Самый лучший день рождения

Не так чтобы Киря Гречкин очень любил свои дни рождения. В малом детстве, разумеется, ждал, ждал подарков… хотя, по сути, у него и так было столько игрушек, что новые – было, конечно, приятно, но не что-то такое сверх. А к вечеру отец приглашал каких-то нужных людей, важных дядек с пузами и при галстуках… иногда вместе с пахнущими косметикой тетеньками, иногда даже с детьми. Но, как назло, детей его возраста не оказывалось никогда. Детей сажали за отдельный столик и довольно быстро отправляли из зала «поиграть». И занимались какими-то своими взрослыми делами, мало думая об имениннике. Где-то ко времени средней школы в моду вошли детские праздники в развлекательных центрах, и Кирилла на день рождения стали водить туда. Тут уже были дети-ровесники – весь Кирин класс. Было много суеты и типа веселья. Один раз в подростковом возрасте Кириллу удалось устроить день рождения самостоятельно по своему вкусу, с пиццей и динозаврами – вот это был хороший раз, что да, то да. А потом уже свои дни рождения Кирилл отмечал в ночных клубах, буйными тусовками с алкоголем… и всем, чем на буйных тусовках положено. Что бы неплохо, но он и так на буйных тусовках проводил, считай, половину жизни. Когда они уже съехались с Димой, первый день рождения в новой жизни они отпраздновали у Диминых родителей. С оливье, запеченной курицей, домашним тортом и Димкиными детскими фотографиями в красном альбоме. И это было… необычно. Киря и не знал, что так можно. Точнее, знать-то теоретически знал, но даже и не думал, что так возможно – ему. А на этот раз задолго до дня рождения Кириллу уже понамекали со многих сторон, что в этот раз не отмажешься, своя тусовка жаждет видеть именинника в его новом семейном статусе. И Киря даже начал обдумывать, что, может, ранним вечером с Димой и семьей, а оттуда податься в клуб… с Димой, конечно. Ну, не обязательно же надолго, если Дима не захочет надолго. И, понятно, никаких веществ и выпить только чуть-чуть. Давно ничего такого не было, и много с кем из компании он не виделся черте сколько. Интересно же, как из его новой жизни ему покажется это вот всё – из старой. Но за несколько дней Дима как бы мимоходом сказал ему: на день рождения ничего не планируй, у меня появилась идея. И тут же, смутившись и принявшись протирать очки, прибавил: - Ну, конечно, если ты не против. Дима так мило смущался всегда. Кирюша, разумеется, был не против. И тем, кого собирался пригласить, сообщил: фу, это так банально устраивать вечеринку в субботу, я устраиваю в следующий за субботой четверг! В субботу был выходной. И у него, и у Димы. И на следующий день выходной. Так что праздновать можно было хоть до утра. Утро субботы началось с чмока в нос, Димы в фартучке с осенними листьями, тыковками и кукурузой, и кофе в постельку. Как есть, на подносике прямо в постель. За окнами хмурился октябрьский питерский день, и один желтый лист прилип снаружи прямо к стеклу. Такой ярко-желтый, словно покрашенный краскою для витража, цвет лимонный. - Собирайся, поехали! – бодро заявил Дима в фартучке. – И обязательно надень кепку и шарф. Шарф у Кири был замечательный, кашемировый, очень мягкий, цвета латте с полосками шоколада и мокко. Правда, Киря его забывал то и дело. Поехали на Димином джипе, и Дима сказал, что ты – сиди и глазей в окно. Пробок еще не возникло. В окне привычно мелькали бледно-желтые, бледно-розовые и зеленые фасады питерские фасады, ярко-рыжие всплески питерских скверов, вода цвета грифеля и свинцового карандаша в желтых крапинках листьев, снова пастельно-желтые, пастельно-зеленые и голубые фасады, грифельно-каменные, пастельно-зеленые… золотисто-прозрачные полосы скверов стали длиннее, дома – прямоугольней, серее и выше, реки и вовсе исчезли, зато потянулись длинные лужи, в которых – когда останавливались на светофоре – и из окна можно было отличить отражающиеся листья и небо. Киря, раз уж на то пошло, развалился на сиденье, вытянув свои длиннющие ноги, благо джип был – Дяде Степе бы не пришлось тесниться. Опустил со своей стороны стекло. Ветер залетел – непривычный, уже не речной и бензиновый запах большого города, ветер просторный и терпковатый, точно мир за окном раздвинулся, стал