Иногда хватает одной ветвистой трещины, чтобы обрушить гору. Что-то подобное мог бы подумать Энки, если бы оглянулся на бегу; Кахара же просто взмахивает клеймором, чиркнув по камням — высекая искры, — и за спиной его падает колонна. Страж, что громыхал доспехами позади, голодно взвывает, и в этом вое слышится тоска.
Одна трещина, чтобы обрушить гору. Один поцелуй, чтобы заставить сдаться.
Они пробегают еще немного — туда, где стены проглочены черным, словно бездна сама поднялась из недр и затопила коридоры до потолка. Здесь спешить опасно: слишком уж просто оступиться в полной темноте и разбить голову. Отвратительный запах ударяет им в нос, точно они наткнулись на стену.
Оба двигаются наощупь — пока Энки наконец не щелкает пальцами. Крохотный огонек освещает впалые щеки, высокий лоб, наделяет обманчивой живостью и здоровым цветом. Кажется, точно мрак истекает из глубины его зрачков: такие они широкие.
— Оторвались, — выдыхает он.
Жрец явно собирался сказать что-то еще, подпаливая настенный факел. Однако Кахара лишь торопливо кивает, обхватывает его лицо ладонями и въедается крепким поцелуем.
Отпихнуть его — плевое дело, когда на кончиках пальцев свербит магия, а по венам течет огонь. А Энки берет — и отвечает, яростно и рьяно, как будто с азартом, отвечает, пока снова не забывает дышать. От подобной отдачи Кахара едва сам не стекает на пол, словно плавленый воск. Под веками еще пылает рыжий ореол, как последняя память о солнце — и оно закатывается, когда жрец запускает еще горячие пальцы в вороные волосы, прижимается сам, кусает за язык, чувствуя, как подкосились ноги.
Отшатываются они одновременно: то ли где-то цапнул когтями гуль, то ли страж остервенело ковырнул булавой колонну, то ли призрак Истязателя следует упрямо по пятам. Энки выпутывается из объятий, губы утирает рукавом и вместо любых слов отводит в сторону взгляд. Зыбкая тишина кутает их саваном, и грохот сердец в ней звучит набатом. Точно их вдвоем похоронили заживо, а по ту сторону гроба мертвецы собирают кости.
Долгая была бы смерть — но кое-чем лучше многих.
Нашарив среди припасов новый факел, Кахара кивает вперед. Там, на десятки шагов, тянутся своды крипты. А где-то за ними — сквозь полудюжину расписных арок, через вереницу гробов, переплетения выщербленных заклинаний на самом древнем языке и полчища живых трупов — открыты врата в город богов.
Должны быть открыты — иначе слова о чести и честности не имеют веса, у Энки нет будущего, а забытый алхимик врал. Кахара выметает имя бессмертного существа — золото глаз да серебро кудрей — из памяти со всем рвением.
Бесшумная поступь наемника совсем теряется в хрусте, что раздается от шагов Энки. Жрец легок и ловок, однако в храме его не учили ходить по песку так, чтобы пустынная лисица не повела ухом; ходить по гальке берега так, чтобы попасть в ритм волн; ходить по костям так, чтобы уйти живым. Когда череп лопается под каблуком, Энки с досадой морщится, глядя себе под ноги.
Трупы, много трупов. Можно собрать армию мертвецов да штурмовать колыбель Гро-Горота — будь у них желание, побольше эля и здравый рассудок. Кахара мысленно помечает последний пункт как лишний. Судя по тому, что он помнит, нужно быть полным безумцем, чтобы тягаться с богом.
Теперь это проблема Рагнвальдра. А его задача — быстрей добраться до золотого трона и сбежать из этого места.
Оторванная рука выползает из паза в стене, скрежещет когтями, суставами жутко скрипит. Кахара поднимает увесистый кусок каменной плиты и опускает там, где кисть оторвало от тела, — чтобы не кромсать ожившую плоть. Оплавленные гнилью пальцы панически колотят по полу, будто на жалость напрашиваясь, как угодившая в ловушку мышь. С каждым ее движением по воздуху — словно ударом хлыста — разносится мерзкий запах.
