Металл

      От него отчётливо тленом пахнет. Эльф смотрит в его золотые глаза и чувствует себя маленькой песчинкой, застрявшей в перемычке часов.       Произнести имя он так никогда и не решается. Только слово — дыханием ветра, шепотом боязливым, переплетением теней за изголовьем кровати. — Шалафи.       От него отворачиваются и уходят.       Аромат тлена пропал, его заменили розы — приторно-сладкие, и Даламар вспоминает разложившиеся трупы и усеявшие землю гниющие плоды. Затем, ещё чуть позже, на периферии сознания мелькает что-то, что ему никогда не удается распознать.       Когда он только пришел сюда, пахло лишь тленом.       Он пришел дождем или, может, скользящим по острым чертам лица теплым ветром. Он всегда был близок, близок до безумия — стекающими по впалым щекам каплями, нет, это никогда не слезы, или греющим воздухом, который даже и не чувствовался за тяжёлым бархатом мантии.       Эльф порой думал, что нет ничего под мантией. Есть лишь лицо и руки — ладони, пальцы, выпятившиеся кольями костяшки, иногда слегка похрустывающие. Он в полной тишине вздрагивает от этого звука, едва не переводит взгляд на шалафи, но вовремя отворачивается.       Потом — спустя месяц или два, но, скорее всего, вечность, — он почувствовал эти розы. Сладкие, слаще меда и кусков сахара, которыми он порой питался недели напролёт, не решаясь выйти из библиотеки или лаборатории дольше, чем на минуту. Его всего трясло — не от страха, не от трепета даже, а от знаний. Не от возможностей получения могущества — от того, как много он мог здесь получить. Он готов был отдать не то что душу — тысячи душ, и не слишком важно, чьих.       Потом пришло понимание того, что ему однажды придется платить за все это. Он начинал коситься на шалафи — с подозрением, с непониманием, порой даже с выжидательной и тщательно затаенной звериной дикостью. Нет, он никогда не стал бы огрызаться на учителя; но ему действительно стоило подумать над тем, чтобы забиться в угол и, встопорщив шерсть, молча и беспомощно смотреть на ловца с сетью.       Сеть у шалафи крепче любой веревки; вот нить знаний, вот леска опыта, а здесь петля власти — и на чьей шее она затянется? Даламар не то чтобы охотно лез в эту сеть, но никогда не сопротивлялся.       Но так уж вышло, что петля была накинута не для него. Изначально заготовлена не под эльфийскую бледную шею.       Ученик верно смотрит на учителя, ощущая в груди — на груди? нет, скорее, под грудью, где-то между душой и сердцем — пять раскаленных золотых прутьев. Металл этот постепенно растекался по коже, под кожей, окончательно обозначая его принадлежность, опутывая даже лучше, чем все, что было раньше. Его снова трясет, как над книгами, как над зельями, как над чем угодно, что давал ему его... — Шалафи, — покорно шепчет он, опуская голову. Проваливается в забытье на месяцы, лишь смутно вспоминает Конклав.       Вспоминая попытку его сестры пройти в башню, тихо посмеивается в ответ на сверкание глаз одного из стражей. Наблюдая в своем сознании размытый портрет госпожи Крисании, — о, бог, зачем ты прислал её сюда? нет, Паладайн, это совсем не к тебе вопрос, — вынужденно кривит губы в улыбке, словно все ещё обязан прислуживать. То, золотое, острое, старается даже в сознании не вызывать.       Короткая вспышка сознательности — шалафи вышел на связь, он помогает ему и находит... что-то. Он пытался догадаться, зачем нужно именно это, только в первые пару секунд. Затем отворачивается в другую часть сознания, где всегда жива загадка роз, тлена и...       Даламар стоит перед вратами. А он — за ними. — Шалафи.       Золотые губы тонко искривляют лицо шрамом. Это не улыбка и даже не ее подобие, это что-то такое, что эльф описать не то чтобы не способен — не хочет облачать безупречное сочетание ледяного спокойствия и смирения с пламенными непокорностью и упорством в тряпки, именуемые словами. Даламар осторожно принюхивается, ожидая, пока ему хоть что-то скажут.       Шалафи молчит. Затем просто разворачивается и уходит.       Врата закрыты, враг — враги — заперт — заперты. Когда кто-то говорит в единственном числе, "враг заперт", эльфу безумно хочется спросить, о ком именно он говорит.       Дни в башне текут как засахарившийся мёд. Они не текут. Их, противящихся, приходится выскребать всеми силами, тихо и зло скрипя зубами.       Он убирается, разбирается, выбирается — в любом порядке каждый день, сочетает, считает. Судя по его подсчётам, изменять это можно бесконечное число раз и никогда не повторять даже за долгие эльфийские века жизни. Судя по его ощущениям, всегда точная наука точно лжет, потому что он все время делает одно и то же. В его примере множество слагаемых — библиотека, лаборатория, пыль и паутина, крылатые крысы под потолком и паук Карамон, на редкость огромный представитель своего рода, упрямо вьющий паутину в углу над столом шалафи, сколько заклинаний эльф не использовал, конклав, целый мир, полный всего. Почему-то результат всегда один       Он ждёт. Ждёт неясно чего, понимая, что мертвецы не возвращаются, да и не особо желая возвращения. Или, может, желая, но осознавая, что все также останется предателем или в лучшем случае — полуслугой-полуучеником. Или...       Обрывая свои мысли, вынужденно признает правду. Просто ждёт.

