Пусть страх донимает, как ноющий слабый зуб, Я прыгаю в пропасть — ты ловишь меня внизу, И рваные судьбы срастаются новой фреской, Шипы обращаются в шёлк:
Если бы у Катарины спросили, чего она хочет на самом деле, ответ был бы предельно понятным и простым: чтобы Йоахим выспался. Не просыпался каждые полчаса в холодном поту с опустевшими от шока глазищами, не ворочался всю ночь, сжимая в руках то подушку, то одеяло, то саму Катарину, а действительно выспался — до сладкой дымки в голове и приятной тяжести во всём теле. И совсем уж предел мечтаний — чтобы она разбудила его, а не он её, как это обычно случалось. Йоахим делал это ненамеренно, Катарина знала, но из-за его беспокойства она тоже не могла позволить себе такую роскошь, что в народе звали здоровым сном. Сегодня он, казалось, совсем не собирался ложиться. Подперев голову ладонью, Катарина с неприкрытым интересом наблюдала за тем, как Йоахим читал «Степного волка», завернувшись в мохнатое покрывало едва ли не как в кокон, и на грудную клетку ложилось, как большой пушистый кот, самое настоящее счастье. Когда ещё можно будет увидеть его таким? Ей до безумия хотелось, чтобы этот момент, тягучий и сладкий — медовый — отпечатался на сетчатке глаз, проник под кожу, впитался в кровь, и навсегда остался с ней каждой своей частичкой. Было в таких спокойных минутах бурного течения жизни что-то домашнее. А в Йоахиме, сосредоточенном на чтении, определённо было что-то родное. Катарина прищурилась. В тёплом свете небольшой настольной лампы, купленной специально для таких вечеров, и без того мягкие черты мужского лица смягчались ещё сильнее. Если бы Катарина была чуть более искусной в выражении чувств через слова, она бы обязательно сказала Йоахиму, что он похож на плюшевого медведя — красивого такого, тёмно-шоколадного, с глазами-пуговками и огромным синим бантом на шее — который был у неё в детстве. Ещё до того, как семья перебралась из России в Германию. Но вместо слов, наверняка таких важных, она потянулась к нему. Суставчатые пальцы скользнули по гладко выбритой щеке, даруя незамысловатую ласку, однако Йоахим даже не повернулся, не оторвал глаз от книги — обхватил большой ладонью узкое запястье и прижался губами к тыльной стороне женской руки — как раз там, где змеями ползли линии вен, заметно выделяющиеся на бледной коже. По спине, заставляя внутренности сжиматься, разлилось что-то тёплое, живое, человеческое. — Ты что-то хотела? — голос его, хриплый и нетвёрдый, пускал по загривку мурашки. — Почитай мне. Пожалуйста. Удивлённый такой просьбой, он всё-таки возвёл голубые глаза на Катарину и кивнул головой. Под пальцами зашуршали страницы, взгляд забегал по строчкам. Йоахим, набрав побольше воздуха в грудь, неторопливо зачитал: — Прекрасная вещь — довольство, безболезненность, эти сносные, смирные дни, когда ни боль, ни радость не осмеливаются вскрикнуть, когда они говорят шёпотом и ходят на цыпочках. Но со мной, к сожалению, дело обстоит так, что именно этого довольства я не выношу, оно быстро осточертевает мне, и я в отчаянии устремляюсь в другие температурные пояса, по возможности путём радостей, а на худой конец и с помощью болей… — Тухло, — Катарина поморщилась, меж бровями залегла морщина. Поймав на себе недопонимающий взгляд Йоахима, она пожала плечами и с ленцой пояснила: — Мрачный текст, тяжёлый. Не то, что нужно читать… — прикусила язык, едва не сказав «тебе», и вместо этого с губ сорвалось нейтральное: — На ночь. Катарине казалось, что после этих слов он отмахнётся и продолжит чтение, но книга была отложена на прикроватную тумбу, а внимательные, заинтересованные голубые глаза, похожие на два застывших озера, уставились на неё. Не было никакой насмешки, только читалось в черноте зрачков обыкновенное «критикуешь — предлагай», от которого плечи невольно дрогнули. Может быть, Йоахим и правда ждал, что она удивит его, что-то предложит, но