***
— Лютик… — тихо и обречённо прозвучал голос Йеннифер, что безуспешно пыталась заживить чужие пальцы и кожу лица, — я бессильна. Потому что если обычно с шрамами такого рода ещё можно было постараться найти решение в виде дорогостоящей, но сильной целительной магии, то здесь... Риенс специально использовал магический огонь: чтобы не посмело зажить бесследно. Скукоженные пальцы и уродливая рабская отметина на пол лица, которой унижения ради помечали узников, предателей… и шлюх. Вот, чем одарили Лютика – барда, отдавшего половину своей жизни ведьмакам. — Не может быть, — дрожащим голосом лепетал он. — Должно же быть хоть что-то, верно? Йеннифер, прошу, есть же какой-то секрет! Он держался за последнюю надежду, не подтверждённую никакими фактами, беря аргументы из головы и надеясь попасть пальцем в небо. — Раз магический огонь, — горячечно рассуждал он с нездоровым блеском в глазах, — то, может, есть магическая вода? Живая вода! Конечно! Наверняка есть, Йеннифер! Прошу, цена неважна! — звучало чужое отчание, а магичка могла лишь сочувственно сжимать губы и отвечать тихое «нет». Лютик не мог даже представить себе, насколько подобное сможет его сломать и разбить. Затянувшийся шрам не мешал ему петь как прежде, а восстановившиеся пальцы перебирали струны не менее ловко, но он больше не мог показаться публике: его не пускали выступать даже в большинстве таверн, тем более — за плату, а про дворы он боялся и думать. Он пробовал. Сначала пытал удачу с повязкой, однако с ней он напоминал дорожного бандита, вызывая своим видом сомнения и недоверие. Посему скоро он сменил её довольно простой и неброской, но элегантной маской, что загадочно скрывала лишь повреждённую сторону, вызывая заинтересованные вздохи - и в какой-то момент это даже окупилось, возродив надежду: пару раз его узнавали и принимали, окидывая изумлённым взглядом, но не требуя объясняться и открывать лицо. Однако на третьем выступлении ленты намокли от вспотевших волос и развязались. Новоявленная картина ошарашенной публике не понравилась настолько, что их гвам вынудил трактирщика выставить Лютика за дверь, вежливо попросив больше не появляться. Лютик был благодарен: не все они отличались добрым тоном. Без унижения и жестокости окружающих он больше не мог даже выйти на улицу, не скрыв лица: его освистывали, закидывали объедками и камнями, лапали, смеялись и пытались затащить в грязные углы. Просто потому, что такие в обществе сложились устои. Лютик горько усмехнулся: Риенс знал, куда целиться, чтобы добить. — Ведьмачья шлюха! Ведьмачья шлюха! — бежали впереди него визжащие дети, сопровождая каждый шаг словно вороны хромую собаку, привлекая внимание всех окружающих. И вскоре Лютик не выдержал: сдавшись, он протянул свою лютню Йеннифер с просьбой сохранить её для тяжёлых времён. — Она может спасти вас однажды. — Что? — не сразу поняла Йеннифер, растерянно глядя на бережно завёрнутый инструмент, поэтому последующие слова ужаснули её: — Сведующие люди отдадут большие деньги за такой уникальный инструмент, — Лютик чуть помедлил, гляда куда-то сквозь футляр, а затем добавил: — И не только люди. Он не смог бы сделать этого сам. Его рука бы не поднялась. Осознание Йеннифер отозвалось холодом в позвоночнике. Ей, видевшей все ужасы войны и человеческой жестокости, казалось, что перед глазами рушится нечто не менее значимое, чем эпоха, города и дома. Словно она стала свидетельницей образования руин, о которых было немыслимо допустить даже мысли. Словно она столкнулась со смертью чего-то вечного. Несмотря ни на что, с Лютиком