и с роднёй меньше общаться. за сегодняшний день евстигнеев получил такой объём лицемерных слов соболезнования и напоминаний помолиться за упокой матери, что ахуеть можно. даже после смерти эта сука не даёт ему покоя. а ведь остальные действительно считали её святой женщиной, истинно верующей в боженьку. это ваню убивало больше всего. «сор из избы» никто не выносил. ни отец, молча наблюдающий за очередным «наказанием от господа», ни бабушка, ни даже редкие свидетели со стороны. с чего она вдруг решила, что исполняла волю божью — неясно. а спросить при жизни не успелось. — да, да, тёть надь, мне тоже очень жаль, что не удалось на кладбище съездить, — врёт в трубку самым наглым образом, смеясь про себя и не стыдясь ни капли, — видите, как иной раз бывает. вот и я о том же. всего доброго. вашим привет! голова пухла и раскалывалась. не видеть бы белый свет. не видеть бы никого из них, не слышать. раствориться в своей желчи, как пакетик терафлю в кипятке, лужей неглубокой растечься по полу, просочиться в каждую щёлку и навеки исчезнуть. от энергетика захотелось вырвать себе кадык. нёбо и горло горели, будто он залил туда кипящее масло. евстигнеев закашлялся, розоватая жидкость потекла по губам, щетине, несколько капель попало на куртку. яркая баночка продолжила сиротливо валяться в слякоти и перегное. — гос-с-споди, — сипит ваня, хватаясь обеими озябшими руками за фонарный столб, чтобы хоть как-то удержать равновесие. — не-а, не он, — рассмеялся кто-то прямо в ухо. звонко так, высоко. ночная улица абсолютно пуста. ни единой души вокруг. тело сковывает кратким подобием судороги. — ёбаный рот, — цокает языком евстигнеев, убирает со лба белёсую мокрую чёлку и с пару-тройку секунд стоит в полном оцепенении. идиотия. клоунада. сюр.***
божья матерь отворачивает от смертного мальчика печальный светло-серый лик. тот трясётся, сгибаясь в три погибели, вымаливая прощения. он согрешил, теперь он нечист. снаружи этого не видно, это внутри — чернота, постепенно поражающая его органы. начинается всё с ног, со ступней, затем, когда доходит до головы, человек умирает в страшных мучениях и отправляется в ад, где черти с уродливыми лицами, что ругаются матом и ржут во всю глотку, пока мучают грешников, скалят жёлтые острые зубы. и ваня туда в итоге попадёт, если не будет прилежен и честен. матушка стоит над ним, смотрит строго, скрипит зубами от злости. словно не верит его раскаянию ни капли. даже то, что он сознался в своём грехе сам, не облегчает его участи на сей раз. здоровый человек должен быть кроток, послушен, смирен и идеален. иначе болезнь в нём поселится. господь любит только «чистых», безгрешных. сегодня евстигнеев впервые спросил у матери, отчего же он не любит остальных, больных, порочных, грешных, раз все они — сыны его и дочери. та пришла в ярость. — не достойны любви господней больные, грязные. души их грязные! и твоя душа теперь грязная, дьявольское ты отродье, как ты думать смел о таком? у ванечки голос дрожит, а он шепчет, глотая слёзы и сопли: — ве́рую, го́споди, и испове́дую, я́ко ты еси́ вои́стинну христо́с, сын бо́га жива́го, прише́дый в мир гре́шныя спасти́, от ни́хже пе́рвый есмь аз. еще́ ве́рую, я́ко сие́ е́сть са́мое пречи́стое те́ло твое́…*** — господь не слышит тебя. — и сия́ е́сть са́мая честна́я кровь твоя́. молю́ся у́бо тебе́: поми́луй мя, и прости́ ми прегреше́ния моя́, — кричит евстигнеев, надрываясь, утыкается в ладони лицом. колени саднят, из носа тонкой струйкой течёт тёмная кровь. тёмная, почти чёрная. значит, грех уже глубоко в нём. так глубоко, что не получится и вывести. ваня насилу разлепил больные глаза. било грубой крупной дрожью. горький октябрьский воздух забивался в ноздри, как асбест. в конце концов, из-за него евстигнеев обязательно получит рак и умрёт. отопления практически не было. на холодном полу, в луже собственной рвоты, он лежал, не в силах повернуться. хотелось заплакать, но из груди лишь изредка вырывались жалобные всхлипы. впервые так чётко он отличал трупный запах. идущий не то от ковра на полу, не то от него самого. кожа из бледной стала почти землистой. на весах чуть ли не отрицательный показатель. под красными глазами кляксы почти чернильные. болят зубы и ломятся кости. — скоро, скоро, не боись, — закивал кто-то из зеркала. кто-то чужой. кажется, евстигнеев его уже видел. и голос слышал, только вспомнить не может, где. громкий, звонкий, но точно не женский. человек из зеркала будто преследовал его. собственными держал его глаза открытыми двадцать четыре часа в сутки, не давая выдохнуть и во сне. он лип к евстигнееву, мучил, душил, запрыгивал на шею, сдирал с него кожу. не позволял ни есть, ни пить, ни спать. может, то была сама смерть? та горбатая старуха со стальной косой, что поджидает за-ка каждым поворотом и всё выжидает удачного момента. неужто ваня и правда за столь короткий срок сгнить до головы? неужто не осталось в нём ни единого кусочка здорового тела? к утру мертвечиной пахло на всю квартиру. ваня пытался перебить вонь и сигаретами, и одеколонами, перевернул всю кухню в поисках потенциального источника запаха, но ничего не нашёл. значит, пахло всё-таки от него. не помогали ни спирт, ни вода, не перекрывали вони сигареты и одеколоны. ровно нихуя. тошнило. хотелось плакать и лезть на стенку, вешаться на люстре, считать этажи от отвращения. к себе, бренному телу своему и ко всему вокруг.