Оракул

      — Хватит, Фрэнсис, отстань от меня.       — Будет здорово, обещаю.       И правда: вот это ночка. Мой издёрганный последними событиями, а ещё бессонницей, алкоголем, демеролом и убийством разум решил меня предать. Это было до глупого очевидно — то, каким бессильным я оказался этим вечером. У меня не было времени на рефлексию: Фрэнсис целовал меня, и я целовал его в ответ.       Его пальцы сражались с пуговицами моей вывернутой рубашки. У меня кружилась голова — от сюрреальности происходящего в той же мере, что и от опьянения, но на языке оставался вкус чая и его сигарет, а кожа на шее вспыхивала от поцелуев.       Vivandum, moriendum est, — внезапно подумалось мне.       Давайте жить, раз уж мы должны умереть.       Стук в дверь вырвал меня из транса, и я замер, словно олень в свете фар. Сердце, и без того качавшее кровь в ритме игры на тимпане, остановилось на полушаге и пропустило удар. И даже тогда, в полуобморочном от животного ужаса состоянии, я подумал: сейчас Фрэнсис от меня отскочит, как от больного чумой, и я начну застёгивать эту чёртову рубашку…        — Не открывай, — вдруг зашипел Фрэнсис и с такой силой вцепился в моё запястье, что я отвлёкся от двери.        — А если это…        — Нет, — он замотал головой.       Его лицо было от меня в считанных дюймах, я чувствовал кожей жар его распалённого тела. Рыжие пряди в свете настольной лампы казались огненными, раскалённо золотыми, а в глазах отражался, кажется, я сам.        — Я знаю, кто там, — сказал Фрэнсис. — Не открывай.       Фрэнсис Абернати — не тот человек, на которого я стал бы полагаться в стрессовой ситуации. На Камиллу — да; на Чарльза — тоже; на Генри — однозначно. Но Фрэнсис? Он не был для этого создан. Вселенная скроила его для другого: чтобы он носился вокруг остальных, выражая чистейшую панику каждым жестом, и наводил в пределах видимости суету, чтобы у всех остальных не осталось других вариантов, кроме как активизировать все свои лидерские качества и начать решать проблему. Фрэнсис был катализатором, который, бывало, ужасно раздражал, но иногда всё же оказывался полезен.       Но во взгляде, которым он на меня смотрел, не было ни капли от того Фрэнсиса, которого я ожидал увидеть. И почему-то от этого я опешил, застыл в дурацкой позе с тремя расстёгнутыми пуговицами и глупо вскинутыми к его лицу руками.       И в этот момент я стал пророком.       На самом деле, ничего такого не случилось, но тогда мне показалось… Я нашёл в этом почти сакральное значение. Чувство, которое хотелось сохранить, уберечь, защитить от мира, обхватив руками, — эти его глаза, беспокойные озёра радужек. И образы, мелькнувшие на долю мгновения перед моим внутренним взором, в тот самый момент, когда мне всё стало ясно.       Греки называют это προφητεία — пророчество. И я стал оракулом. На этот короткий миг между одним ударом кулака о дверь и другим. Я заблудился у Фрэнсиса в глазах. И мне всё стало ясно, ясно, как день. Я всё увидел.       Кто-то из нас умрёт. Не обязательно из нас с Фрэнсисом, но кто-то из нашего круга — точно. Будет кровь, будет громко и больно, а до этого будет что-то холодное и злое, будет больница, может, даже не один раз, но это не важно, совершенно не важно, и будут годы одиночества. Семь тощих лет, как было в Ветхом Завете. А может, и не семь, но мы будем несчастны — каждый по отдельности, и Фрэнсис сделает что-то глупое, и я к нему приеду, а он снова сглупит, и это будет так по-дурацки и неправильно, и мы ничего не сможем с этим сделать; снова будет больница, и это, наверное, будет не конец, но будет так на него похоже, что душу сведёт судорогой, и я буду сидеть у его кровати и думать… думать, почему всё именно так.       Вот, что я увидел. Вот, что случилось бы, если бы я открыл эту чёртову дверь.       Я смотрел Фрэнсису в глаза, в чёрные дыры, в которых в это долгое мгновение не отражался свет, и видел в них такой страх, такое отчаяние, что мне стало очевидно: он тоже это почувствовал. Всё, что будет. Всё, что произойдёт.       Я знаю, кто там. Не открывай.       Стук повторился, потом воцарилась тишина. А спустя еще несколько секунд за стеной послышались неровные, пьяные шаги — они тяжёлыми кляксами звуков удалялись по коридору. И Фрэнсис, отмерев, оттаяв, мгновенно обмяк и уронил голову мне на плечо, сжав пальцы на ткани рубашки. Только тогда я понял, как он всё это время был напряжён.       Его трясло; он что-то бормотал. Наклонившись ближе, я понял, что он молится: шепчет псалом за псалмом, и они сливаются в один сплошной тихий гимн, покрытый дрожью, как пылью и снегом.        — Фрэнсис, — позвал его я.       Он вскинул голову, замер на мгновение, а потом снова меня поцеловал. Почти что клюнул, просто коснулся губами, не принуждая, ни к чему не обязывая. Это было предложение, а не приказ.       И я его принял.       Фрэнсис меня целовал, а я вспоминал свои первые недели в Хэмпдене и то, как он ходил между корпусами в своём чёрном пальто и напоминал мне птицу; а ещё думал о том, что всё это странно и неестественно, потому что всего пару часов назад я был с этой девушкой с вечеринки, и она тоже меня целовала, и я чувствовал себя не так, как сейчас, совершенно не так. Я не чувствовал себя важным.       