***
Сиренами называли прекрасных, хищных существ, которыми становились некрещёные молодые люди, умершие насильственной смертью в воде. Чаще всего ими являлись жертвы изнасилований. Морские боги забирали их, выращивая как своих детей, превращая в завораживающих людские взгляды юношей и девушек, настоящих соблазнителей, коими они и являлись. В отличие от опекаемых ими русалок, кем становились утопленные младенцы и самоубийцы, сирены могли выходить на берег гораздо чаще, чем раз в год, но каждый их шаг сопровождался острой резью в ногах. В принципе, они не считали это проблемой. Ведомые жаждой мести и голодом любви, они гнались за забвением, что длилось, увы, не так долго. Утолить его могли лишь секс, вкус человеческого сердца и тёплая кровь. Как благословенные добытчики, сирены кормили воды человеческими жертвами, а русалок, своих младших сестёр, что не отличались такой кровожадностью, человеческими сердцами. Увы, чем больше были города, тем больше в них было сирен — не все они уходили в море. Любопытные и хитрые, чуткие и харизматичные, они любили теряться среди людей в любое время суток, любуясь красотой их нарядов и украшений, а для охоты чаще всего облюбливали клубы и бары: где всегда много горячей крови и страстных сердец, а обстановка позволяла смешаться с толпой. Они не боялись поимки, будучи искусными гипнотизёрами, и не оставляли следов (кроме потрохов одурманенных жертв, разумеется). «Скользкие убийцы», что всегда на виду, но никто не мог понять этого и поймать их, даже если закрадывалось скребущее чувство неправильности. К великому сожалению, помочь им было ничем нельзя, а убить — очень сложно. Единственное, что могло повлиять на изменение поведения сирен — так называемая «привязка»: случалось это редко, но иногда у сирены срабатывали индивидуальные инстинкты, и она не могла довести начатое до конца, убить свою жертву. Фиксация на ней заставляла мучиться и страдать, но больше сирена не могла прикоснуться ни к чьему телу, чтобы утолить жажду, желая лишь взаимности от того единственного человека. Такие сирены становились привязанными, полностью зависимыми от избранника, и выхода оставалось лишь два: либо принятие её привязанности, либо мучительная смерть. Чаще всего они выбирали второе. Угадать, с чем была связана привязка было нельзя. Ходили слухи, что не могли убить они тех, у кого «не бились сердца», основаныные на историях про «охотников» — специально обученных людей, которые были способны заставить сирену остановиться, и, тем самым, насильно привязывая её, обрекая на подчинение либо смерть. Подчинённые сирены мученически приносили пользу одним и становились трофеями вторых. Другая же версия была построена с помощью логики: если чаще всего жертвами сирен становились те, кто похож на их мучителей, значит, в живых они оставляли тех, кто напоминал им доброе из прошлой жизни.***
«Я думал, что был голоден до любви. Может, я просто изголодавшийся по крови…»
Лютик обожал свою жизнь сирены. Несмотря на присущую таким, как он, резь в стопах. Несмотря на неутоляемое чувство мести. Несмотря на незабытое отвращение. И несмотря на липкое, цикличное забвение. Его нынешняя жизнь состояла из одного лишь «после», но даже так — он любил её. Часто ему казалось, что сливаться с музыкой, пропуская через себя вибрации и ритмы, ему нравилось куда больше, чем охотиться. Порой он думал, что если бы музыка была бессмертным человеком, он бы упивался страстью с ней до бессилия и собственной смерти. Он обожал чувство единения своих связок с мелодией, обожал звучание собственного голоса, обожал изучать его, словно это самая прекрасная и бесконечная загадка на свете. Если бы не его голод и ограничения, он бы делал это до скончания мира. Если бы он мог. Лютик скривился от нового спазма в грязи подворотни. До слуха доносились отголоски музыки из очередного клуба неподалёку, взгляд раздражали огни ночного города и блики неоновой вывески на мокрой от мороси стене.«Женщина из морской пены на берегу, Ты — степной призрак, я — сельская шлюха.»