— Как думаешь, — безмятежно любопытствует наемник, — что с ними всеми случилось?
Энки поводит плечом.
— Смерть.
— Ну, это, может, и ненадолго, — усмехается тот и пихает случайный труп. Такая предосторожность хороша, если не хочешь, чтобы холодная лапа внезапно уцепила тебя за щиколотку, а гнилые зубы выели голову, как сырое яйцо. — Глянь, вот этот, например, явно не испытывал недостатка в пище! — Обглоданная культя роняет мешок, откуда валится горсть трухлявых грибов. — Он вскрыл себе вены. Может, сошел с ума?
Энки прикрывает нос рукавом, и Кахара успевает подумать, что уж кому-кому, а жрецу разрушения негоже чураться таких ароматов. С другой стороны, в южной жаре трупы разлагаются куда быстрее…
— Если я тут с тобой окончательно двинусь, пообещай вспороть мне глотку, — Энки указывает на тронутые гниением губы, искривленные в жуткой гримасе, — ведь этот бедолага явно умирал без удовольствия.
Кахара смешливо фыркает, как вдруг улыбка стекает с его лица. Ее сменяет тревожное, чуткое выражение –складки между бровей становятся четче, и от уголков глаз тянутся морщинки. Взгляд бегает быстрее, чем форму меняет огонь.
Жрец этого не замечает.
— Нам стоит обшарить…
Резко вскинув ладонь, наемник призывает его молчать. Наблюдает, как от колонны неподалеку отделяется тень. Черным пятном сливается с соседней, затем появляется вновь и вновь исчезает. Кахара готов клясться, что слышал стрекот сверчков. Цокот сотен крохотных лапок. Хруст и скрежет хитина.
Мрак медленно обретает форму. Рядом крадется что-то живое — умершее однажды и теперь обретшее новое тело, то, что у вечной жути с поводка рвется, то, что успело нагулять аппетит. Можно броситься наутек или затаиться за плитами склепа, однако избегать боя нет смысла, если голодная тварь втянула воздух зубастой пастью и уже подбирается ближе.
Кахара задвигает Энки себе за спину, но жрец с цыканьем уклоняется и выставляет вперед ладонь с огненным язычком, колдуя между делом антимагию. Щурится в темноту, зараженный тревогой. Пламя в торопливой ласке облизывает стены.
Они одновременно замечают металлический блеск в глубине коридоров, прежде чем утянуть друг друга на пол. Дротик вонзается в стену где-то позади. Игла еще мелко вибрирует, когда следом летит еще один, и на свет показывается растянутое в дурной ухмылке лицо.
Кахара машинально считает лапы мутанта: четыре, если еще пара не скрыта длинным плащом. Двигается существо по-жучьи, торопливо кривыми пальцами перебирает, будто карабкается по стене, а не пружинит шаг в одной плоскости с жертвами. Когда подол слегка отходит от тела — монстр уворачивается от броска Энки, — наемник не сразу осознает, что он увидел. Словно кору от ствола отодрали, а там — полчища термитов, древесные черви, целые армии муравьев…
Ему приходилось иметь дело с гигантскими скорпионами, но похитители трупов… это уже перебор.
Горящий шар врезается в ткань плаща с тихим плеском, будто в воду угодив, не причиняет никакого вреда. Похититель стряхивает пепел, второй рукой заносит кинжал, третьей — лукаво шляпу оправляет, пока пальцем четвертой качает под шелестящий смех. Оскал становится шире. Кажется, там и не зубы вовсе — личинки да жучиные гнезда. Хитро блестят черные бусинки глаз, будто вот-вот — и уродец кислотой плюнет.
Лезвие кинжала встречает клеймор. Идти в ближний бой существо боится, а потому от взмаха Кахары отскакивает на пару шагов, как сверчок. Жадно шевелит лапками. Хихикает, когда удается метким броском распороть Энки мантию у бедра.