её жизнь была связана так же тесно, как с Геральтом. Назойливый флёр его существования напоминал о себе отовсюду, из каждой деревни и подворотни, каждой сплетни, каждой встречи с ведьмаками, что раздражало и одновременно - восхищало. Лютик, казалось, вопиющим образом воплощал в себе саму жизнь, любовь и движение. Закрывая глаза на взаимную нетерпимость, конкуренцию, возмутительное легкомыслие и дурость, приводящее к неминуемым проблемам, Йеннифер понимала Геральта: для них, диких и одиноких, Лютик, такой ветренный и ребяческий, неожиданно ощущался... как дом. И сейчас этот дом протянул ей ключи от своих развалин - единственное, что уцелело и болезненно напоминало о былом, теперь казавшимся чем-то выдуманным. То, чему, казалось, уже не было места в мире Лютика. Тишину пронзил звук пощёчины. — Ты не посмеешь! Йеннифер перехватила лютню, чтобы та не выпала из руки от резкого движения, а Лютик так и стоял с повёрнутым от инерции удара лицом, пусто глядя перед собой. Он не издал ни звука. Не возмутился, ни даже поднял руку, чтобы прикоснуться к горящей щеке. — Йен... — мягко развернулся он, и та свела брови в нежелании признавать то, что видит, качая головой. — Ты ошибаешься. Ты... — она рыкнула и возвела глаза к небу, пытаясь совладать с эмоциями, — дерьмо! Ты, бард, переобщался с Геральтом и теперь вязнешь в жалости к себе! Лютик грустно усмехнулся. Похоже на правду, так-то. Ох, Йен... — Лютик, не смей ставить крест на себе. Это тебе не к лицу, — прикрываясь раздражением и сомнительным юмором, она небрежно протянула инструмент обратно, но Лютик лишь накрыл её руки, мягко отводя их от себя и бережно прижимая лютню к женской груди. — Пожалуйста, Йен, — податливо склонил он голову, совершенно не походя на дерзкого музыканта, коим был всего-то... пару месяцев назад. — Она послужит вам добром. Я — уже нет. Она так и не смогла переубедить его и внушить веру в лучшее. Как и не смогла найти нужных слов поддержки и утешения — Лютик просто не дал ей этого сделать, пресеча все попытки, опускаясь на дно отчаяния безвольной куклой. Натянутой беззаботностью он поблагодарил её за помощь, и, когда Йеннифер исчезла, зарыдал, заглушая себя рукавом. Бард Лютик исчез окончательно в этот момент.***
Зато в борделе при дворе знати появился успевший заинтриговать и повысить популярность заведения новенький. Туда Юлиана смогла устроить много лет знавшая его графиня. Несмотря на некоторые личные разлады, она любила его и искренне сопереживала всему, о чём тот делился с ней при встречах, а в музыке и поэзии уважаемого друга не чаяла души. Она часто помогала ему, но в этой ситуации, где её влияние не имело смысла, сердце её разорвалось. Боль сострадания она спрятала за бурчанием о том, куда любопытство Юлиана его привело, пока делала всё, что в её силах. Он отказался быть на её содержании, хотя графиня настойчиво предложила это несколько раз. И, заполняя документы об устройстве в бордель с самым приличным жалованием и отношением к работникам, всё же размыла подпись слёзами. В конце-концов, у Юлиана появилась крыша над головой. А под ней — личные покои, роскошный гардероб и даже дешёвенькая лютня. Эта работа — лучшее, на что он мог рассчитывать теперь. Юлиан привык быстро: в первое время, конечно, его одолевали срывы, истерики и апатия. Особенно сложным оказалось узнавать в клиентах знакомые лица, даже некоторых своих учеников — после таких «встреч» он восстанавливался особенно долго, лёжа на пропитанных потом, спермой и маслом простынях, не имея сил попить и хотя бы умыться. Пошевелиться его