привольнее и прозрачней. И потом незаметно кончился город. Как-то Кирилл пропустил перечеркнутый знак «СПб». Может, задумался. Или еще что. А спохватился, глянул в окно – и обомлел. Та осень – это была скромная городская осень, можно сказать, осень в костюме с галстуком. А тут – по обе стороны от дороги, за отбойниками шоссе, рыжее стояло стеной. По-другому и не опишешь. - Димкааа! – выдохнул Кирилл. Только и нашел, что сказать: Димкааа! И потом схватиться за телефон. Рыжий осенний лес, или роща, или не знаю что… он тянулся и тянулся, и уходил вдаль, он был густой и еще гораздо меньше опавший, чем в городе, возможно, листья и лежали понизу рыжим ковром, но из окна машины этого было не разглядеть, а вот кроны – все были сплошь оранжевые, рыжие, апельсиновые и оранжево-красноватые, как испанские апельсины, золотисто-оранжевые, просто рыжие, как янтари на лотках на балтийскихбазарчиках, как рыжие лисы и рыжие кошки, как облепиха в коробочках в супермаркете и как усы от морковного сока, которые оставались на губах в детстве, как веселое, не жгущее пламя и как море болельщиков голландской какой-нибудь сборной… рыжее, рыжее, рыжее – оно стояло стеной, и вместе с тем не сливалось, деревья набегали и уходили назад по шоссе, и все бегущие деревья – они все были разные, каждое можно было выделить глазом и каждое рассмотреть, если успеешь. Иногда рыжая стена становилась сквозистей и реже, иногда опускалась вдруг, и за ней проглядывало серое небо, или даже разбросанные домики и огороды какой-нибудь деревеньки, однажды мелькнула графитом речка – не такая, как в городе и в граните, вьющаяся между желтоватой осоки и каких-то серых растений метелками, а после снова и снова – возвращался праздник оранжевости, оранжевые стены и занавеси. Один раз над деревьями мелькнула какая-то большая черная птица. Они с Димкой даже поспорили: ворон это или тормозной грач? Кирилл был за ворона. Заснять на телефон он его не успел, чтобы потом разглядеть и проверить. - А куда мы вообще едем-то? – спросил наконец Кирилл. - А вот увидишь. В одно интересное место. Димка язык за зубами держать умел профессионально. Они припарковались на вытоптанной лесной опушке рядом с чьей-то ладой цвета белая ночь и уазиком, косящим под крутой джип. Из запаски у него выдиралась нарисованная белка с когтями, каким позавидовал бы любой оборотень в полнолуние. - Тут обычно грибники ставят машины, - пояснил Димка. – Но нам не по грибной тропинке, не беспокойся. - Да я бы и по грибной сходил… - пожал плечами Кирилл. И в самом деле, а он когда-нибудь собирал грибы? На шампиньоновой ферме, куда их со школой водили один раз на экскурсию, это не в счет. А вот чтоб прямо в лесу… как-то и не думал про это. А воздух и впрямь пах грибами. Легко-легко, едва уловимо. Больше простором, сухой листвой и травой, немного бензином от припаркованных здесь машин, но больше – листвой и привольем. Этот запах не описать, но не узнать невозможно: запах широких пространств, свободных от стесняющих городских стен, пространств не обязательно больших – но главное, что свободных. Приволье – иначе не назовешь. И немного, самою чуточку – той самой, про которую пишут в книгах, Паустовский и Пришвин, осенней грибною прелью. Пока еще легкой, еще был только октябрь, и осыпавшаяся листва рыже-золотиста и пышна, но в этом воздухе уже зазвучала первая, легкая грибная позднеосенняя нота… Лесная тропинка была неплохо утоптана, но поверх – засыпана желтыми листьями, под которыми прятались коварные палки и чуть менее коварные, но тоже создающие помехи травяные кусты. А еще веткам орешника очень нравилось хвататься за шарф цвета латте. Ну а что, латте с орехом – самое то. Вот только орехов там совсем не было, Киря нашел одну кисточку, сухую, как крафтовая бумага для стильных подарков – но внутри было уже совершенно пусто, и ореховая обертка изнутри, Киря потрогал пальцем – на удивление гладкая. А орехи из нее давно выпали, и, наверное, их съели на ужин какие-нибудь местные белки. Они с Димой несколько раз спотыкались и ловили друг друга за шиворот. И заодно смеялись друг над другом, нечищенной тропою и белками. Почему-то белки им тут казались ужасно смешными – как они ходят в