— Не задел, — быстро мотает жрец головой, ловя взгляд наемника. Вместо пламени он выплетает из воздуха тьму, собирает в сферу, свивает чужую погибель. Заклинание рассеивается — мимо летит очередной нож. — Но если мы не по… — Его зрачки — булавочные шарики — совсем мельчают. — Проклятье!
Кахара выругался бы сам, но дыхание вдруг перехватывает. Под заливистый хохот похитителя — скрежет сотен кинжалов, карканье тысяч ворон — язык немеет, ноги подкашиваются, колени встречают пол. Он даже не чувствует боли: беззвучно шевеля губами, лишь пару секунд балансирует сидя, прежде чем завалиться набок и перестать дрожать.
Энки белеет как мел. Монстр неумолимо двигается, бешено смеясь над его жалким видом. На что способен жрец разрушения, если прижать его к стене и вгрызться в шею до крови?
Кахара с ужасом осознает, что рот наполняет слюна. Он делает вдох. Затем медленно выдыхает. Мысленно он молится, правда молится, — а какой дурак не молился бы в такой ситуации? Пытается снова набрать воздуха — но легкие просто не расширяются, горло залили горькой карамелью. Его точно бросили на вершину горы: вены лед сковывает, алкая остановить сердце, воздух разреженный и пустой, а мир кажется слишком большим, чтобы жить в нем дальше. Свист холодного ветра — с таким из духовой трубки вырывается дротик.
Все сужается до одной точки: он видит вспышку пламени, и блеск металла, и черную тень, словно пикирует с неба большая птица — у нее глаза серые и злой, испуганный взгляд, и Кахара навстречу раскинул бы руки, чтобы ее поймать, хотя не может шевельнуть и пальцем, — только надеется, что Энки сейчас окажется рядом и что-нибудь сделает, потому что сам он уже ни на что не способен.
Но Энки виляет в сторону, метнувшись к нему, и вместо его руки хватает клеймор. Звон, взмах, скрежет — он усилием всего тела, точно спустив тетиву, отрывает меч от земли. Лезвие резко взмывает вверх — чтобы через секунду упасть обратно. Как и три руки похитителя.
Хохот сменяется воем, чудовище от боли метается, как в безумстве, царапает стены и плиты, облитые его кровью, дико рычит. Полчища насекомых бегут из-под шинели, как крысы с тонущего корабля. Крипту наполняет топот лап и скрежет жвал. Эхо обращает поток звуков сходом лавины, взрывом и камнепадом — словно подземелья разом решили обрушиться.
Монстр успевает лишь вскинуть кинжал последней лапой, как Энки снова делает широкий выпад: неумелый, неловкий, все же способный смести с ног. Главное — застать врасплох. Мутант поначалу не падает, однако — ирония пресная — спотыкается о Кахару. Копошится, как повернутый на спину жук. Визжит; пока жрец острым концом не роняет клеймор ему в пасть.
Все стихает — и даже Кахара не дышит.
Энки вспоминает о нем раньше, чем успевает клацнуть о пол клинок, кидается сразу с таким видом, точно наемник предназначался ему на ужин, а он передержал его на костре. За миг до того, как свет гаснет, жрец выдирает из поясницы Кахары дротик — и смерть отступает в тени.
Судьба опускает свой меч.
Кахара жадно хватает ртом воздух, сжимая дрожащими пальцами пустоту, сипит, словно выброшенный на берег после потопа, заново учится дышать. Энки наблюдает за ним внимательно, дает время прийти в себя. Переводит пронзительный взгляд на труп чудовища. Развороченная морда — кровавый цветок, блестящие обрубки там, где были длинные лапы, обгрызенное тело, ранее укрытое тараканами. Похититель больше не улыбается; вместо него кривится Энки.
— А знаешь, — он отфыркивается, как загнанная лошадь, и взмахом головы откидывает с лица прядь волос, — это даже приятно. Убивать вот так — мечом в лицо. Что-то в этом есть… — Задумчиво хмурит брови. — Терапевтическое.
— Лучше не привыкай, — хрипит Кахара.
Удивительно: колкостью жрец не отвечает.