Катарина уселась в позу лотоса и развела руками в стороны. — А что ты смотришь на меня? Знаешь же, что я терпеть не могу чтение. Особенно на ночь. — Я говорил, что могу пойти на кухню, если… — Не в этом дело, — Катарина убрала за ухо прядь русых волос. — Чтение концентрации требует, усидчивости и воображения. А у меня с этим плохо. С последним точно. Губы растянула насмешливая улыбка. Она врала, нагло врала и даже не краснела. С воображением всё было хорошо — Йоахим знал об этом лучше всех прочих, а потому, получая очередное ранение, старался оттягивать информацию — был в курсе того, на выдумывание каких красочных картинок способна Катарина, находясь в стрессе и волнении. Но, стоило отдать ей должное, она научилась это контролировать, а в истерики уже не впадала — либо умело скрывала, точно он не знал. Её с потрохами выдавали лишь седые корни волос — последствия такой жизни. Сколько же силы в ней, сколько воли? Йоахим иной раз думал, что так бы не смог. — Воображение можно развить, — корпусом подавшись вверх, приподнявшись, он сел и упёрся обнажёнными лопатками в спинку кровати. Голубые глаза чуть прищурились, став похожими на две щёлочки, и в грудине приятно сжалось, когда Катарина ответила такой же улыбкой. — Поверить не могу, что слышу это от военного, — насмешка. Беззлобная и осторожная — такая, которая точно не заденет переломанной души. Он засмеялся — искренне так, чуть глухо, а внутри сердца, бьющегося сильно и заполошно, что-то треснуло и рассыпалось в пыль. Исчезла броня. Обнажилось важное, нужное, настоящее. Катарина чувствовала, что счастье — всепоглощающее и невообразимое — наполняет её до самых краёв, будто она была опустевшим сосудом, забытым в горшке домашним растением, которое наконец-то полили. И сама толком не поняла, как подвинулась к нему близко-близко, перекинула одну ногу и через секунду рассиживала на бёдрах. Знала лишь на каком-то интуитивном уровне: так правильно. Всем своим существом Катарина тянулась к Йоахиму, способная в своей привязанности перещеголять самую преданную собаку на всей планете. Иной раз становилось страшно, и она старалась не думать об этом, как о возможной зависимости. Зависимость от человека — одна из самых сильных смертельно опасных зараз. — Ты смеёшься надо мной, — зелёно-голубые глаза сверкнули лёгкой подначкой, море в них всколыхнулось, запенилось. Руки обвили крепкую шею. — Не смей, блять, оправдываться, тебе смешно, — русский звучал куда более угрожающе, чем немецкий — по крайней мере так говорили знакомые немцы — но лыба на лице у Катарины была такая, что ещё чуть-чуть — треснет. Рассыпется ко всем чертям. Это наводило что угодно: истеричный хохот, умиление, может даже раздражение, но не страх. Йоахим, зарывшись пальцами в волосы, подстриженные под прямое каре, старался запомнить её такой. Момент приобретал для него великую ценность, когда он смотрел на неё и видел не усталость, не бессонные ночи, проведённые в полном одиночестве, а жизнь. Целую жизнь со всей яркой, невозможной, зубодробительной палитрой. Ему тоже хотелось жить. — Не смеюсь, — коротко и отрывисто, как самая сокровенная тайна. Поглаживания с затылка медленно переместились — перетекли — на лицо. Как заворожённый, Йоахим гладил острую, выступающую линию подбородка и наблюдал, как в глазах напротив томилось желание. Взгляд Катарины не затянуло пеленой, не заволокло дымкой — наоборот. Он был предельно ясным и чистым, с понятным даже последнему дураку намерением. Где-то внутри беспокойной души тревога — лютый страшный зверь — проигрывала безмятежности, с позорным скулежом бежала, забилась в самый дальний угол подсознания и поджала хвост. Сегодня они победили. Чем не чудо? Катарина дышала медленно и глубоко. Ей хотелось подставляться под широкую ладонь, тереться об неё бродячей кошкой, выпрашивать ласку. От переизбытка самых разных чувств нутро едва ли не свернулось клубком, и когда