орехомаркет сюда и шумно спорят в очереди на кассе под листиком. И пару раз целовались на тропе под орешником… Киря с Димой, конечно, не белки. Хотя кто их, тех белок, знает. У Димки нос оказался холодный – как у здорового щенка. Зато про Кирюшин шарф он не забывает! Вдали между ветками цвет чуточку поменялся: как будто что-то начало мелькать белое. А вскоре и вовсе стало понятно: точно, что-то белеет среди рыжины. А потом обнаружился забор. Точнее, ограда: чугунная решетка, покрытая потрескавшейся зеленой краской, между столбов из коричневато-серого дикого камня. На столбе было желтой краской из баллончика написано: «лох». А ниже, той же краской, но другим почерком: «серебристый». С другой стороны, когда они забрались вовнутрь, оказалось еще одно дополнение: «в брачном наряде». Ну да, они забрались вовнутрь: пара прутьев решетки, конечно же, оказались, как полагается, погнутыми. Это был явно какой-то сад; какой-то, похоже, усадьбы. Вон та заросшая острой травою яма очень похожа была на остатки пруда, тем более что на ее берегу обнаружилась белая резная скамеечка, вся засыпанная рыжими листьями. А вот эти деревья – конечно же, яблони. Под ними даже и пахло опавшими яблоками – щемяще-остро и грустно, с пронзительной октябрьской печалью. Яблоко чавкнуло под ногою, и Дима на нем поехал, хорошо хоть успел схватиться за сто лет не беленый ствол. Но зато на ветках обнаружилось несколько очень даже приличных. Они краснели высоковато, ни одному, ни другому отчего-то совсем не хотелось трясти старое дерево. На изгибе ствола пронзительно зеленел свежий мох, гармоничным противоречием со старым цветом коры. До одного яблока Киря все же допрыгал. А второе свалилось само. И они на пару съели по яблоку, вместо мытья потерев под пальто об толстовку. Яблоко оказалось не хрустким и очень холодным, и яблоко пахло, как привет из чего-то неведомого. А тут действительно оказалась усадьба. Белый дом с колоннами и мезонином, потемневший от времени и с проваленной ступенькою на крыльце, но все равно – удивительно белый, среди ярко-рыжей и коричнево-крафтовой осени. - Внутрь сейчас не войдешь, к сожалению, - пояснил Дима. – Усадьбу теперь передали музею, и собираются реставрировать, а пока навесили на каждую дверь амбарный замок, чтобы не лазили любители сниматься и белки. - А что там внутри? – спросил у него Кирилл. Внутри у Кирилла было щекочуще-грустно и любопытно. - Да мало чего интересного. Кое-где остатки лепнины, в одном месте остатки росписи, в другом – мелкая синяя плитка, как в туалетах в советских учреждениях… потому что это, собственно, он и был. Кое-где потолок обвалился… Точней… - Дима задумался. Остановился, глядя на Кирилла в его шарфе цвета латте с приставшим листком от орешника. – Нет, мало чего интересного - это не так. Оно само по себе интересное, это место. И то, что внутри. Правильнее сказать – там мало что осталось от прежних хозяев. И вообще мало что. Они шли по дорожке вокруг усадьбы, и под ногами у них шелестели листья. Тут уже – не одни только рыжие. Приглушенно-рыжие, и немного желтых, от липы, и почти коричневых яблоневых. - Изначально это была усадьбы дворян Оленевых, - рассказывал Дима. И приглушенно-рыжие листья шуршали под его ногами в черных осенних ботинках. – Ее построили в начале XIX века, и вокруг был разбит сад в «романтическом» стиле, с прудами, искусственными развалинами и гротами. Но после отмены крепостного права Оленевы начали постепенно беднеть, продавали земли – сначала рощу, потом сенокосный лужок, потом еще что-то, пока от всего имения не осталась только сама усадьба… и потом окончательно разорились и где-то в конце века им пришлось продать и это родовое гнездо. Усадьбу купил богатый купец Иван Никитич Тримасов. Не делить на участки и дачникам сдавать, нет – он тут сам стал жить со своим семейством. Благо к тому времени уже появилась железная дорога, до Петербурга стало скатать - просто туда и обратно, а соседнее большое село превратилось в город; у Тримасова там были тоже какие-то дела: лавки, что ли, или доходные дома, я не очень понял. Интересный был персонаж, если судить по свидетельствам современников. Меценат, коллекционер живописи, у него в усадьбе подолгу гостили