Голая правда

Промозглой холодной осенью утренняя пробежка была тем ещё испытанием. Хоб сделал пару кругов по парку недалеко от дома, только чтобы выгулять пса, и поспешил обратно, в уютную сухость квартиры. На пороге он снял отсыревшую ветровку, стащил хлюпающие кроссовки и прошлёпал в гостиную, оставляя за собой мокрые следы на темной плитке. Корги потрусил следом и устроился на лежанке, а Хоб с досадой понял, что не помыл ему лапы после прогулки. — Хоб. Обернувшись на знакомый голос, тот застыл. Морфей стоял у двери голый. Нагой. Без одежды. В чем мать родила. Хоб даже на мгновение задумался, есть ли у Морфея мать и применимо ли вообще к нему такое выражение. — Разве ты не рад меня видеть? — Морфей сдвинул к переносице брови, явно приняв замешательство за отторжение. — О! — выдавил наконец Хоб. — Очень рад! Только почему ты выглядишь… так? — В своих снах ты желал, чтобы я пришёл к тебе таким. — Прости, что? — лицо Хоба ещё больше вытянулось от удивления. — Ты звал меня во сне. Реальность и понимание обрушились на Хоба ледяным водопадом. У него были сотни возлюбленных, женщин и мужчин, которых он повстречал за свою жизнь, но ещё ни с одним из них ему не хотелось разделить своё бессмертие. Для этого у Хоба был он — мрачный незнакомец с загадочной улыбкой, с удовольствием выслушивающий всё, что говорил сначала словоохотливый наёмник, потом зажиточный купец, затем оборванец, аристократ, меценат… Хоб взглянул на Морфея и тут же отвёл глаза, чтобы взгляд предательски не соскальзывал ниже живота. — Бога ради, прикройся, — не выдержал он, сдёрнул с полки свёрнутый плед и бросил не глядя. Тот, встречи с кем он так ждал каждую сотню лет, появлению кого радовался всем сердцем, стоит в его прихожей и утверждает, что Хоб сам позвал его во сне. О, психоаналитик, к которому Хоб периодически наведывался, повинуясь любопытству и всеобщему помешательству на ментальном здоровье, был бы в восторге! Он рекомендовал записывать сны и любил повторять, что их содержание — ключ к анализу личности. И как бы он ответил на то, что Хоб во снах видит своего дорогого старого друга? — Вы стыдитесь естественного положения вещей. Блуждая среди снов, я видел, что вы боитесь оказаться нагими среди толпы людей, потому что вас высмеют, — фыркнул Морфей, но все же завернулся в плед, и Хоб смог наконец посмотреть на него прямо. — Вы боитесь себя. Своего проявления, того, за что вас могут осудить другие. — Поверить не могу, что это говорит тот, кто целых сто лет не мог попросить о помощи, потому что боялся показаться уязвимым, — цокнув языком, ответил Хоб. Слова вылетели сами собой. Он был почти уверен, что Морфей разозлится и исчезнет, и удивился, когда тот в три шага преодолел разделяющее их расстояние и оказался так близко — только руку протяни. — Ты хотел меня во сне, а наяву этого боишься? — хрипло спросил Морфей. — А к черту! — тихо выругался Хоб, обхватил его за талию и притянул к себе. Морфей был тёплым и не пах ничем. Хоб представлял, что от него должно пахнуть нагретым песком или дублёной кожей или в конце концов табачной ванилью от Тома Форда. Он боднул Морфея носом в щеку и потёрся об ухо, втягивая воздух за ним, но почувствовал только запах своей влажной одежды. А ещё он почувствовал, как Морфей сминает ткань футболки под лопатками, как трепетно прижимается бёдрами и как быстро колотится сердце его человеческой оболочки. Это было восхитительно, и Хоб ощутил себя растаявшим на солнце мороженым — от накрывших его впечатлений хотелось растечься сладкой лужицей у морфеевых ног. — Могу я… поцеловать тебя? — отстранившись, спросил он и невесомо провел большим пальцем по скуле Морфея. — Да, — ответил тот, и сияющая галактика в его стальных радужках поглотила Хоба. Мягкий поцелуй длился и длился, пока хватало дыхания. Они прервались, только когда Морфей начал стаскивать с Хоба футболку. Плед, завязанный Морфеем поперёк груди, упал на пол. Хоб словно потерял опору и теперь парил в невесомости, поддерживаемый единственной мыслью — ни в коем случае не размыкать объятий. Иначе его Сон снова исчезнет. — Я здесь, — будто вторя его мыслям, прошептал Морфей, и Хоб вдруг увидел свои пальцы, сжимающие его бледное крепкое бедро, точно пальцы похитителя Плутона, сминающие мраморную кожу Прозерпины. Диван в гостиной оказался самым пушистым облаком, приглушённый свет — самым ласковым солнцем, а дыхание Морфея — воздухом, без которого Хоб не мог существовать. Между ними было жарко и тесно, а потом стало легко-легко, и Хобу захотелось кричать и плакать от счастья. — Я боюсь отпускать тебя, — признался он, запуская пальцы Морфею в волосы и массируя подушечками затылок. — Вдруг ты опять пропадёшь, и мне придётся пить в одиночестве. Они лежали бок о бок, и Морфей, судя по прикрытым векам, расслабленному в кои-то веки лицу и дрожащим ресницам, наслаждался прикосновениями. Хоб смотрел на него, пытаясь запечатлеть в голове каждую черту и каждую морщинку, изгиб губ и линию подбородка, будто собирался потом рисовать его по памяти. — Я постараюсь больше этого не допустить, — Морфей приподнялся на локте и серьёзно посмотрел на Хоба, в его глазах плескалась какая-то мрачная решимость, желание сделать всё что угодно, но сдержать обещание. — Верю, — улыбнулся Хоб, отвёл за ухо Морфея упавшую непослушную черную прядь и добавил: — Тогда мне по-прежнему есть ради чего жить.