— В этих дротиках — парализующий яд, — сообщает он нарочито ровным тоном. — Быстро сходит, но и действует тоже стремительно. Если не выдернуть иглу, сердце просто останавливается. Но помимо него — обычная отрава, которая расходится медленней, зато убьет точно, если вовремя с ней что-нибудь не сделать. — Энки стискивает зубы, и Кахаре хочется принять благодарный вид — даром что губами едва шевелит, — как вдруг тот разражается бранью. — На кой черт тебе гребаная броня, если она оставляет половину важнейших органов без защиты? Вы там на юге скимитары свои отражаете с божьей помощью? Или тебя по пути так солнцем пришибло, что до сих пор не отпускает, а? Руку или ногу еще отрезать можно, но тут-то ты что делать собирался? А если бы меня с тобой не было?!
Кахара таращится в потолок, боясь двинуться с места. В груди клокочет истерический смех, но не находит выхода и зудит, скребется, чешется. Видимо, Энки замечает перемену в его состоянии, а потому спешно опускается на колени рядом.
— Эй! Ты что, опять помирать удумал?! — На гласных прорезается паника, словно лучи сквозь водную толщу. Или это кружится голова? — Кахара, Рхер тебя дери!
Смешным интонациям наемник пытается улыбнуться, что выходит паршиво. Чувствительность вернулась ровно настолько, чтобы стараться дышать, издавать редкие звуки и ловить искры под ногтями. Он хотел было пошутить о том, что по заветам жреца умирает первым, однако подобная драма кажется неуместной. И все же он слегка оживляется, когда слышит повелительное:
— Не брыкайся.
И вдруг ощущает руки на своей талии.
— Что ты?.. — Голос отказывает ему. Разум, кажется, тоже. Быть может, это галлюцинация, порожденная отравленным сознанием за мгновение до того, как навсегда оставить бренное тело?
— Снимаю с тебя броню, — охотно поясняет Энки. — Чтобы высосать яд.
Да, все-таки проще думать, что это иллюзия, бред и вообще неправда. Так можно даже получить от смерти удовольствие. Стоит пальцам жреца тронуть маленькую ранку, которую оставил дротик — там, где лукаво выступает косточка и загар еще не сошел, — как наемник инстинктивно вздрагивает. Судорога прокатывается по телу, однако из-за паралича остается тлеть в мышцах, словно те хотят чихнуть.
Легкое касание ногтей — и все покрывают мурашки. Жрец силится проследить, глубоко ли вошла игла и задела ли что-то важное, но кажется, точно хочет забраться Кахаре под кожу. И у него явно получается.
— Не пялься, — опять приказывает Энки, хотя властности в его тоне убавляется. — Опусти голову. Если будешь напрягаться, яд быстрее разойдется по крови. — Поскольку тот не слушается, он мелко вздыхает. — Сдохнуть мечтаешь?
Кахара смотрит на Энки, с растрепанной косой, еще не сошедшим жаром и пьянящим ароматом опиума, Энки, что обхватил его талию длинными, теплыми пальцами, низко пригнулся и зыркает с вызовом, — и даже не знает, как ответить.
Он лишь хвалит свою выдержку, когда тихо ахает, стоит чужим губам коснуться его поясницы. Чувствует язык — инстинктивно сгибает ногу, зарядив коленом Энки в грудь. Его вдруг бросает в жар, и голова становится совсем пустой.
— Сдурел?! — шипит жрец, но слова сходятся как-то неправильно — словно рот его не слушается. Парализующий яд, напоминает себе Кахара. Старается не акцентировать на этом внимания — но не может отвести глаз. — Я тут, вообще-то, пытаюсь спасти… — Энки вдруг запинается, роняет взгляд в сторону. Пальцы чуть вздрагивают, цапнув кожу ногтями, и Кахара даже радуется своей неподвижности. — Неважно.
Понимание, что спасать чью-то жизнь он пытается ценой своей гордости, выступает на лице жреца алыми пятнами. Наемник в ответ криво ухмыляется — с непривычным испугом, пока сердце грохочет в ушах так же громко, как во время побега от бронированного мутанта. Как будто он до сих пор бежит. Его гордость тоже в какой-то степени стоит на кону.