Если бы не его ёбаная человечность, которой смертные называли «инстинктами», он бы уже давно наслаждался блаженным забвением. И даже не единожды: он уже наметил несколько жертв наперёд, если бы не Геральт. Грёбаный Геральт.«У всех русалок острые зубы — И лезвия бритв, впивающиеся в ноги»
Грёбаный Геральт… Лютик всхлипнул, и скрутился ещё сильнее. Блядь, он такой глупец! Он был почти у цели. Геральт был очарователен: Лютик почти сразу узнал в нём охотника, но разве это хоть раз останавливало его? Тем более… Геральт был особенным. От него не пахло отравленной кровью, и в какой-то момент Лютик даже пожалел, что ведом голодом, а не чем-то более высоким. Но он решил, что даже если этот охотник выиграет, то он не будет против. Геральт заслуживал победы, а Лютик был достаточно зрел, чтобы признать усталость от своего бытия. Геральт привёл его домой, и взгляд его затуманенных глаз оседал на языке Лютика металлическим привкусом грядущего наслаждения и забвения. Он инстиктивно провёл языком по заострившимся зубам. …и лишь впиваясь в его шею, зализывая чужой пульс в предвкушении, Лютик бросил короткий вгляд перед собой и замер. С настенной фотографии на него смотрели детские глаза. На плечах улыбающегося Геральта сидела смеющаяся девочка, похожая на него. Ошибиться было невозможно. Взгляд расфокусировался, и Лютика обдало волной холода, будто он захлебнулся второй раз. — Лютик? — хрипло спросил Геральт, непонимающе проводя ладонью по поледеневшей холке любовника, и тот отпрянул. Чёрт возьми… Что-то внутри сковало первобытным ужасом и отторжением, будто он ошпарился своими же действиями. Лютик попятился к двери, дёрганно оглядывая расстрёпанного мужчину перед собой, его окровавленный ворот рубашки. Чувствуя медленно сходящую пелену наваждения с чужого сознания, он бросился прочь, зацепив и, кажется, уронив какую-то полку. Виски начало давить, а неутолённый голод встал острым комом поперёк груди, распирая горло. — Лютик! — услышал он за собой, и при звуке падения тела подумал лишь о том, что соседи у Геральта добрые, чуткие, и сумеют оказать ему необходимую медицинскую помощь. Руки и ноги не слушались. Перед глазами стояла красная пелена, и всё, чего желало его существо — слиться с Геральтом воедино. Навсегда. Ничего больше. В отличие от русалок, сирены не становились трагично пеной. Сирены просто дохли. И сейчас на суше Лютик задыхался, а в воде — тонул. Привычная резь в ступнях казалась теперь невыносимой, и он бы заорал, если бы мог. Геральт, билось в его голове. Геральт. Геральт…«Там были не только страдания и мокрые тротуары»
Он видел, как мимо него проходят люди — они не видели его. И чувствовал, как сочувственно останавливались свои. Но ему нельзя было помочь.«Но и яркие огни дерьмовых клубов, и паршивая дурь, И объятья девушек, пахнущих, как Бритни Спирс и кокос.»
Он очнулся, когда Эсси попыталась развернуть его, и знакомое бурчание на секунду заставило его улыбнуться. Лютика колотило. — Давай, поднимайся! Сколько ты здесь уже валяешься? — Нзнаю. — Боже правый, ты что, привязался?! Лютик лишь зашипел и закрыл глаза. — Почему? Что случилось? — Эсси обхватила его лицо, не давая упасть обратно в грязную лужу.«Радостное забвение…»
— Ребёнок. Он отец. — Лютик… — она готова была расплакаться, и Лютик мягко прижался к её ладони поцелуем. — Давай я найду его, Лютик! Может, сама Судьба к вам благосклонна, Лютик, прошу! Лютик лишь выдохнул. Эсси была таким дитя, словно воплощение чистой сказки в их грязной реальности, и он так любил это в ней. Его Русалочка… — Он охотник, Эсси. Нельзя. Эсси прикрыла рот рукой. — Охотник?! Лютик… это что, было уловкой? — Не уверен… но если так, то я очень глупо попался. — Но можно ведь чем-то помочь? — Нельзя, Глазок, — грустно прошептал Лютик, и Эсси уткнулась в его грудь. — «Геральт», — считала она вдруг с его боли. — Это его имя? Геральт? Лютик смог лишь кивнуть, подумав, что Геральт был очень красив, и его вновь скрутило.«Блаженное беспамятство…»