Йоахим в очередной раз коснулся щеки большим пальцем, Катарина не сдержалась, вжимаясь. Может со стороны это и выглядело смешно, неправильно, как-то не так, но ей было хорошо. Она была полностью довольна тем, как всё складывалось — и это главное. И если бы у неё спросили, хотела бы она поменять что-то в жизни, исправить, ответ был бы один — нет. Поменяйся хоть одна маленькая деталь — неизвестно, пересеклись бы их судьбы, сплетаясь в затейливый узор. Отвечая на ласку точно тем же, поглаживая заднюю часть шеи Йоахима, Катарина думала о том, что её устраивало всё и даже больше. А седина в волосах так рано — плата за человека рядом. Податливо прогнувшаяся от прикосновения к пояснице, Катарина уткнулась носом в ямку над ключицей и прикрыла глаза, вдыхая запах кожи с лёгкой кофейной ноткой — Йоахим не изменял своим вкусам и пользовался одним-единственным гелем для душа. Ей нравилось его постоянство даже в таких мелочах, от этого веяло надёжностью. А ещё ей нравилось ощущать то, как бьётся сердце, накрытое её ладонью. Гулко так, быстро. Даже страшно было думать, что взрослую, самодостаточную, полностью сепарировавшуюся от родителей и финансово, и эмоционально женщину могло привязать к другому человеку до такой степени, что она взаправду пыталась прочувствовать его сердечный ритм. Глупо и смешно настолько, что не описать. Подушечками больших пальцев Йоахим накрыл подвздошные кости — тело дрогнуло, прошибленное чем-то, что сродни удару током. — Ты похудела. Лень было даже голову приподнять. Катарина, удобно притулившись на широком плече, пробурчала. — Тебя это не устраивает? — Меня это волнует. Полная глупость. Что та худоба? Не смертельно совсем. Тем более, что скинуто было килограмма четыре от силы — невелика беда. Просто когда живёшь в режиме постоянного, бесконтрольного волнения, опутывающего спрутом, времени на здоровье практически не остаётся. Катарина даже не помнила, питалась ли она чем-то полноценно. Чётко знала лишь то, что забивала на завтраки большой и толстый, а кусочничала иногда по ночам. Обед как-то совсем стёрся, выцвел из головы. Сколько она себя помнила, с питанием всегда было тяжело. Ещё в школьные годы, когда они были детьми, Йоахим частенько одёргивал её от учебников и тащил в столовую. А теперь его очень часто не было рядом и следить было некому. — Забей, — она потянулась к нему, желая увлечь в поцелуй, но Йоахим дёрнул головой назад, чуть не ударившись затылком о стену, впритык к которой стояла кровать, и посмотрел так, что по затылку, ероша волосы, прошлась дрожь неприятного предвкушения. — Ты серьёзно, что ли? — Катарина не сдержала тихого и короткого, но всё же истеричного смешка. — Йоахим, боже мой… — смесь русского и немецкого лишь подчёркивала уровень её волнения. — Ты правда недоволен? Вопреки пусть и сердитому, но мягкому взгляду, она прижалась впритык к горячему телу, обняла. Обо что ей ещё греться? — Я переживаю, — голос снизился до прерывистого шёпота. Йоахим без труда проник руками под растянутую футболку и незаметно нахмурился, ощутив под пальцами вереницу проступающих позвонков. Поднялся выше — погладил между худых лопаток, начертил на чувствительной коже замысловатую закорючку, погружаясь в раздумья и откровения. — Мне не нравится, что ты забываешь о себе. — Кто забывает-то? — зародыш раздражения медленно зрел в грудной клетке, но Катарина не смотрела Йоахиму в глаза. Не хотела признавать, что он прав. — Со мной не случилось ничего страшного. — Ты похудела, — повторил, выделяя интонацией последнее слово. Она похудела, блять. Это проблема. Чертовски большая, просто огромная проблема. Повод для лишних угрызений совести. Йоахим испытывал что-то похожее на вину. Жизнь с военным полна минусов, что иной раз значительно перевешивали все плюсы, но Катарина не жаловалась. Она была тем ещё стойким оловянным солдатиком, терпела мужественно и молча, а от этого становилось