От поцелуя в шею я резко втянул воздух сквозь зубы, а Фрэнсис улыбнулся — я почувствовал это кожей — и продолжил возиться с моей рубашкой. Когда он стянул её с моих плеч, я на секунду почувствовал себя уязвимым, прозрачным, как лист бумаги у свечи, но Фрэнсис поцеловал меня в ложбинку между ключицами, и наваждение отступило. Он притянул меня к себе, а я ему это позволил. И когда мы оказались на кровати, я точно знал: это безумие; это сумасшествие; я этого очень хочу.       Неловко попытавшись оказаться сверху, я потерял равновесие и завалился на бок, а Фрэнсис прижал меня к матрасу своим весом и поцеловал, склонив голову вниз. Голые плечи холодил сквозняк. Стоило мне об этом подумать, как на них оказались его руки. Горячие, как мёд с кипятком и водкой, но призрачно-прохладные на кончиках пальцев.       Он ускорялся. Мне казалось, что до этого он двигался быстро, но, видимо, и правда только казалось. Одна из его рук скользнула мне под спину, и это почему-то оказалось очень приятно. Я подался вперёд и губами почувствовал его торжествующую улыбку.       Его руки плавили мою кожу, делали её мягкой, как податливый тёплый пластилин. Я краем сознания заметил, что поцелуи стали громче. И резче. И ярче. Как будто мой рот стал центром всей его чёртовой вселенной.       А потом его рука спустилась вниз по моему животу, и я совсем перестал думать.       Я не совсем понимал, когда он успел раздеться. Смутно осознаю, что, кажется, ему помогал. В памяти отпечатался кадр: я целую его, а он дёргает головой, и я не попадаю ему по губам, но не могу остановиться и отмечаю поцелуями кожу — щёку, линию челюсти, шею, ключицу — до засосов цвета пятен красного вина, а потом соприкасаюсь с его рубашкой и зубами кусаю её воротник, оттягиваю, чтобы он смог вывернуться из рукавов и стал ко мне ещё ближе.       Не знаю, кто из нас первым застонал. Я гордый; думаю, это был Фрэнсис. Но звучало это красиво, и отзвук ещё долго висел под потолком.        — Иди сюда, — хрипло прошептал я.       Его стояк упирался мне в ногу. Он удивлённо сверкнул глазами из темноты — когда мы успели выключить лампу? — и подался вперёд, так, что моё лицо оказалось у основания его шеи. А я расстегнул его ремень и пальцами влез в брюки. Чёрт, насколько же это было проще, чем с девушками. Я понимал, что надо делать.       — Ричард, твою мать, — сквозь сжатые зубы выдохнул Фрэнсис.       Он зарылся пальцами в мои волосы и наклонился так низко, что дыханием обжёг моё ухо. Я вздрогнул от неожиданного ощущения, а он, заметив это, поцеловал меня в мочку и мягко прикусил её зубами.       Фрэнсис двигался плавно, как огромная грациозная пантера, но я не ощущал от него угрозы. Он был всё таким же быстрым, уверенным до боли и сжатых на простыни пальцев, и я вскоре растерял все мысли: остались только междометия, распирающее чувство в груди и желание сорваться на скулёж и стоны.       — Ты плачешь? — прошептал мне на ухо Фрэнсис. — Мне остановиться?        — Я не плачу, — огрызнулся я, пальцами вцепившись ему в плечо, хотя совсем не был в этом уверен.       Я продолжал видеть, вот в чём была проблема. Обрывки фраз, сцены жизни. Мне это не нравилось. Меня это пугало. Я видел Фрэнсиса — напуганного, растрёпанного, с красными пятнами по всему лицу и дрожащими руками — теми, которые сейчас так мягко бродили по моей коже. У меня разрывалось сердце. Я понемногу сходил с ума.       Но каждое наше движение, каждый сдавленный вдох и сорванный выдох, каждый тихий стон, пойманный чужими губами, и движение пальцев на чужом теле всё больше отдаляли нас от этого будущего. Разбавляли кошмар родниковой водой.       Древние греки бы мной гордились.        — Продолжай, — попросил я, — пожалуйста, продолжай.        — Я же говорил, — улыбнулся Фрэнсис и поцеловал меня в уголок рта.       Я кончил, вцепившись пальцами в волосы на его затылке. Спустя пару мгновений он тоже содрогнулся и обмяк, хрипло выдохнул мне в шею, замер. Мы лежали в тишине, пытаясь совладать с дыханием — переплетение тел, скульптура в виде объятий. Потом он облизнул губы и легонько сжал моё плечо.        — Ты завтра тоже скажешь, что ничего об этом не помнишь? — тихо спросил он.       Я не знал, что он имел в виду под «тоже», но покачал головой. У Фрэнсиса блестели глаза. Он двинулся, зашуршав одеялом, и поцеловал меня в лоб.       Ещё недавно Фрэнсис казался мне золотым в свете лампы — теперь его силуэт посеребрила луна. Кончиками пальцев он выводил узоры на моей груди. Его запястье внезапно показалось мне таким тонким, таким уязвимым, что сердце остро сжало тревогой. Поддавшись порыву, я резко перехватил его руку.        — Ничего с собой не делай, — сказал я. — Никогда. Обещаешь?       Его взгляд долго оставался на моих глазах, а потом стал опускаться — медленно, растерянно. И Фрэнсис положил голову мне на плечо, спрятав лицо в сгибе шеи.       Пророчество — προφητεία. Пророк — μαντεῖο.        — У нас получится от этого сбежать? — спросил Фрэнсис.       Я не знал, я ничего не знал. Но мне хотелось верить, что получится, и той ночью у нас было всё время мира.        — Да, — сказал я и сжал его руку в своей.       Vivandum, moriendum est, — снова подумал я.       Давайте жить, раз уж мы должны умереть.