заставлял лишь стук горничной в дверь. Однако, как бы ни было иронично, он с покорностью принял своё положение. А что ему оставалось? Образ загадочного, спрятанного за кружевом опытного новенького увеличил поток богатых посетителей, и Юлиан честно старался не подводить тех, кому был обязан за приют в это непростое для всех время. Всё же, с тех пор, как его жизнь рухнула из-за такого, казалось бы, пустяка (о, Юлиан был таким наивным!), как шрам, прошёл мучительно немалый срок, а это место оказалось единственным, где он мог открыть лицо без опаски. На сальные же взгляды и то, что следовало за ними он давно научился закрывать глаза.***
Нашёл его, как ни странно, Ламберт. Юлиан, по привычке вырядившийся в полупрозрачные ткани и кружевную вуаль перед встречей с клиентом, не ожидал увидеть ведьмака — тем более Ламберта! — настолько, что позорно свалился с резной кушетки. — Ламберт? — крякнул он, не понимая, как вообще тот сюда попал. Сам же ведьмак оценивающе огляделся, уперев руки в бока и помусолив губу, поскоблил дорогой гобелен с похабным мотивом на одной из стен, а после без какого-либо приветствия сказал: — Мне птичка напела, что здесь превосходный товар, — он лениво перевёл взгляд на Юлиана, — но для меня сиськи маловаты. Юлиан не знал, что ответить — лишь растерянно опустил взгляд на собственную грудь. Ламберт хохотнул. — Ну, поигрался – и хватит с тебя, — и бросил обомлевшему Юлиану небрежно скомканный и обмотанный бечёвкой свёрток, по выцвевшей расцветке которого угадывался его старый, некогда любимый костюмчик. Тот так и сидел в неловкой позе на застеленном коврами и шкурами полу. — Как ты меня нашёл? — только и смог спросить он. — По запаху. — Серьёзно? Ламберт закатил глаза: — У Цири было видение. Юлиан сглотнул: точно. Княжна. Княжна увидела его здесь? Мелителе, какой стыд… — И зачем? — он потупил взгляд, отчего-то боясь посмотреть в пронзительные глаза напротив. От Ламберта исходило раздражение. — Им… нам нужна твоя помощь. — О, — и Юлиан, за миг переменившись в лице, иронично, глубоко и медленно рассмеялся, откидываясь головой на край кушетки. Им нужна его помощь, надо же! За столько месяцев разлуки, равнодушия и душашего отсутствия вестей первой же причиной, по которой о нём вспомнили — это выгода. Какая насмешка судьбы… Тогда Ламберт раздражённо цокнул языком, выругнулся, и вдруг сказал: — Потому что тебя ищут и ждут те, кому ты, леший их еби, небезразличен, — он злился, очевидно, на то, что приходится разъяснять такие сентименты. Пальцы Юлиана, что все ещё растерянно дёргали нити свёртка, замерли. Его самого вдруг заполнило горькое раздражение, и сейчас, когда оно достигло края, он, подняв голову, резко ответил: — Не ври мне. — Лютик. — Я никуда не пойду. И Лютика здесь нет. — Блядь. И кто здесь есть? — Ламберт недоумённо развёл руки, театрально оглядываясь со сжатыми губами, и Юлиан вздохнул, собираясь с силами. На их жаркий спор ушло совсем немного времени, чтобы Юлиан отстоял свои точку зрения и намерения. Он очень постарался не давать волю эмоциям, аргументиря свою позицию, на что Ламберт в итоге махнул рукой и выплюнул: — Ебись конём. Идите вы к чёрту, я, блядь, ради ваших разборок задницу рвать не буду. Хочешь трусливо прятаться здесь, жалея себя, и греть постель этим богатым свиньям, среди шлюх?! — он гневно оглядел роскошно отделанное помещение вновь, и, запнувшись на камине, вдруг совсем неожиданно сдулся, закончив тираду гораздо тише: — Что ж, я могу понять. Юлиан моргнул. Ему хватило нескольких мгновений, чтобы осознать эту внезапную перемену. Тогда