Энки снова клонится ниже, приникает осторожно, трепетно почти, щекоча дымкой волос и дыханием заодно, распаляет одной иллюзией ощущений — в таком состоянии Кахара не уверен, какие чувства он выдумал, а какие пробились сквозь блок, — затем отворачивается и сплевывает яд. Все повторяется до тех пор, пока Кахара не находит силы поднять руку. Поднести к лицу — только для того, чтобы спрятать глаза и закусить кулак. Выдохнуть.
— Этот яд, — нетвердо просит Кахара: голос еще низок, чуть-чуть ломается, — какой он на вкус?
Энки разгибает спину и глядит на него с таким подозрением, словно тот вот-вот испустит дух или, еще лучше, опять врежет коленом.
— Хочешь попробовать?
— Не ожидал от тебя глупых вопросов, — смешок выходит глухим. — Иначе бы не спрашивал…
Энки сам отводит его руку за голову, сминает ладонь, костяшками стукнув о камни. Второй Кахара резво хватает его за талию — и их губы встречаются. Непривычное и будоражащее чувство — язык немеет, едва горечь травяная разливается по нему и щекочет горло, когда он впивается со всей настоявшейся силой, когда прижимает теснее — везде, где может дотянуться.
— У тебя уши покраснели, — этим своим до подлости трогательным тоном замечает Кахара. Ведет кончиком носа по виску, опять за ухо кусает, словно в подтверждение, любуется мимолетом оставленными следами. Они горят на коже, как отметины раскаленного клейма, и Энки чувствует себя самым страшным грешником на земле — в чем не видит никаких минусов.
— Я собирался унести это с собой в могилу.
— Не забывай — только через мой труп…
Оба спотыкаются о правду. Вдоль позвонков скребется холодок, поэтому наемник торопливо стискивает его в объятьях, словно ничего не сказал. Так он решает проблемы, значит?
— Когда я думаю о том, что переживу тебя на века… — Энки не договаривает, восстанавливая дыхание. Немного отвлекает тот факт, что его колени сейчас сжимают бока Кахары. — Черта с два ты сдохнешь от чего-то помимо старости.
— Может, проследишь лично?
Жрец удивленно моргает.
— Ты…
— Знаешь, — Кахара удерживает его на безопасном расстоянии, чтобы сохранять способность мыслить, — вот я совсем не против помочь тебе сделать твою жизнь вечной. Если какую-то ее часть… ну, в общем, хотя бы немного… ты отдашь мне.
Энки, озадаченный, снова хлопает глазами.
— Я бы с радостью поделился с тобой годами бессмертия, — хотя радости в его тоне маловато, — но не уверен, что смогу перелить божественную силу в твое тело, поэтому…
— Умник хренов! — шипит Кахара и тянется стукнуть его по макушке, вовремя опустив руку. — Просто побудь со мной!
— Что?
— Неужели я сделал для тебя недостаточно, чтобы ты уделил мне каплю своего времени?
Заметив — пока сердце притихло на один удар, слушая, — тоскливую нотку в собственном голосе, Кахара осекается — и вдруг видит, что уши Энки опять налились краской.
— Ты делаешь слишком многое, предлагая мне нечто подобное.
Из Кахары будто дернули нитку — красную, жесткую, — которой неумело сшили тело изнутри, и теперь оно валится на куски. Он чувствует себя на разделочном столе Тротюра, насаженным на изогнутый клинок ящера, связанным цепями Измученного, — а Энки все крутит, крутит вентили, разрывая его на части — всего лишь смотря в глаза.
— Энки, — только и может позвать он.
Однако Энки последний раз легонько мажет поцелуем в уголок губ и выворачивается из рук раньше, чем Кахара успевает повалить его на себя. А затем подает руку.
— Порядок? — осведомляется он с деланным спокойствием, когда тот принимает его ладонь и встает на ноги.