художники, благо тут натуры – писать и писать, на любой вкус и в любое время года. Не такие знаменитые, как Шишкин и Левитан… но некоторые картины сейчас в Русском музее. И передовой человек: электричество, телефон, автомобиль – все это себе завел в числе первых. Но при этом дома жуткий тиран. У него даже прислуга - никто не задерживался дольшечем на полгода. Никаких денег, говорили, не надо – только бы от этого самодура подальше. - Хммм – вставил свое веское слово Кирилл. - Вот именно что! – согласился с ним Дима. – Кстати, кроме одного лакея, который ходил за ним еще с детства… и был алкоголиком. Почему-то Тримасов терпел его запои и даже не грозился уволить. Всем остальным – на пустом месте зуботычины раздавал, а уж выгнать и с лестницы спустить и вовсе было за обычное дело. Младшая сестра от него сбежала под венец с каким-то мещанином, так он ее из семейной Библии вычеркнул и приданого так и не отдал, хотя приданое полагалось по завещанию еще их отца. А единственный Тримасовский сын и наследник, Савелий, прославился на весь Петербург как кутила. В некотором роде тоже меценат, если так посмотреть: на цыганские хоры деньги швырял, не глядя. В ресторанах просаживал, а больше всего просаживал на бегах. И вот как-то раз умудрился за один день проиграть четыреста тысяч. А потом еще и отравился заливать горе, и в итоге оказался в полицейском участке, в стельку пьяный, только что вытащенный из Фонтанки, куда свалился, и с тремя исками против него за побои, одним – за порчу имущества, и еще одним – за оскорбление нецензурной бранью. - И у папаши лопнуло терпение и он его наследства лишил? – догадался Кирилл. – Ох, блин! Только не говори, что насмерть прибил! - Не скажу, - улыбнулся Дима. – Нет, только лишил наследства. А также уже привычным манером вычеркнул из семейной Библии и подал иск о запрете Савелию Иванову носить фамилию Тримасов. Иск так и не удовлетворили, но на этом… не совсем на этом, после того несколько упоминаний еще встречается, но вскоре после этого следы Савелия Тримасова теряются. Как он жил, где, на что жил… ничего неизвестно. Впрочем, похоже, и в отце Тримасове что-то на этом сломалось. Он стал очень религиозным – в своей, понятно, манере. А дела искусства забросил. И сам внезапно скончался от удара, года, кажется, через два. И все наследство, в том числе и усадьба, досталось его внебрачной дочери Аграфене. Была она, кстати, та еще бизнесвумен. И отцовское состояние даже несколько увеличила. Но сильно увеличить времени не хватило – почти сразу случилась революция… Аграфена вовремя эмигрировала в Америку, и даже, вроде бы, сумела спасти какие-то остатки богатства. А усадьбу в Оленевке советская власть конфисковала. Сначала там размещался архив, потом некоторое время госпиталь, потом его переоборудовали в психиатрическую лечебницу… потом еще что-то, и начале уже нашего века последний хозяин, какой-то ИП, окончательно разорился, и так с тех пор усадьба и пустует вот уже чуть ли не двадцать лет. - Истооо-рияяя… - протянул Кирилл. Среди веток шумно вспорхнула какая-то птица, и потревоженные листья посыпались вниз дождем, кружась и покачиваясь, точно в танце. У истории был вкус, как у этих последних яблок. - Но это еще не всё! – Дима сунул руку ему в карман. Рука у него оказалась холодная, и Киря взял ее в кармане в свою, чтобы погреть. И сразу стало тепло. – Савелий Тримасов снова всплыл уже в советское время, и ни за что не угадаешь, как. Он стал знаменитым советским наездником, выиграл кучу наград и даже написал книгу о конном спорте. Не под прежним, конечно, именем, фамилию он сменил. Кирилл остановился. Глядя на Диму, повернувшись к нему и не выпуская его руки из кармана и из своей. Что-то такое вертелось у него в голове…. - Помнишь, мы были на выставке «240 лет орловской рысистой»? - Точно! – Киря аж подскочил, в голове у него разом щелкнуло. – Оленёвкин, который выступал на Коленкоре, прикольный такой дядька на фото, нос как у совы – так это вот он и есть? - Именно, - радостно подтвердил Дима. – Взял фамилию в честь усадьбы, где прошло его детство. Деревянную беседку время не пощадило, крыша, заросшая мхом, опасно накренилась на трех столбах, а остатки четвертого валялись