лишь страшнее. Когда-то предел будет достигнут — и физический, и психологический. Йоахим не боялся остаться один, принял бы всё как есть. Он боялся, что Катарина сломается. Уйдёт и не сможет начать жить полной жизнью потому что не хватит внутренних ресурсов. — Ты опять в себе копаешься? — она отодвинулась назад, пальцами приподняв подбородок, но вместо ответа натолкнулась на пронизывающий до глубины души взгляд. Всё стало ясно. — Прекрати. Правда, Йоахим, я тебя очень прошу, прекрати. В такие моменты ей очень хотелось, чтобы вместе с переливанием крови существовало ещё и переливание спокойствия. Как много людей стали бы в стократ счастливее — словами не передать. — Ты себе только хуже делаешь, понимаешь? — ответом послужил кивок. — Очень хорошо, что понимаешь. Катарина потянулась к нему. Не мешкая и не сомневаясь, поцеловала. Она понимала: это не излечит его от тревоги, не поможет преодолеть внутреннее напряжение, но такая незамысловатая ласка лучше всего прочего давала ощущение, что рядом кто-то есть. Кто-то важный, готовый принять всё происходящее целиком и полностью. Радость пронзила от макушки до самых пят, когда он не оттолкнул, а наоборот — притянул к себе, вынуждая вжаться так, что между телами не осталось даже жалкого сантиметра. В самый низ живота стекала, образуясь в комок, истома. Ей хотелось прорасти в нём мицелием, обплести его внутренности плющом и задарить правильно-неправильной лаской изнутри. Руками шарясь по обнажённому телу, натыкаясь на шероховатости и неровности шрамов, Катарина обводила их несколько раз, и думала, что из них вполне можно составить какую-нибудь весьма абстрактную картину. Катарина бы посмотрела. Стояла и любовалась бы, пока глаза не заболели и перед ними не заплясали разноцветные точки-палочки. Йоахим отстранился, вдыхая глубоко — голубые глаза туманило медленно разгорающимся чувством — и уткнулся носом куда-то в изгиб шеи, накрывая её горячими губами. Тело, по бокам сжатое большими ладонями, покрылось мурашками и дрогнуло, а женские пальцы — паучьи лапки — заскользили по голове. Бритый затылок покалывал ладонь отрастающими волосами, Катарина прикрыла зелёно-голубые глаза с бушующей в них природной стихией и прошлась языком по внутренней стороне щеки, когда ощутила лёгкий укус, тут же сменившийся поцелуем, на ключице. Катарина научилась ценить человека рядом. Не то чтобы раньше ей было откровенно плевать, но в юности ориентиры были другие, а отношения не всегда выходили на передний план. Сейчас она пыталась поймать каждое прикосновение, каждый взгляд и каждый рваный выдох, натуженно выходящий из грудины, стоило лишь потереться пахом о пах. — Хорошо, что побрился, — губы исказила улыбка, выражающая какую-то дурную весёлость. Возбуждение в воздухе густело, становилось почти осязаемым. Под рёбрами быстро-быстро стучало. — Есть что-то в том, как щетина царапает кожу, но… — Я тоже тебя люблю, — он подался вперёд. Катарина покачнулась, как колос пшеницы на ветру, и завалилась на спину. Ноги она тут же скрестила на его пояснице, улыбнулась, когда Йоахим убрал с щеки прядь русых волос. Он смотрел на неё, улыбаясь настолько щемяще-нежно, что в груди теплело и таяло. Соскучились друг по другу — глупо отрицать. — Я всегда говорю херню какую-то в самый ответственный момент, ты же знаешь. — Переживаешь? — в голосе, низком и почти урчащем, послышался намёк на насмешку. Йоахим, нависая сверху, чуть наклонил голову в сторону, ввинчиваясь в лицо напротив наигранно глумливым взглядом. Если бы он знал, как сильно Катарина любила такие мгновения, когда он не скован лишними мыслями и тревогой, он бы охренел. Ей вообще хотелось очень много всего сказать: как она его любит и как им дорожит, как хочет быть рядом, но вместо этого с губ сорвалось… — Ещё чего, блять? Вот и всё признание. Любой другой бы оскорбился, обиделся и ушёл, но Йоахим улыбался, как последний идиот и понимал: здесь, в этой квартире, на этой кровати, с этим человеком он — дома. А ему большего и не надо. Катарина, ожидавшая продолжение шутливых колкостей, на миг растерялась, когда Йоахим приподнял ткань задравшейся футболки ещё выше и на живот опустился неторопливый поцелуй. Она положила ладонь чужую макушку, словно стараясь контролировать процесс, но как такового контроля у неё не было вовсе. Мысли путались, сбивались в такт дыханию. С ним так всегда — неторопливо, медленно-медленно, чтобы не потерять ни единого ощущения. Без обжигающей страсти, заставляющей нутро плавиться, но с невероятной… нежностью? Катарина не могла подобрать полного описания. Даже не пыталась. Восторг вперемешку с разгорающимся — хотя куда уж сильнее? — желанием раздирал звериными когтями. Общая медленность действия позволяла расслабиться окончательно и бесповоротно, а стереотип о том, что большинство мужчин в форме любят жёстко и грубо рассыпался прямо на глазах. Йоахим, спустившийся к внутренней стороне бёдер и поглаживающий большими пальцами выпирающие подвздошные кости, в большинство точно не входил. Катарина сама приподняла таз и уцепилась пальцами за ткань нижнего белья, чтобы ускорить процесс, однако встретилась с мягким, но от этого не менее настойчивым сопротивлением. — Не торопись. Он, блять, издевается? Но сил высказать хоть какое-то негодование не хватило. Пришлось отнять руку, положить её на кровать, цепляясь пальцами за простыни, пока Йоахим, чуть поднявшись, исцеловывал низ живота. Ему определённо нравилось прикасаться к каждому участку тела, дразнить и держаться на тонкой грани. Неужели настолько соскучился? Она терпела. Покорно ждала, готовая подстраиваться под каждое прикосновение, была податливее разогретого в руках пластилина, жмурилась от того, что до сих пор не снятая футболка липла к телу второй кожей. Чужие пальцы потянули бельё вниз. Катарина правда любила нерасторопность, но иногда — например сейчас — ей хотелось быстрее. Работа Йоахима поглощала его бешеным водоворотом, забирая практически полностью всю его жизнь — в том числе и личную — а потому ждать иной раз было непросто, хоть и выучилась Катарина этому искусству сполна, отточила до мастерства. Она уже открыла рот, чтобы попросить его ускориться, но задохнулась коротким сдавленным стоном. По хребту, заставляя прикрыть глаза, поползли мурашки. Темп движений языка — аккуратный, неспешный — вынудил замереть на месте. Тянущееся в самом низу живота чувство расползлось дальше, протянулось нитями, делая тело тяжёлым, почти неподъёмным. Не было ни сил, ни, откровенно говоря, даже желания цепляться пальцами за Йоахима, царапать затылок и мешать процессу. Катарина отвела голову назад, упираясь затылком в матрас, и позволила себе расслабиться, полностью вверяя себя партнёру. Дело было не только в том, что за столько лет совместной жизни Йоахим узнал её тело лучше, чем она сама. Он знал, где лучше укусить, а где — поцеловать, как обнять и как погладить так, чтобы внутри всё сужалось до размеров яблочной семечки, а сердце заходилось лихорадочно и бешено. Главным был вопрос доверия. Эмоциональной стабильности, полного понимания. Они не протянули бы долго, оставаясь незнакомыми людьми друг для друга. Незнакомые люди, в конце концов, вместе не спят. Не должны, по сути. А они ведь этим и занимались. Катарина чувствовала, как мысли ускользали, утекали песком сквозь пальцы. Её наполняло удовольствие. Оно кипело и бурлило в крови, вытесняло всё лишнее. Дыхание было громче и сбивчивее обычного, простынь сжималась ею так, что белели костяшки. Бёдра покорно разъехались в стороны под натиском рук, и Катарина тихо всхлипнула, когда ласка стала настойчивее, быстрее. Под веками заплясали размытые пятна, низ живота тянуло. Она всё же вытянула руку и коснулась колючего затылка, за что тут же ощутила давление на клитор — дёрнулась, покрываясь крупной дрожью. Если бы Катарина