он смягчился и осторожно приблизился к Ламберту. — Ламберт, — ласково коснулся он ведьмачьего плеча, — останься. Ясно как день, что Ламберт не горел желанием идти сюда, следуя чужой воле. На Континенте война, и мало кто желал усугублять любые риски, тем более - те, кто даже минимально связан с Геральтом из Ривии. И всё же Ламберт проделал этот путь, обличая своё неравнодушие, постаравшись убедить Юлиана как можно более вежливо, когда тот высказал свою радикальную позицию и послал все старания Ламберта к чёрту. Когда Юлиан живёт здесь, в шкурах и тепле камина, на мягких перинах с видом на пёстрые гобелены. Здесь, где вся его работа - это следить за собой, ублажать богачей, и, возможно, получать удовольствие в ответ. Остаться на ночь и выспаться в тёплой постели - минимум, чем он мог отплатить за этот стыд. Объясниться с Мадам он мог без проблем: несмотря на свой строгий и суровый вид, та умела и любила потакать редким капризам своих работников, балуя их любезностью за хорошую работу. И Ламберт остался. Юлиан знал, что тот понимал истинное положение вещей, поэтому грубые слова ни капли не задели его. Однако, когда утром ведьмак ушёл, он ещё долго разглядывал своё лицо в зеркале, осознавая, что Ламберт никак не отреагировал на уродливый, все ещё красный шрам, который никак нельзя не заметить, и прокручивал в голове чужие слова о жалости и трусости.***
— Эскель? Что Эскель?! Давай, объясни мне, Геральт! Ведь нет никакой разницы между шрамами от диких чудовищ и рабским клеймом в пол-лица! Это ведь одно и то же! — глаза Юлиана, так по-глупому раскидавшего вещи от эмоций, наполнились непрошенными слезами. Спустя не слишком длительное время после ухода Ламберта в покои заявился Геральт. И, хоть сам Юлиан не единожды представлял себе такой расклад, всё же морально он оказался слишком не готов. Геральт извинялся. И это было так желанно, но так глупо теперь, что Юлиан не знал, куда себя деть от противоречивых эмоций. Его сьедала тоска и желчь, рвавшиеся наружу одновременно. — Нам… мы очень… нуждаемся в тебе, Лютик. В твоей помощи, — прозвучало то, чего внутри словно ждал для выпада притавшийся хищный зверь. И дождался: — Мне тоже нужна была твоя помощь! — вырвалось у Юлиана, и он резко закрыл рот рукой. Он никогда не сказал бы этого Геральту, он никогда не имел это в виду на самом деле — то были лишь отголоски его эмоций, нашедшие выход в таких словах. Он ни разу не посчитал Геральта виновным в его беде за все эти месяцы. Но подняв взгляд, он наткнулся на понимание и сожаление. — Я нуждался в тебе, — всхлипнул он сквозь пальцы, снова не сдержавшись, и тут же нахмурился от своей слабости, чувствуя, как тянет шрам от прилива крови. — Но сделал всё, что ты просил: ушёл прочь, изменился, замёл все свои следы. И я даже не звал тебя на помощь, когда… — он споткнулся и перевёл дыхание. — Зачем ты стоишь здесь теперь? Какая помощь тебе нужна от меня? Нет: какую помощь ты ждёшь от меня такого?! Он видел смятение и жалость в чужом взгляде, когда в полной тишине руки ведьмака сняли с его лица изящную, расшитую жемчужным бисером прозрачную повязку. И когда грубые пальцы охотника прикоснулись к увечью в самом осторожном и трепетном жесте на свете, словно Геральт прикасался к крылу бабочки, Юлиан увидел затопившую глаза напротив вину. Это разозлило его — сильнее, чем когда был Ламберт, во много раз сильнее! Поэтому, когда Геральт начал свой полный глубокой морали сочувственный монолог о шрамах, припоминая, как Лютик не обращал внимания на их отметины, приведя в пример сначала себя, а