***
рома лишь устало трёт виски и молчит, глядя на ваню, но недоумение, смешанное стыдом бурлящим, сочится у него из глаз такими объёмами, что это чувствуется физически. видно, что ему действительно жаль. видно, что он чувствует себя виноватым за то, что не знает, как помочь. а помочь хочет, тянет к ване руки, гладит его по голове, изредка замечая на пальцах светлые волоски. покупает ему пачку каких-то таблеток от эпилепсии и проблем со сном, в лицо поминутно заглядывает. — вообще-то эта параша рецепторная, но кого ебёт? я думаю, наверное, должны подойти. ваня нервно жуёт сигаретный фильтр и сжимает в кармане пачку таблеток, любезно отданную худяковым. — да ну зачем? смысла особого нет. ни в этом твоём… фенобарбитале, ни в чем. забей, ромыч. — нахуй иди со своим «забей». так дела не делаются. надо с этим что-то решать. а в дурку тебя ссылать — дохлый номер, — хмурится, чешет затылок, глядя на евстигнеева исподлобья, — сюда иди. он резко делает несколько шагов вперёд и прижимает чужое тощее тело к себе, кладёт руки на лопатки. поебать, насколько по-пидорски выглядит, кто что скажет, как посмотрит бабка из подъезда. — ты реально не чувствуешь, как мертвечиной, блять, пасёт? — ваня шмыгает носом, будто вот-вот разревется. будто в нём осталось что-то, отдалённо напоминающее жалость. хоть какое-то человеческое чувство. будто стало страшно умирать. не хотелось. хотелось жить. ради чего-то, ради кого-то. пока голова не окончательно сгнила. хотя бы просто отсрочить этот процесс, хотя бы просто дожить до зимы. лечь уже в снежок, желательно, конечно, свежий и белый, прикрыть глаза и ждать. — не чувствую, — врёт рома и прикусывает язык, — это всё — бред и твоя шиза. всё с тобой в порядке. ванька, кончай дурью маяться. давай… хочешь, на врача тебе скинемся? платного, нормального. чтобы в кащенко не упёк и не выписал от балды что-нибудь. — а отдавать я как буду? — старается съехать евстигнеев. если он признается роме во всей этой хуйне, миропорядок в труху раскрошится. нельзя. — натурой, — невесело усмехается худяков хочет дать подзатыльник, но передумывает и вновь прячет руку в карман. его этот вечный «собачий» взгляд убивал. правда, как цепной пёс. старый, хромой, с дурацкой кличкой «пират» и подбитым глазом. — звони почаще. а то ни слуху от тебя, ни духу, — рома натягивает подобие улыбки на небритый ебальник, но беспокойное сострадание всё ещё чувствуется, — давай, ванёчек. «ванёчек», можно сказать, впервые за два месяца почувствовал, что он ещё живой. похуй на боль, на рвущееся на куски сердце, на песок в глазах.***
— правильно, правильно, — звучало откуда-то сверху, но евстигнеев не обернулся. он чётко знал, что это внутри головы. а сил вертеться и искать источник шума не находилось. зрачки воспалённых глаз ввинчиваются в чужое лицо в зеркале. тощие руки и тонкая шея. тёмные волосы, тёмные глаза, фарфоровая кожа. чуть ли не сам дьявол говорил с ним. — убей себя, чего тебе стоит? нихуя не стоит. он пропащий. больной, порочный, бессмысленный. пустой. сам бог от него отвернулся в самом начале. — убей себя, ваня. убей. не мучайся, что ты? он сам схватил ловкими пальцами старую бритву и ловко саданул по запястью. полоса за полосой, крест за крестом. и — евстигнеев клянётся — кровь по нему течёт чёрная-чёрная. в голове блаженная пустота, будто грех из него вытекает медленно, будто он освобождается постепенно. ваня наконец сполз на кафельный холодный пол, уложил голову на бортик душевой кабинки и зарыдал от тупой боли, скуля по-звериному. рука на крови приклеивалась к узорчатой плитке. голубые глаза полнятся отрешённостью. и отступает тревога, до сей поры жужжащая в голове беспрестанно. летающая перед лицом, как оса, маячащая страхом смерти у самого носа. смерти скорой, быстрой. безмятежность и спокойствие охватывают, окутывают, пьянят. он веки тяжелеют, наливаются свинцом. боли нет, зла нет, стыда нет. ничего нет. чистота абсолютная, безгрешность. ваня закрыл глаза и, как и хотел, исчез.