***
Неясный шум заставил Лютика зашевелиться, а последовавший за ним сдавленный крик разлепить веки. Эсси рядом не было. Сквозь гул в ушах и мутную пелену перед глазами он попытался найти источник, и, когда это удалось, неожиданно резко пришёл в себя. Прямо напротив, всего в нескольких шагах от него к мусорным бакам припечатали… ребёнка. Лютику хватило секундного блика неоновой вывески, чтобы с изумлением узнать в заплаканном лице жертвы ту самую девочку с фотографии Геральта. Ёбаный Геральт! Ноздри Лютика раздулись, а язык потяжелел. Полегчавшее тело вдруг свело дрожью не голода, но мести, и прилив былых сил заставил зрачки яростно сузиться в жажде крови. Точнее — жажде пустить кровь одному конкретному человеку. И защитить другого. — Ублюдок, — с шипением поднялся он, и только сейчас его сущность оказалась заметной. Девочка вжалась в баки ещё сильнее, увидев его за спиной насильника, но тот был слишком увлечён, чтобы оборачиваться. Лютику не хотелось распыляться на крик. Он всё ещё был слаб, и, тем более, мог оглушить человеческое дитя. Хотелось лишь мести, крови и свободы: под визг ребёнка он набросился на мужчину со спины, вонзая тонкие острые зубы в его артерию и оттягивая назад. Где-то на периферии билась тревога: нельзя делать такие вещи на глазах у детей. Но инстинкты взяли верх: Лютик беспощадно рвал тело под собой когтями и зубами, наслаждаясь хрипом, бульканьем и звуками раздираемой кожи, краем глаза уловив, что девочка отвернулась, вжимаясь в стену лицом, закрывая голову и уши. В один миг он будто увидел в ней… себя. И агрессия накрыла его новой, ещё более мощной волной. — Блядская тварь! — рычал он в своём безумии, добираясь до ещё бьющегося сердца. — Мразь! — и, не колеблясь, вырвал его с характерным треском. Сквозь гул в ушах он слышал детский рёв и спешный топот взрослых ног где-то недалеко, возможно, через улицу. Разум прояснялся, возвращая былую боль: от запаха чужой крови воротило, а тёплое сердце хотелось брезгливо откинуть подальше. Лютик встал на ватные ноги, пошатнувшись от навалившегося бессилия и принзившую иглами боль в стопах. Он стеклянно уставился на то, что только что сотворил, а затем, фиксируя скачущий свет фонариков на кирпичной стене, повернулся к все ещё вжавшейся в стену ревущей девочке. Инстинкты требовали протянуть ей сердце обидчика, как он делал много раз с Эсси, но эхо разума благородно напоминало, что перед ним человеческое дитя. — Девочка… — хрипнул он, и ребёнок сжался, всхлипнув. Лютик скривился, оседая на землю. — Прости меня, — всё же сказал он, — я не… не хотел пугать тебя… я… Из-за угла выбежали люди в форме. Они смотрели мимо него, и Лютик слышал рацию, а потом его пришибло взглядом жёлтых глаз. Геральт стоял вместе с ними, в промокшей насквозь кофте, с дрожащим в руке фонариком. Он перевёл такой же шокированный взгляд с Лютика на труп, у которого тот сидел, а затем — на дочь. — Цири! — воскликнул он, и девочка резко обернулась на голос. — Папочка! — заплакала она с новой силой и бросилась в его руки, утыкаясь в мокрую кофту и заглушая рыдания. Геральт сгорбился, обхватывая её сильными руками, путаясь пальцами в волосах, и крепко прижался губами к макушке в облегчении. Лютик не шевелился. Его словно придавило к месту, и он боялся сдвинуться. Боль отступила, обнажая тягу, и когда знакомые глаза вновь поднялись на него, ему словно наступили на горло. Лютик не понимал, отчего полицейские не замечают его. Он был слаб. Он умирал. А они лишь аккуратно осматривали разодранное тело и оцепляли пространство. В искажённых рацией словах ни разу не прозвучало «сирена». Будто в замедленной съемке он наблюдал, как Цири подняла голову, и до слуха донеслось слабое: — Меня дяденька спас…***
«Блестящие девы шагают в величии и без плащей под дождём»
Было так странно вернуться сюда. Всё казалось родным до ужаса, но при этом настолько же чужим. Лютик задумчиво брёл по знакомому маршруту, вдыхая морской воздух и узнавая своих сходу, и впервые не чувствовал желания присоединиться. Не покидало ощущение, что Лютик выиграл третью жизнь, но менее тоскливо от этого не становилось.«Я помню своё падение на этих улицах, Что было бы немного неуместно, если бы не опьянение.»