потом Эскеля, Юлиан взорвался. — Своими словами ты заставляешь меня думать о двуличии, — стал в ответ раздражаться Геральт. — Так ли ты был чист сердцем, воспевая наши шрамы, Лютик? — У него и спрашивай! — зарычал тот в ответ. — Может, он ещё не до конца сгнил там, где я его похоронил! Вперёд, — он широко взмахнул руками, чуть отойдя большим, нервным шагом, — копай там, где он кормит горных червей, и узнавай! А к ведьмачьей шлюхе, знаешь ли, за высоким не ходят, милок. Юлиан театрально покачал бёдрами, пародируя кокетливый жест, коим его коллеги привлекали клиентов, и Геральт, не удержавшись, шагнул к нему, обхватил за плечи и встряхнул. В его глазах читался испуг, и Юлиан закусил губу. Он бы хотел сказать, что наслаждался таким видом ведьмака, но сил бы соврать не хватило: ему было больно. — Отпусти, — всё, что он смог тихо попросить, и Геральт отпрянул, резко отняв руки. — Прости. Геральт впервые столкнулся с таким количеством горьких эмоций — даже когда по его вине гибли невинные, даже при разлуках с теми, к кому он привязывался и смертях любимых кобыл они не были так тяжелы. Он молча смотрел на того, кто стоял перед ним, и пытался справиться с осознанием: люди меняются. Люди ломаются. Даже если это… Лютик. И ведьмак не мог отрицать, что понимает их чувства, когда это происходит не по их воле. «Ведьмачья шлюха», так сказал Лютик?.. Он смотрел, сведя брови, и с глаз словно спадала пелена: Лютик — Юлиан — преображался. Он стал вдруг казаться меньше, будто раньше его плечи расправляла невидимая сила — его собственное открытое всему сердце, уверенность, любовь к жизни, миру и к себе, вдруг понял Геральт. С каждой секундой человек перед ведьмаком преобретал тяжёлые черты, какие Геральт видел у многих, но никогда — у своего барда. Юлиан не выглядел старым, но с дрожью Геральт осознал, как тот постарел. С потухшим светом глаз с Юлиана будто пал ореол вечной юности, озорства и красоты, и теперь то была серая личина сломленного человека, потерявшего веру, выживавшего на своих осколках. Личина пустоты и отчаяния, прикрывшейся богатой тканью развратника. — Лютик, — сипло шепнул Геральт, пытаясь осознать своё потрясение, поднимая глаза от красноречивых отпечатков чужих губ на лебяжьей шее, — прости меня… Мне так жаль… — Что тебе жаль? О, — иронично хохотнул он, — не надо. — Мне жаль, что ты здесь, — перебил Геральт, вкладывая в слово «здесь» куда больше смысла, чем могло прозвучать. — Что это случилось с тобой… — Что случилось — то прошло, — пытался поставить точку в разговоре Юлиан. — И этого бы не случилось, окажись я рядом. — Не в первый раз тебя не было рядом, — Юлиан закатил глаза, а Геральта внезапно больно кольнуло. — За кого ты меня принимал все эти годы, Геральт? За наивного дурачка? Ты слепой болван. — Мир жесток, и в связи с событиями в нём я должен был проявить больше ответственности по отношению к тем, кто… — он замялся, — дорог. Вдруг, Юлиан впервые улыбнулся. Улыбка вышла слабой, дрожащей, словно с ней очень старательно боролись, пытаясь держать лицо, но та оказалась сильнее. — Геральт, ты не провидец. И не моя нянька. Я справлялся без тебя все эти годы, по-меньшей мере — каждую зиму. — Но ты не справился, — и чужое лицо в миг переменилось. — Спасибо, что напомнил! — ощетинился Юлиан, сжав зубы и кулаки, не замечая, как щёки вновь намокли. Геральт виновато прикусил язык. — Мне жаль, — аккуратно повторил он, с трудом подбирая слова из-за накатившей паники, — что я не смог помочь тебе, Лютик. И что я… — он говорил медленно, словно тяжело взвешивал каждое