могла что-то сказать в этот момент — обязательно бы сказала, но из приоткрытого рта не вышло ни единого звука. Только губы нещадно сушило. — Прекрати, — голос хрипел, горло странно саднило. Стоило лишь приподняться на локтях, как зелёно-голубые глаза, затянутые поволокой, упёрлись в Йоахима. — Я делаю что-то не так? — он тоже уставился на неё, тыльной стороной ладони вытер влажные губы. Его беспокойство — не показушное, искреннее — подкупало и плавило, но причина была куда более смешной: Катарина не хотела, чтобы всё закончилось так быстро. Получать удовольствие ей нравилось не меньше, чем приносить его партнёру. В конце концов, Йоахим заслуживал этого. Она покачала головой, облизнув пересохшие губы, и уцепилась куда-то за оголённое плечо — пальцы обожгло жаром кожи. Йоахим позволил потянуть себя, покорно подался вперёд. Благо руками вовремя упёрся по обе стороны от Катарины, смотрящей на него с колючей нежностью. Иначе бы точно раздавил. Правда раскрыть рта ему больше не дали — утянули в поцелуй жадный, требовательный. Катарина скользнула руками по крепкой шее, выводя на ней узоры большим пальцем, и довольно улыбнулась, когда Йоахим потянул вниз ткань своего белья. Ближе, плотнее — кожа к коже. Он вжался в неё тазом, на мгновение замер и обхватил бедро рукой, отводя в сторону, чтобы было удобнее. Попытка оборвать поцелуй не увенчалась успехом — Катарина не давала этого сделать, впиваясь в губы снова и снова. Нежная кожа начинала саднить, но даже это её не остановило. Она лишь обняла его за шею двумя руками и что-то промычала прямой в поцелуй, когда первый толчок — максимально осторожный, дающий привыкнуть — заставил выгнуть поясницу. Йоахим остановился, отвёл голову назад и тут же поцеловал где-то за ухом. Дыхание обожгло чувствительную мочку, а хватка руки на бедре ослабла практически окончательно. — Остановиться? Больно делаю? — кончик носа ткнулся куда-то во взмокший висок, Йоахим прикрыл голубые глаза на выдохе. Вместо ответа Катарина покачала головой и сделала пару выдохов, расслабляя тело. Горячие поцелуи покрывали шею, ярёмную ямку, обжигающими пятнами ложились на грудинно-ключичные мышцы. Йоахим старался отвлечь от неприятного ощущения, не двигался, хотя на руке, упирающейся в матрас, выступили вены, и Катарина, поджимая пальцы ног, подумала о том, как же сильно хотелось провести по показавшейся линии языком. От озвучивания этой мысли она воздержалась. На просторах интернета ей когда-то попалась статья про гиджил, но Катарина пролистнула, особо не вчитываясь. Зря. Удели она каплю своего внимания изучению этой темы, поняла бы, почему иногда хочет укусить Йоахима, будто он не человек, а какая-нибудь сладость. Вот и сейчас зубы сомкнулись на плече — не сильно, но ощутимо — Йоахим дёрнулся, качнул бёдрами, и получил в ответ не зажатость, а отзывчивость, расслабленность тела под собой. Движения, как и весь процесс — начиная от прелюдии и заканчивая непосредственно соитием — были неспешными, почти ленивыми. Тревожность, страх сделать больно близкому человеку никуда не ушли ни с возрастом, ни с выбранной профессией, и Йоахим, покрываясь мурашками от поцелуев где-то под подбородком, не позволял себе резкости, грубости. Не хотел. Его жизненный путь, усеянный развороченнымм телами и пустыми гильзами, был переполнен этим. Если оно проникнет в его дом, в его постель — проще сразу слечь куда-нибудь в стационар. — В следующий раз сверху я, — Катарина на секунду прервалась, перестав покрывать кожу прикосновениями губ, и её дыхание, сбитое и суматошное, оставалось несмываемым клеймом, оседало на линии нижней челюсти. Йоахим улыбнулся, поражаясь и восхищаясь одновременно. Даже сейчас, находясь под ним в абсолютно беззащитном положении, она умудрялась диктовать условия. С каким-то особым удовольствием дёргала льва за хвост и ждала реакции, но лев был добродушный. Более того, лев был абсолютно влюблённый. И