Самый милый друг

«— Послушай, Мад, — говорил он. — Ты помнишь, как однажды эта дубина Шарль пытался нам доказать, что полные мужчины сильнее худых? Некоторое время спустя он начал выпытывать у нее интимные подробности, касавшиеся покойного, но Мадлена смущалась и не желала отвечать. Однако он не отставал от неё: — Да ну, расскажи! Воображаю, какой дурацкий вид бывал у него в такие минуты, верно? — Послушай, оставь ты его наконец в покое, — цедила она сквозь зубы. Но он не унимался. — Нет, ты мне скажи! В постели он был неуклюж, как медведь, правда? Какой он был скот! — прибавлял Дю Руа». — Да пошёл ты — вдруг послышался знакомый уверенный голос. Они были в ужасе. Это было где-то за занавеской. — Не всё ещё сказал? Кого это вы вчера похоронили? Они даже и не поняли, откуда вышел Форестье. Но он стоял перед ними живой и невредимый, более того — это был тот самый Форестье, живёхонький, толстый и румяный, как прежде, будто он совсем и не болел никогда. Его лицо было покрасневшим и очень заплаканным. Они были в ужасе. Он спокойным шагом, никто не понял, как это произошло, оказался на самой середине своей законной комнаты. Дюруа хотел было что-то промямлить, но предварительно верно для него почуял что-то неладное. Форестье поднял голову и посмотрел на Дюруа, — всё говорило о том, что сейчас он его прикончит, он даже выставил вперёд руки, потому что ему хотелось задушить этого тощего самодовольного придурка — но мирно опустил их и так ему и сказал: — Дюруа, как ты мог. Спокойным, здоровым, бархатным баритоном, взглядом того, кто знает в жизни своё место, он существовал в блаженстве всего самого себя. Он стоял посередине комнаты и всем собой чувствовал вершину своего положения. По его круглому личику ещё стекали слёзы, но он со всем упоением в полной мере наслаждался моментом того, что через секунду он всё может здесь поменять, что это место находится сейчас в его власти, и что сейчас он находится в моменте с этими маленькими слёзками, обидой и предвкушающей с секунды на секунду массивно-очищающей радостью. — Я чувствую, как же вам обоим сейчас нехорошо, — он выводил фразы также ловко, как писал, каждой связкой между слов отдавало круглыми буквами его почерка, он с таким искусством подбирал слова, что всем было непонятно, как писались статьи для него — он сказал себе, «какие же вы идиоты», смачно проговаривая это внутри себя и предвкушая момент того, как он наконец им скажет всё, что о них думает, но он просто снова посмотрел им в глаза и у него началась смеховая истерика. Он даже сел и стал придерживать свой начинающий болеть животик. Красный цвет его пылающих щёк поменял свою природу в переходе от слёз до смеха. Он знал, что может сейчас кататься по полу и делать всё что хочет, и никто и ничего не сможет с этим сделать. Он валялся на полу, периодически задирая ножки, ещё несколько минут, а затем, стараясь себя успокоить и демонстративно смахивая слёзы от смеха, потихоньку встал. Ему ничего не надо было говорить. Он стоял и впервые почувствовал, что он может управлять своей жизнью, изменить свою жизнь и всё в ней, что угодно. Он почувствовал всю полноту власти над собой, этим местом и своей жизнью в целом. — Ага — воскликнул он — вы думали, вы одни такие самые умные — каждую свою фразу он проговаривал с особым наслаждением от ощущения себя в этом процессе и отыгрыванием — а, может, автор теперь меня тоже сделал главным героем, и теперь своей судьбою распоряжаюсь я! Он стоял в середине комнаты, раскинув руки и задрав голову. Он — основа, он — Риголетто, он — главный персонаж. Он достиг величия в