Мир все еще немного вертится, хотя Кахара не уверен, что в этом виновен яд. Три руки похитителя, что удивительно ровно легли в ряд, слегка приводят его в чувства. Он рассеянно пинает монструозный труп, и в тень из-под шинели прыгает запоздалый жучок. Под ногами склизко хлюпает кровь: им лучше поторопиться, пока на запах не сбежались гули.
— Я готов драться с богом, — заявляет наемник самым серьезным тоном.
Энки позорно прыскает; впрочем, не особо искренне. Знает: им, быть может, придется.
***
Драться почти не приходится. Неясно, что на уме у судьбы — либо у тех, кто ею повелевает, — но все игральные кости ложатся для них шестерками. Точно монета, которую бросили со скуки боги, сначала встала ребром — а затем, стоило осторожно выдохнуть, качнулась в их пользу.
Или все-таки Нильван добилась своего, поэтому катакомбы ослабили хватку, и чуждое, странное колдовство, что старше Ма’Хабрэ и покоряется лишь своим ровесникам, поутихло, схлынуло, как морской прилив, позволило им идти по мокрому береговому песку, небрежно слизывая следы.
Хильде могла уже обратиться божеством к тому времени, как Энки с Кахарой достигли ворот золотого города. Они ощущают далекий толчок в глубинах подземелий, но только надеются, что путь назад не завалило камнями.
Если бог Страха и Голода родился из недр древнейшего существа, значит, теперь все кончено. Не будет больше вечных блужданий по коридорам, и лихих прыжков с того света, и ужаса, крадущегося по пятам, дышащего в затылок, голодно хрипящего на ухо, и смерть перестанет быть рутиной. Они наконец-то увидят небо. Если не умрут раньше — в последний раз.
Кот встречает их на главной площади, и нарисованная улыбка на маске широка, как ни в одной из других жизней.
— Примите мои поздравления, — елейно мурлычет монстр.
Энки беззлобно глаза закатывает, забирая у Кахары трубку с опиумом: теперь они делят ее одну.
— Ты, видать, рад ничуть не меньше, что все это закончилось.
Рыжие огоньки в провалах маски мерцают небывалым ехидством, от которого что-то глубоко в животе вяжется узлом. Хитро прищурившись, Кот смеется:
— О, я совсем о другом…
Уши Энки вновь заливает краска: он понимает это по взгляду Кахары и лишь прячет их за волосами.
Жрец даже жалеет, что встретиться с Нильван — посмотреть ей в глаза — им не удается. Вернее, не остается нужды: могучий голем, что преграждает путь к золотому трону, обращается каменной крошкой, стоит Коту легонько махнуть лапой. Никто из гостей бездны никогда не видел чудовище в бою, ведь им хватало ума не нападать первым; стойкая аура угрозы, щекотной не до веселого смеха, а до истерики, что раздирает горло и кожу снимает заживо, всегда окружала Кота, как защитный купол. А теперь Энки моргнул — и все уже случилось. Задорные искорки впиваются в него с любопытством: ну что, мол, жрец разрушения, как тебе такой фокус?
Кахара выглядит в большей степени восхищенным, чем напуганным, и это помогает Энки отмахнуться от навязчивого страха. В конце концов, это ему предстоит впитать божественную мощь, что подчинит вечность власти простого человека. Это он привел Кахару сюда.
Башня Бесконечности плывет где-то на горизонте и пропадает из поля зрения, едва они ныряют под своды арки. Стены Великой библиотеки исчезают в тумане, смутным ориентиром маячит шпиль Храма мучений. В гуще лабиринтов улиц, среди осыпающихся зданий, там, где тени блуждают сами по себе и пыль светится золотом, — Энки чудятся вспышки зеленого света, точно кто-то активировал механизм перемещения во времени; но все остается прежним. Точно запустились часы, что до этого упрямо вертели стрелки в обратную сторону. Точно теперь секунды бегут только вперед.
Он видит в конце золотого зала трон вознесения, и лишь на мгновение время замирает — словно у всего мира перехватило дыхание.
***
— Приятно все-таки знать, что не сдохнешь в этой дыре.