слово, — обидел тебя. Сказал… те слова, на горе. Мне жаль. Ты не заслуживаешь этих шрамов. Ты не заслужил этой боли — и такого к себе отношения. Юлиан раздосадованно опустил плечи. Он выдохнул, быстро смахнул слёзы и подошёл ближе, заглядывая в кошачьи глаза. — Всё что мне было нужно — вера, Геральт. Можешь смеяться, но я питался ею. И когда её не было — я щедро делился её избытком с теми, кто нуждался. Мне ничего не стоило верить в вас, ведьмаков. И люди брали пример. Юлиан усмехнулся своим воспоминаниям, глядя куда-то сквозь губы Геральта, и тот очень сдерживал жгучее желание прижаться поцелуем. Его сердце ныло, но Геральт не смел нарушать чужое пространство. Тем более, Лютик не закончил. — Но это… — тот отстранённо обвёл сморщенным от огня пальцем своё лицо, и замолчал, сжав губы. Тогда, не дождавшись продолжения, Геральт мягко поймал чужую ладонь, и молча, глядя в выцвевшие глаза прижался к пальцам в нежнейшем поцелуе. Юлиан затаил дыхание — и вдруг виновато скривил губы. Ему так хотелось этих прикосновений, как он грезил о них с их последней встречи! Но теперь… ему было плохо. Ему было очень плохо, он чувствовал себя грязным, ободранным, уродливым — и незаслуживающим. В утешительное прикосновение единственных желанных губ вдруг слились все чужие, стеклись фантомными поцелуями незнакомцев, и он, с трудом справляясь с дыханием и нарастающим шумом в ушах, отнял руку с искренним сожалением. Он не смог позволить себе прикоснуться в ответ. Геральт промолчал, горько проводив ладонь взглядом. — Шрамы от монстров, Геральт, — Юлиан невесомо коснулся знаменитого шрама на чужой шее, чувствуя, как замер ведьмак, — от побед и проигрышей с ними — неважно, — все они доказывают битву. То, что вы сильны в достаточной мере, чтобы выжить. И почти за каждым из них таится история воина, — он сжал губы и опустил взгляд. — Воинов пускают на королевские балы с почётом и славой. Геральт выжидающе молчал. — А меня гонят даже из второсортных трактиров. Тогда ведьмак шумно выдохнул. — Лютик, — заново начал он тоном священника, и тот вскинулся: — Что «Лютик»?! Геральт, блядь, это клеймо раба! Это негласное — хотя нет, отчего же, очень даже гласное! — доказательство, что перед тобой стоит вещь, помой общества, дырка для члена — и ничего, ничего больше! — Юлиан повышал тон с каждым словом, рвано жестикулируя. — Это запрет на самостоятельность, запрет на мнение, это позволение унижать. Только не говори, что ты впервые встречаешь подобное за свои сто девяносто восемь лет! — Семьдесят четыре. — Геральт! — взревел Юлиан, и тот показательно отвёл взгляд, осматривая помещение. Точь-в-точь как Ламберт, только в этот раз вместо гобелена глаза остановились на примитивной лютне без каких-либо узоров, прислонённой к подножию кровати. — Я слышал твои новые баллады, — неожиданно шепнул Геральт, в чьих глазах читалась болезненная тоска. Юлиан обмер: что? — Ты обознался, ведьмак, — сжал он губы, но сердце предательски забилось быстрее. Он знал, что Геральт слышит. И действительно: Геральт покачал головой, не отводя взгляда от инструмента. — Невозможно обознаться, слыша тебя на протяжении двадцати лет, — и Геральт грустно улыбнулся, чуть склонив голову, а потом перевёл взгляд на Юлиана. — Тем более, я спросил. У Юлиана встал в горле ком, а пальцы задрожали. — Я… я продаю баллады бывшим ученикам, — сипло признался он на одном дыхании, утаив, что приходят те чаще всего за другим. — Значит, ты всё ещё сочиняешь. Юлиан повёл плечом, когда Геральт пронзил его тёплым, полным надежды взглядом. — Значит, ты всё ещё бард. И