собственной трагедии, и это состояние многоцельного катарсиса, слёз и смеха захлёстывало его, это высшая точка его проявления, которую он может растянуть на сколько угодно, всё возвышалось в его пунцовой экзистенции. — Я думаю, я бы мог... Он срывал триумф, он чувствовал, как будто он был в каком-нибудь хорошем спектакле. Он знал, что Дюруа, да и Мадлену тоже сейчас чрезвычано бесит его здоровая упитанность, ощущение власти и детское, придурковатое, наглое поведение, и он наслаждался этим чувством в полной мере. В конце концов, он потихоньку подошёл к оцепеневшей паре. Он посмотрел на Дюруа, ухмыльнулся и чуть было захотел поднять руки, как тот дёрнулся и отшатнулся назад. Форестье хихикнул и сказал: — Да иди сюда, не бойся. Тот сделал шаг вперёд и Форестье схватился своими пухлыми руками за хрупкие плечи Дюруа. — Ты — предатель, — медленно и фундаментально смаковал он каждую лигу собственной фразы и с каждой новой он всё сильнее с особым упоением тряс его за плечи — ты — придурок, ты — и—ди—от! — в конце концов, он хотел как следует отшвырнуть Дюруа куда подальше на противоположный конец комнаты, но взял его ещё крепче, но повернулся к Мадлене и отставил его в сторону. Он немножко подумал и тоном истины в последней инстанции, единственно возможного, окончательно не подлежавшего обжалованию приговора сказал: — Мадлена, ты ничего не понимаешь. И приложил пальчик чуть ниже её шеи. Он снова посмотрел на неё и тихим, но объёмным, поставленным голосом сказал: — Да как тебе не стыдно. — И он помотал головой в попытках придумать важное, воспитательное, снисходительное продолжение. Он хотел сказать что-то вроде «А я же любил тебя всем своим сердцем», но передумал — в конце концов, он итак сейчас находится в суперпозиции. Он водил своими очаровательными розовыми пальчиками по рукам обоих, и в конце концов, Мадлена первая набралась смелости и сказала: — Как ты здесь оказался? Форестье снова хохотнул и сказал: — Я решил посмотреть, что будет, если меня не станет. Я в конце концов разочаровался в карьере, в жизни, в любви, и смысла в это всём перечисленном я ровным счётом никакого не видел, и чувствовал, что все меня тайно ненавидят. — последнее слово он также посмаковал будто немного пьяной интонацией сметающим всех голосом — но вот теперь всё, я теперь сам решаю, что мне делать дальше. Дюруа схватил чувство смелости и выпалил: — Прости меня, пожалуйста, я, правда, не думал. — Да ты никогда не думаешь, карьерист хренов. Ты любил когда-нибудь по-настоящему? Ты ведь тоже бесталанный, посредственный и никому не нужный, как я, но почему ты получил развитие как персонажа, а я нет, почему автор придумал развитие для тебя, а для меня нет, почему ты взял, да как ты посмел, ты... И он придумывал последнее слово, но Дюруа охватила зависть, ревность и глупое желание остановить эту глупую сцену, восстановить свою репутацию и сделать так, чтобы всё пошло на круги своя. Он взял задумавшегося Форестье за его кругленькие руки, но через секунду поменялся и сильно толкнул его в грудь. Прежде чем тот успел понять, он освоился, с чем имеет дело, и уже двумя руками попробовал его пихнуть посильнее, но предприятие, разумеется, не увенчалось успехом, — Форестье лишь легонько улыбнулся, дал несколько миллисекунд убедиться в бессмысленности мероприятия Дюруа и схватил его за руки в ответ. Верно, моментально всё переросло в драку, всё действие развернулось в одно мгновение. Когда они постепенно переходили на середину комнаты, стараясь оригинально как можно больнее и внезапнее нанести удар сопернику, в какой-то момент Форестье