потому лишь уткнулся, прикрывая глаза, куда-то в ямку над ключицей, прикусил. Пальцы потянули футболку — и всё же её нужно было снять — вниз, обнажая угловатое плечо. Катарина обхватила коленями его таз, двинулась, пытаясь задать ритм. Руками она огладила спину, поднялась выше, слабо царапая ногтями затылок. С каждым толчком внутри, в самом низу живота, отзывалось приятным отягощением. Жарко. В комнате, казалось, не было ни единого уголка, где можно было бы ощутить прохладу. — Зацелую, — предупреждение? Угроза? Йоахим не разобрался. Только почувствовал, как губы касаются всё той же чувствительной точки под подбородком, и наклонил лицо, чтобы удобнее. Катарина метнулась выше: щёки, линия нижней челюсти, нос, лоб и даже брови — она не упустила вообще ничего. Когда поцелуем мазнули по закрытым векам, Йоахим выдохнул коротко и прерывисто, прогнулся в пояснице. В отместку Катарина сжала пальцы на его лопатках. Не царапала — зацепилась, но этого оказалось достаточно, чтобы губы шепнули тихое «прости». Будет ли в её жизни ещё более чуткий и понимающий партнёр? Она не знала. Искать не собиралась. — Люблю, — мышцы лица расслабились, улыбка осталась лёгким отпечатком. В который раз это слово повторялось? Он вернул ей тихое, неразборчивое «я тоже», смазывая его очередным поцелуем. Под рёбрами орган — больной, кровоточащий — исцелялся. Раны затягивались, а в голове — тяжёлой, затянутой густым туманом, — как мошка о стекло, билась простая, но важная мысль: Вот он — дом.***
— Я хочу собаку. Несчастный глоток воды встал в горле комом и Йоахим закашлялся, выливая остатки в раковину. Он проморгался, протёр рукой лицо, подумав, что послышалось. Голубые глаза вцепились в Катарину внимательно, почти неверяще, но она стояла, невозмутимая и растрёпанная, и смотрела пристально-пристально так, что не по себе становилось. Не послышалось. Не настолько ещё интимная жизнь отсутствовала, чтобы после секса — отличного, чёрт возьми, секса — возникали слуховые галлюцинации. — Ну так что? — щедро намазывая ягодный джем на кусок хлеба, Катарина не отрывала глаз от Йоахима. И как она только умудрялась смотреть на что-то другое, но при этом выравнивать сладость абсолютно ровным слоем? — Что скажешь? Говорить ничего не надо было: всё стало понятно по тяжкому вздоху и скрещённым на груди рукам. Идея была не самая удачная. Если говорить совсем честно — очень неудачная, особенно с учётом того, что жили они в квартире, однако попытка убедить рассыпалась в пыль. — Я же не прошу какого-нибудь мастифа, — Катарина откусила кусок хлеба. — Мне и самой не хочется платить налог до тысячи евро, но хотя бы шпиц. Йоахим глубоко вдохнул, задумался. С одной стороны, решение было серьёзным, его нужно хорошо обдумать, с другой стороны — он понимал такое сильное желание завести питомца. Тоска. Хотелось иметь рядом хоть кого-то близкого и желательно на постоянной основе, а совсем уж сказка — если за этого близкого не придётся постоянно волноваться: ранен он или нет? Попал в плен или выполнил задачу без проишествий? — Хорошо, — он кивнул, сдаваясь. В конце концов, если признаваться, и сам не был против животного. — Завтра заглянем в питомник. Катарина попыталась сдержать довольную, почти детскую улыбку, но Йоахим заметил, как дёрнулись уголки губ, а потому не сдержался от тихого, как ему показалось, смешка. — Ну что ты ржёшь? — теперь радость скрыть не удалось. Она словно въелась в кожу чернилами, но Катарина не обращала на этот факт ни малейшего внимания. — Садись давай, вместе поедим. И Йоахим сел, с каким-то особым, гипнотизирующим удовольствием наблюдая за тем, как Катарина готовила чай. Было в ней что-то домашнее, согревающее и привлекательное. К ней хотелось тянуться с рвением мотылька, что летит на свет. Он был дома. Ему было спокойно. И это единственное, что по-настоящему важно.Мы вместе, сокровище дней моих, вместе. Отныне всё хорошо.