в траве, и на них тоже зеленел мох. Зато развалинам ничего не сделалось – что им сделается, они же развалины. Только затянуло сплошь шапкой дикого винограда, пылающего малиновым и алым осенним огнем. - Кир, - сказал Дима. – У меня для тебя подарок. Он достал из матерчатой сумки, которую всё это время носил через плечо, довольно большую коробку. - С днем рождения, Киря. В коробке оказались наушники: большие, которые надеваются на всю голову, как ободок, и закрывают целиком уши. - О, какие классные! Спасибище! – Киря восторженно чмокнул его в щеку. – А они еще раздвигаются? О, да намного, на любую башку! Дим, иди сюда… да не бойся, я не сломаю, они хорошо раздвигаются! – Киря притянул Димку к себе и, не без некоторого труда, натянул подарок на них обоих. На обе друг к другу прижатые головы. В наушниках заиграло – Димкин плейлист: А в осеннем лесу – листопаднички… Заброшенная усадьба дремала, дожидаясь весны и реставраторов, и, быть может, видела сны о балах, вернисажах художников и красавцах-конях, запряженных в качалки на каучуковых шинах. Пахло яблоками, палой листвой и трухлявыми досками, и почему-то немножко грибами. А они, вдвоем, прижавшись щекою к щеке, слушали в наушниках смешную песню про зайцев. На обратном пути они белок так и не встретили тоже, и сели в машину, подвыстывшую за октябрьский день. Но Киря все равно сразу же скинул кепку и шарф. Обогреватель же сразу включили. Уазика с грозной белкой уже не было, а лада все так и стояла, и теперь сама изрядно засыпалась рыжими листьями. - Поедем другим путем, - Димка хитро улыбнулся. – Старину повидали – теперь возвращаемся в современность. Современность оказалась не так чтобы современная – маленький городок с типовыми хрущовками и выцветшим розовым, с белизной колонн и фронтона, типовым хрущовским ДК. Но парковка у главной площади была забита по лучшим образцам Петербурга. А на входе на эту площадь – красовались огромные ворота, увитые гирляндами из искусственных желтых листьев и красной рябины, с надписью черным по рыжему: «Осенняя ярмарка». - Ух ты, какое богатство красок! – восхитился Кирилл. Дима улыбнулся со скромностью, словно это он сам все это устроил. Хотя, в некотором смысле, ведь оно так и было. На ярмарке тоже господствовал рыжий: ярко-рыжие тыквы, огромные, на любую карету хватит, и маленькие, на фонарик, и даже совсем крошечные, причудливо скрученные, декоративные. Тыквы явно были зрительной и экономической доминантой! Но и кроме них чего только не было. Рыжее и оранжевое: хурма, выстроенная в ровные, точно из кубиков, пирамиды. Морковь – просто грудами. Букеты оранжево-черных бархатцев. Букеты физалиса – сухие оранжевые фонарики, подвешенные бахромой на сухую желтоватую ветку. Другой физалис, который едят – тот скорей желтый, в пергаментных желтоватых «коробочках», заманчиво приоткрытых. Еще желтого: яблоки, мёд всех оттенков, от почти молочного до темного янтаря, во всевозможных стеклянных и пластмассовых банках, коробках и баночках. Продавец предлагал попробовать, поднимал на уровень покупательских глаз небольшую плоскую белую палочку, с которой тянулась, всё истончаясь, длинная прозрачная медовая нить. Снова яблоки, только моченые, бледно-желтые, пронзительно пахнущие из бочки, укрытой какими-то темно-зелеными мокрыми от рассола листьями. В таких же бочках – и огурцы, и соленые помидоры, и маринованный чеснок – его, оказывается, маринуют! – и даже зеленая черемша. А капусты-то, всевозможной, белой в морковных оранжевых черточках! Снова яблоки – красные, и зеленые, и душистые желтые, типа антоновки. Серые варежки и носки с ярко-красными на них снегирями на бело-зеленой заснеженной ветке. Поздние георгины всяких оттенков и рядом – длинные и лиловые торжествующие октябринки. Караваи и калачи, разложенные на деревянных, застеленных рушниками, досках, и скромно притулившиеся рядышком пирожки с мясом в пакетиках. Желто-оранжевая облепиха, барбарис, еще какие-то ягоды, даже рябина, тяжкими красными гроздьями – интересно, она для чего-то нужна, ее вообще покупают? Или для красоты? Над ярмаркой пела музыка – какая-то бестолковая, не современная, но какая, собственно, разница? Все равно ее никто толком не слушает - главное, весело! Дима