сказал ему, передразнивая обидное — «ах, дубина Шарль...», но тем самым он проговорился, потому что знал примерно за шесть секунд до, что за этим последует. Они оба у себя в голове говорили оппоненту «ах так», и эти действия продолжались бы ещё очень долго, но Форестье предвкушал что-то и он, и все в комнате чувствовали наличие у него плана, к тому же, ситуация накалялась, и Мадлена, которая всё это время следила за молодыми людьми, не произнося ни слова от неожиданности всей ситуации, сказала, чувствуя, что её никто не услышит: «Мальчики, хватит», и, дойдя до середины комнаты, Форестье просто, не колеблясь и уверенно повалил Дюруа на землю. Он прижал и держал его руки на полу за запястья и зажал его бёдра между коленями. — Ну и что там я пытался доказать? — спросил он. Дюруа хотел вырваться, но высокомерие, достоинство и честный страх перед Мадленой заставили усмирить его. Форестье, недолго думав и дав понять, что он сейчас собирается сделать, сказал ему: — Я сейчас могу... — и он дал понять, что сядет в полной мере чуть ниже бёдер на него. — Ой, нет — испуганно ответил Дюруа и попытался выскочить, но всё оказалось не так-то просто — Форестье снова улыбнулся и, конечно, это было для всех предсказуемо, но все боялись это в себе признавать — на него сел. Он даже немного подвинулся вперёд, чтобы задеть его живот и придавить какие-нибудь его внутренние органы. — Ааааа — зажался Дюруа от боли. — Не верю — сказал Форестье. Ты мне всю жизнь своих гадких слов не забудешь. Ты больше никогда ничего от меня не получишь, кроме как мести за весь тот мой образ жизни, которую ты, Дюруа, и такие как ты, заставили меня понять, что это единственно возможный вариант того, как я могу жить свою жизнь. Ты больше никогда не смеешь указывать мне, что и как я должен жить. Понял? В глазах Дюруа читался только страх. — Понял? — ещё сильнее сжал его Форестье. Дюруа как будто о своём чём-то думал и тяжело дышал. — Понял, я спрашиваю? — с наслаждением процедил Форестье сквозь зубы. — Да — потухшим голосом сказал Дюруа. Форестье посидел на нём ещё несколько секунд и сказал: — Мадлена, теперь иди сюда. Он тоже не решалась к нему подойти. — Ну, не бойся. И Мадлена осторожно подошла к Форестье. Весь его вид выражал строгость, он не хотел отпускать Дюруа, но осталось только высказать всё Мадлене. Он подождал, думал, что она сама догадается, но сказал ей: — Сядь. Мадлена села рядом с Форестье. Он посмотрел на неё и сказал: — Что ты там рассказывала про постель? У Мадлены округлились глаза и она затараторила: — Нет, я же говорю ему, давай не будем это обсуждать... — Ну, я заметил. Это хорошо. Но вот что ты искренне об этом думаешь? Мадлена засмущалась и опустила глаза. Форестье сказал: — Может, ещё спросим у этого товарища? — и он поелозил на Дюруа и посмотрел на него. Перепуганный Дюруа взвыл: — Шарль, прости меня, пожалуйста, я больше так не буду... Мадлена взмолилась: — Шарли, пожалуйста, давай не будем это обсуждать. Они снова посмотрели друг другу в глаза. Затем он стал поочерёдно смотреть Мадлене и Дюруа и начал говорить: — Я скот, да? Он сказал это столь строго, что они оба предчувствовали, будто он сейчас вскочет, схватит нож и начнёт их резать. Они оба затрепетали: — Да нет, нет, милый, ну всё, пожалуйста... Форестье тоже чувствовал потенциальную непродуктивность дальнейшей дискуссии и сказал: — Ну, давай, расскажи, каков я в постели. Они оба внутри себя взмолились и не хотели отвечать. — Ну, что же вы молчите, вам же это обоим так интересно. Вот — и он кивнул в сторону Мадлены — ты тут так страстно с ним