Кахара приставляет ладонь козырьком, щурясь на залитый светом вход подземелий. Ветер треплет черные волосы — перья расправленного крыла, готового пуститься в полет. Мир играет красками, как акварельная палитра, в бурную реку опрокинутая, — и Энки едва не сносит волнами, бликами завораживает, облизывает теплом.
— Не в этой — так в другой, — отзывается он.
Тот криво улыбается.
— Знаешь, как говорят… Медведь, который попал в капкан и отгрыз себе ногу, тоже вскоре помер, но…
— Но на своих условиях?
Против солнца — точно в знак протеста мировому колесу — он стоит в короне из рассветных лучей, как новое божество. На золотой трон Кахара даже не посягал; только захватил откуда-то изящный подсвечник и сгреб в мешок горстку безделушек, что хрустели под каблуками в тронном зале. «Всяко в хозяйстве пригодится», — фыркнул тогда он, и в его глазах что-то зажглось.
— А мы — на своих.
Не удержавшись, Энки подается к нему.
Они долго не могли заставить себя шагнуть из тени. Сначала Кахара бросил факел — Энки подозревает, что попросту уронил, не заметив, как разжал пальцы. Огонек заметался по земле, секундой позже затухнув. Тонкая лента дыма свивала кольца на фоне раскрашенного солнцем гравия, сочной зеленой травы, сорванных флагов с алыми крестами — даже труп гнедой лошади лишь слегка гниением тронуло.
И — небо. Бесподобно голубое небо.
Небо — бесконечное, бескрайнее, бездонное, растекается васильковым океаном вширь и вдаль, о такое не ударишься головой, не зацепишься волосами, с такого не капнет за ворот едкая слизь, не прыгнет голодная засада, такое не обрушится камнепадом, своей массой стирая в песок. Настолько пронзительно яркое, что кажется поначалу белым, как раскаленный металл.
Когда навстречу дыхнуло свежестью и теплом, выметая из головы затхлую сырость, Энки решил было, что сейчас от земли оторвется и взлетит. А затем ко входу порхнула бабочка, и Кахара шумно выдохнул, как от удара в живот.
Бог умирания умер, и жизнь пустила новые корни, цветя — словно в первый раз.
Это ощущается как подступающее безумие, как самая последняя глупость: они встречались лицом к лицу с хтоническим ужасом, измазывались в крови, резали свои ноги, руки выдирали из пастей о трех рядах зубов, снимали с костей опаленную кожу, ели мясо товарищей, порой даже влагу с камней слизывали и дышали-то через силу, — а теперь чуть не плачут, просто увидев бабочку.
В косых лучах, что падают сквозь решето древней крепости, плавают зонтики одуванчиков, серебрится сухая пыль. Редкие цветки с трудом, неумело, пробиваются сквозь каменную крошку. Где-то хлопает крыльями птица, под заливистую трель уносится ввысь, и Кахара с непривычки вздрагивает, к мечу тянется, готовый встречать опасность. Уставший, сам подземельями изъеденный, как термитами — древесный ствол, коридоры — жуть древняя и воплощенная смерть — тянутся в нем, точно жилистый сорняк, прожирают изнутри.
И все-таки есть в нем что-то такое — не раны, которые не лечатся, не шрамы, что не выводятся, не уродливое клеймо страданий; словно подсвеченные изнутри, его глаза сияют украдкой жженой карамелью, хитрецой и лукавством. «Я же обещал», — без слов говорит он, понимая не хуже Энки, что в случае неудачи никто не смог бы заставить его платить за обман.
Солнце слепит нещадно — прицельные выстрелы прямо с линии горизонта, — но лучше потерять зрение, чем снова умереть там, куда никогда не падал небесный свет. Клешни страха и голода выпускают их на свободу.
Что будет с ними дальше — и куда употребить целую вечность, — еще предстоит разобраться, но теперь это меньшая из проблем. Они избавились от прошлого; с будущим разберутся, когда оно станет настоящим.
А сейчас — Кахара улыбается Энки.
И солнце встает у него за спиной.