***

      Он почему-то всегда думал, что Бездна черна и непроглядна. Сухая степь, кажется, не очень достойна этого гордого названия.       Впрочем, с чего он вообще взял, что это Бездна?       Возможно, с того, что прямо перед ним прямо на земле сидит, совершенно по-человечески, абсолютно нечеловечски подогнув под себя одну ногу, шалафи.       Эльф плавно опускается на колени, слегка горбится — по привычке, чтобы смотреть сверху вниз. Вообще-то его учитель выше — разумеется, выше, он не может быть низким, Даламар не может его представить низким. Но всегда горбится, и, к тому же, эльф предпочитал обувь с небольшим каблуком. В каблук можно многое положить.       Шалафи поднимает голову и усмехается точно также, как когда они виделись в последний раз. Месяцы... или годы назад? Эльф вдруг понимает, что действительно потерял счёт времени.       Присутствие учителя отрезвляет. Шалафи просто смотрит на него, а Даламар просыпается, брезгливо стряхивает с себя прах своей собственной прострации и с удивлением осознает, что не сделал абсолютно ничего за то долгое — какое? — время, что его учитель провёл в плену тьмы.       Ни единого эксперимента. Ни одной прочитанной до конца новой книги заклинаний. Ни зелий, ни заговоров, ни даже чертовых интриг в конклаве, даже самых примитивных, но хоть сколько-нибудь полезных. Он даже не пополнял запасы ингредиентов; лишь поддерживал то состояние, в котором их оставил шалафи.       На бледных, впавших щеках эльфа постепенно проступал румянец. Его практически трупному, запущенному виду он придавал подобие жизни, и Рейстлин усмехнулся почти по-человечески, привлекая к себе внимание ученика. Ему всегда хватало любого жеста, чтобы привлечь внимание Даламара. — Я пришел в твой сон, чтобы поговорить с тобой, — шелестяще, заставляя старательно прислушиваться, чтобы различать границы слов, начал он.       Он убедился, что эльф всем существом обращён сейчас к нему. Полуоткрытые веки и почти влажный блеск глаз, падение спутанных волос чуть вперёд, куда-то за накрененный корпус. — Но, вижу, ты уже и сам все понял.       Даламар улыбается чуть виновато и кивает.       Ему вдруг пахнет дождем, и он поднимает голову к небу, на котором ни единой тучи. Оно просто серое, как и земля, и эльф переводит взгляд на учителя.       Он уверен, что слоев в Рейстлине намного больше; едва ли главный секрет, который скрывает его учитель — это запах дождя, идущий от горячей кожи, смесь озона и мокрой земли. Но Даламару, встающему с постели, Даламару, глядящему за окно на безоблачное, отвратительно-синее небо, жить помогает его знание.