с Кирей купили яблок. Подумав, купили небольшую веселую тыковку, на которой так и просилось нарисовать глазки с ресничками и большой улыбчивый рот. Слопали с бумажных тарелок по порции пышных хрустящих оладьев с повидлом, запивая обжигающим травяным чаем. Забредя в «птичий» ряд, долго не могли оторваться, разглядывая смешных нежно-желтых цыплят и белых очаровательных кроликов. Кролики были пушные, такие пушистые, что так и хотелось гладить и тискать. Но не поселишь же кролика в петербургской квартире. Поглазели, как ребятишки прыгают на батуте и как хитрый коричневый воробей норовит сунуть нос в мешок с развесной гречкой. Домашнюю колбасу попробовать не решились, хотя и пахло заманчивей, чем в магазине, а вот солений набрали в пластиковые коробки. Дима, пока Кирилл отвернулся, разглядывая банные шапки с прикольными надписями (которые ему были вообще ни к чему), купил лиловую октябринку, и Кирилл воткнул ее в петлицу на своем черном пальто. Пальто пришлось расстегнуть и борта отогнуть, но это ничего, тут, на ярмарке, было тепло. Тянуло вкусным дымом от неизменных на праздниках шашлыков, из огромных колонок на площади лилась бодрая музычка и какая-то тетка издавала звуки заводящегося мотоцикла и пыталась уверить всех, что она не колдунья. Малыш лет пяти в шапке с медвежьими ушками выпросил-таки у мамы купить ему деревянную птичку-свистульку и теперь вдохновенно выводил настоящие птичьи трели. Получалось у него здорово. Киря тоже захотел птичьи трели и тоже купил себе птичку. И тут же опробовал. Продавец показал ему, как свистеть, но у него все равно получилось хуже, чем у малыша в шапке с ушками. Диме, пока тот отвлекся, разглядывая хитрые амбарные замки (которые ему были нужны еще меньше, чем Кириллу банная шапка), Кира купил в ряду с сувенирами чашку – она была такая занятная, из коричневой неокрашеной, с рыжеватым оттенком, глины, а внутри – покрыта белой глазурью в тоненьких графитовых трещинках. Потом, внезапно, оба осознали, что голодные, как два волка, несмотря даже на оладьи с повидлом. И свернули с ярмарочной площади на первую же улицу, понравившуюся им видом – с фонарями, похожими на старинные, и желтыми липами в круговых загородках из реек. Довольно скоро нашлось кафе, и они завалились туда, счастливые, что можно сбросить пальто и вытянуть ноги. Официантка с малиновыми кончиками косичек, узнав, что у одного из посетителей день рождения (Дима проговорился случайно), разулыбалась, распоздравлялась, и вынесла им вместе с заказанным тыквенным супом маленькую зажженную свечку в подсвечнике-тыковке: - Наше заведение вас поздравляет! От супа шел пар, и россыпь зеленоватых тыквенных семечек лежала, даже не пытаясь тонуть, на желтой густой поверхности вокруг белой лужицы сливок. К торту и кофе оба разнежились так, что и расплачиваться и вылезать не хотелось. Сидели, ни о чем даже не говорили – не нужно было. Просто сидели, развалившись на мягких креслах, понемногу потягивали кофе из белых чашечек, смотрели друг на друга и улыбались друг другу. Просто так. Потому что – так хорошо было… - Димуль… - сказал Киря. – Это самый лучший день рождения в моей жизни. Честное слово. Потому что оно так и было. - Это хорошо, - сказал Дима. Потому что это было хорошо. Когда они наконец вылезли на холодную улицу, оказалось, что стемнело и распогодилось. Небо над головою стало темно-претемно синим, почти даже черным, кроме разреженных, точно марля, белесых облачков, еще кое-где оставшихся в небе. Яркая половинка луны выглядывала из-за облака, тоже белая, как и облако. И звезды, их тоже было видно в небе – белые звезды. Фонари, оказалось, светятся белым светом, гирлянды, кинутые небрежно на липы – оранжевым, а подсветка на зданиях – в основном голубым. И от фонарей и подсветки, а еще от луны и темного неба мир вокруг был больше не рыжим – темно-синим, грифельно-серым и белым. - Ди-им… - позвал Киря. Ехать домой, садиться в джип и нестись по шоссе не хотелось. То есть вообще хотелось, но вот прямо сейчас – совершенно нет. Хотелось побыть в этом синем и белом мире под звездами. - Чего, Кирюш? - Давай потанцуем. - Прямо на улице? - А почему нет. - Почему нет, - сказал Дима. И протянул Кире свою руку.