Он думал об Эсси. Она была так рада за него, его сказочная Эсси, верившая в счастливые концовки. Его Русалочка, успевшая привести Геральта за мгновения до того, как чуть не истекло её время. Она пела лучшие песни вместе с Лютиком, который рассказывал ей о забытой любви, стёртой водами, радуясь за счастье своего брата, передавая благословение морских Матерей.«При мыслях об этом моя грудь болит. Не от сожаления, но от чувства тоски по Блаженному забвению»
Эсси мечтала так же…***
— Я не желал ни твоей ни своей смерти, Лютик, — тихо делился Геральт, крепко сжимая руки сирены. — Я желал воссоединения с тем, с кем Судьба меня разлучила. Лютик слушал историю, в которую не мог поверить. Геральт и он были… близки. Когда Лютик был человеком. И если бы не Геральт, возможно, Лютик не был бы тем, кем являлся сейчас. Но он не мог злиться: тот тоже нёс крест своего проклятия, ещё более древнего, чем дар Лютика. Бессмертие. Лютик не смог бы убить его, но Геральт сказал: — Найдя тебя спустя столько времени, я жаждал лишь прощения. И если бы Судьба решила, что обрету его лишь променяв всё, что имею, на смерть от тебя — я бы принял её. — Но у тебя дочь… Геральт улыбнулся. — Но у меня дочь, — он задержал взгляд на лице Лютика, завороженный искрящейся на солнце кожей, и добавил: — А теперь ещё и ты. И поцеловал его в лоб. Геральт не убивал разумных существ. С разливающимся по телу теплом Лютик вспомнил.***
«И с твоими русалочьими волосами и острыми зубами Ты выползла из моря, чтобы разбить сердце моряка.»
— Подонок, — шептал Лютик в горизонт, закончив траурную песнь. Штаны на коленях безнадёжно промокли, но Лютик не обращал внимания. Он наконец опустил ладони с зачерпнутой пеной обратно в воду и утёр глаза рукавом. По щеке размазался песок. Когда сёстры печально протянули ему янтарную нить, он не хотел верить. Русалочьи слёзы — последняя песнь. Мало кому такие, как он, доверяли секреты, но сказки не рождались из пустых слухов: как и сирены, русалки имели шанс на новую человеческую жизнь. Никто не мог влюбляться так искренне, чисто и невинно, как русалки, особенно те, чьи души оставались детскими. И лишь поэтому воды давали им так мало времени на суше, желая уберечь в своём обличии: люди были обманщиками и бессердечными, хитрыми ублюдками. Слишком редко они искренне отвечали на чувства прекрасных, но наивных, растоптанных их же миром существ. Эсси слишком грезила сказками… — Я всегда был кровожадней, чем ты, — голос его сорвался, но губ коснулась слабая ухмылка. Он намотал нить обратно на запястье и поцеловал. — Твоя сказка закончится справедливостью, Глазок.«У тебя есть лишь одна ночь на берегу, Поэтому танцуй, как ты ещё не танцевала.»