Юлиан всхлипнул, покачал головой и отвёл глаза. — Геральт, это… чёрт! Это не то же самое, что шрам от меча или когтей, — сипло сказал он, борясь с комом в горле и жжением в груди. — Эта отметина бежит вперёд меня, обесценивая все труды и былую славу. Меня не приняли даже в Оксенфурте. Оксенфурте, Геральт. А я там учился, жил и преподавал, меня все знают! Даже не как барда, Геральт — как уважаемого профессора. Юлиан отвернулся к постели, скрестив руки и пытаясь сдержать новый поток слёз. — Нет никакого Лютика, — голос его дрожал. — И Свиристеля, если ты о таком слышал, нет. Я был свидетелем и похоронил обоих. Геральт молчал. Воздух пропитался тяжелой тоской и сожалением так, что стало трудно дышать. — Увы, современное общество примитивнее, чем мне хотелось верить. И у меня не осталось сил бороться с ним, — продолжил Юлиан под давлением этой тишины. Он прокручивал в голове все свои усердные попытки внести в мир изменения к лучшему: от встречи с Геральтом и очищения репутации ведьмаков благодаря балладам до шпионства во благо и помощи несправедливо гонимым нелюдям. Не подозревая, что Геральт думал о том же. — Я сдаюсь, — прошептал Юлиан, и, когда молчание затянулось, обернулся. Ведьмака не было. Губы его скривились, натягивая побагровевший от прилива крови шрам, и, опустив глаза в пол, некрасиво всхлипнул. С носа упала капля, мигом впитавшись в пёстрый ковёр. «Жалкий трус», вновь зазвенело в его голове.***
Мадам вопросительно вскинула брови, глядя на спускающегося по лестнице ведьмака с надеждой, но Геральт лишь молча покачал головой, и у неё опустились плечи. Почти каждый день графиня слала весточки с вопросом о судьбе любимого барда. Этим интересовались и его бывшие коллеги, не имевшие возможности помочь. Сама Мадам с нетерпением ждала момента, когда кто-нибудь вскрикнет «он пропал!», и с лёгким сердцем пожурит нарушевшего контракт бунтаря. Она знала, что её ожидание разделяла добрая часть всего ее заведения, но Лютик даже не замечал этого за пеленой своего отчаяния.***
"Помощь" пришла с неожиданной стороны. Она была одета в лязг оружия и визг неодетых девиц. Богатый и чистый, оснащённый качественной охраной просторный бордель теперь походил на задымлённый муравейник, откуда не было выхода. Напавшие безжалостно взбирались по бесценным старинным гобеленам и портьерам, оставляя рваные полосы, не жалели сюжетных витражей и уникальной дорогой мебели. Их политический мотив слишком быстро стал непонятен: хватая кого попало, используя магию и буйную смесь акцентов, они умело сеяли панику и суматоху, подпитывая её непроглядным дымом. Казалось, всё вмиг пропиталось страхом, слезами и кашлем. Именно звук упавшего тела прямо за дверьми заставил Лютика поторопиться. В кромешной тьме, со слезившимися от дыма глазами он собирался на ощупь, спешно и непоследовательно, но годы, проведённые с Геральтом, играли в его пользу: справляясь с паникой и страхом, он быстро смекнул намочить платок перед тем, как натянуть его на лицо, чтобы выиграть несколько лишних минут в дыму, а в вспотевших ладонях крепко сжал свой старый кинжал. На всякий случай. Однако не успел он натянуть сапоги и распахнуть окно, как дверь в его покои выбили. Заглушив визг, Лютик шмыгнул в спасительный угол за камином, за один из тех самых похабных гобеленов — туда, куда, он молился, никто не догадается взглянуть (если это вообще было возможно в таких обстоятельствах). Туда, где он не ожидал распахнувшейся за спиной пустоты и чужих крепких рук, обхвативших его, потянувших во тьму. Он не успел даже попытаться дать отпор.