Вычислить и отследить виновного в смерти его сестры не составило труда, тем более, дети вод помогли ему. Русалья ночь была всё ближе, и Лютик почувствовал уже подзабытую сладость предвкушения. Копна его волос отливала синевой волн в свете прожекторов и стробоскопов, кожа блестела в бликах зеркального шара толчёным жемчугом, и Лютик наслаждался музыкой, как в последний раз, сливаясь с вибрациями воедино. Геральт видел его таким не впервые, да и к чарам у него был иммунитет, но смотря каждый раз из своего угла он всё равно не мог оторвать взгляда, словно в их первую встречу. В любую из первых. Синхронизированные с ритмом битов вспышки выхватывали Лютика из толпы, будто главного героя фильма: проводящего руками по телу, чувственно приподнявшего плечи и сладостно закусившего губу… Он всецело отдавался музыке, и Геральт тяжело сглотнул. Нет ничего прекраснее тех, кто в своей стихии, считал он. — Ты прав, — улыбнулась ему круглолицая девушка, почти совсем ребёнок, повернувшаяся спиной к толпе, чтобы видеть Геральта. Она подмигнула и изящно развернулась обратно, откинув длинные русые волны за плечо — обоняния Геральта коснулся слабый запах морской соли и ореховой сладости. Он хмыкнул и отвлёкся на движение рядом: одну из стоявших на страже сирен сменила другая. Выглядела та довольной, с подбородка не полностью смылась чужая кровь, и в голове Геральта промелькнула филосовская мысль о том, как же его жизнь поменялась. Он быстро нашёл потерянного из вида Лютика снова. Глаза того теперь горели смертоносной лазурью, целенаправленно приковывая незнакомого Геральту мужчину к месту, а язык провёл по тонкому, хищному оскалу. Ему не было нужды прятаться. Он обожал свою жизнь сирены. Хоть человеческая плоть и кровь ушли в его прошлое, жажду мести было раздуть не труднее, чем тлеющие угли. Его существо всё ещё оставалось кровожадным. А сестёр нужно было кормить.«И вот танцпол залит кровью, Но, о Господи, ты ещё никогда так не любил.»
— Пойдём, пойдём, Лютик, — подгонял его Геральт. Лютик постоянно оборачивался, блаженно улыбаясь и облизывая окровавленные губы. Вкус был премерзкий, но от чувства свершившейся мести он смаковал его, как зависимый. — Нас все равно никто не увидит, Геральт. И не поймает. Не гони. Геральт вздохнул, развернул Лютика к себе, и стал вытирать разводы на его лице рукавом своего гольфа. Лютик поморщился. — Достаточно того, что увидел я, — пробубнил Геральт, и Лютик закатил глаза. А потом Геральт вдруг внезапно притянул его к себе, и крепко обнял, поглаживая затылок. Только сейчас Лютик осознал, как его трясло.»…ты ещё никогда так не любил. Блаженное забвение…»
Они стояли в тёмном проулке, выходящим прямо к реке, совсем недалеко от освещённого пирса, и Лютик слышал, как ликовали воды в ожидании своих детей и их добычи. Геральт переглянулся со стоящей неподалёку сытой сиреной, лениво следившей за ними, и та кивнула ему в знак уважения. Геральт ответил тем же. Сирена скрылась.«Блаженное забвение…»
Геральт задумчиво слушал звук раздираемой плоти и довольное чавканье, приглушённое битами синтезаторов из открытых дверей. Мысли возвращались к когтям, что ни разуне причинили ему вред, к окровавленному рту, что он обожал целовать и вылизывать, к хищной грации смертоносной красоты… Как завороженный, Геральт никогда не мог оторвать глаз от Лютика в своём диком естестве. Лютика, что пел Цири нежнейшие колыбельные, избавляя от кошмаров, Лютика, что притирался к нему как самое ласковое существо на свете, целуя веки и прикусывая уши, Лютика, что будоражил сердца миллионов фанатов, которые не могли насытиться его песнями, находя в них своё спасение… Лютика, что разрывал человеческие тела, как дьявол, в считанные секунды добираясь до сердец. О, Великие Матери, Геральт был так влюблён… А потом в отблесках света из тех же дверей к воде поползло несколько человекоподобных теней, и Геральт поёжился. То ещё зрелище, если признаться…«И русалки, они появляются раз в год, Карабкаясь по опорам Брайтонского пирса. Приходят, чтобы выпить, приходят, чтобы потанцевать, Чтобы принести в жертву человеческое сердце.»
— Я придумал слова для новой песни, — невнятно пробубнил вжатый в Геральта Лютик. Тот ослабил хватку. — Запомнишь? Или срочно искать блокнот? Я всё оставил в маш… — Когда я, по-твоему, забывал слова своих песен? — Лютик возмущённо зашипел, и Геральт прижал его обратно. — Тогда выпить? Лютик внезапно смял чужие ягодицы, не пряча когтей, и от неожиданности Геральт ойкнул. — Я бы предпочёл испить.«И мир гораздо более дикий, чем ты думаешь. Если ты не видел, как выпивают реданские девушки — Ты не видел ничего. Блаженное забвение. Блаженное забвение…»