целовалась, обнимала его, любила. Он встал и сказал: — А ты хоть раз в жизни... ну поцелуй меня. Ну обними, ну прояви хоть как-нибудь свою, оказывается, прекрасно наличествующую у тебя страсть. Форестье развёл руками, готовый обниматься. Если бы Мадлена знала совершенство его пышущего здоровьем тела, сочной груди, жирных ручек, если бы она хоть раз в жизни погладила его очаровательный круглый животик и поцеловала бы его в созданную для этого округлую, мягкую, здоровую, румяную щёчку, но её просто внутри себя стошнило. Она, видимо, припоминала прежние сцены в постели и стала зелёного цвета. — Ну, что не так, не хочешь? — добрыми глазами посмотрел он на неё, и у него добавились нотки сострадания в голосе — Не хочешь, моя милая, моя хорошая, я же... И он сделал шаг к Мадлене и захотел взять и поцеловать её руки, но Мадлена совсем позеленела и убежала прочь из комнаты. Всё это время Дюруа сидел на полу и молча наблюдал. Форестье повернулся к нему и будто только что он закончил показывать спектакль, всем его видом он говорил «ну вот, я так и знал», развёл руками и с заблестевшими от наступающих слёз глазами сказал: — Вот, видишь, как просто. Вы издеваетесь надо мной. Я же не глупый, я просто хотел жить, любить и быть любимым, но для неё, оказывается, я просто инструмент, карьерная игрушка, с которым мерзко находиться в одной постели. Я любил её. Знаешь, когда можно было это сделать в первый раз, я помню, это было ещё на прошлой квартире, всё было сине-голубое, я смотрел на мягкую, тёплую, белоснежную постель и понимал, что... в общем, она легла и посмотрела на меня с недовольным лицом, и мне стало так необоснованно стыдно, будто я провалился на экзамене. А я понимал, почему она на меня так посмотрела, мне было ужасно обидно. Я тихим голосом спросил — «Можно?» И она тоном, будто её просят об одолжении, сказала —«Ну да, давай». Я начал раздеваться и — тут Форестье приостановился, чтобы не заплакать, потому что ком в горле мешал ему ровно говорить, — она от меня отвернулась. Представляешь? Я полуобнажённый сел с ней рядом и боялся до неё дотронуться, настолько мне стало страшно от неё. И я просто начал потихоньку, трепетно поглаживать её руку. Но она дёрнулась и сказала: «Да всё уже, давай, что ты там хотел». И с этого мгновения искорка во мне погасла. Я начал... — Форестье, пожалуйста, не надо. Дюруа сказал это свысока. — Ты все подробности своей интимной жизни хочешь мне рассказать? — и он усмехнулся. Форестье поджал губы, посмотрел куда-то вверх и сказал: — Я думал, мы друзья и ты меня поймёшь. Я никогда тебе об этом не рассказывал. Вы подумали, что я умер, и всё, ни одного ласкового слова, ничего хорошего... ничего... — тут Форестье не выдержал, опустил голову, закрыл лицо руками и заплакал. В Дюруа наконец проснулось сострадание к другу и он потихоньку подошёл к нему. — А ведь надо мной так просто издеваться, потому что я толстый. Дюруа приобнял его сзади и сказал: — Ну нет, не потому. Форестье крикнул: — А почему? Он пытался успокоить свою истерику, но не получалось. — Я ведь просто хотел любить. Я хотел дом, я хотел работать, я хотел жену. Я ведь добрый и хороший. — Форестье жалобным тоном выл Дюруа, будто говорил ему «я хочу к маме домой», в конце концов, он повернулся к нему и они взялись за руки. Форестье дёргался от всхлипываний и неровно дышал. — Послушай, давай всё забудем, и начнётся новая жизнь — сказал ему Дюруа и снова приобнял его. — Пойдём, всё равно это прошло, теперь у нас будет обновлённая, прекрасная жизнь, мы будем жить и не ссориться, мы будем вместе в новом качестве жизни... Мадлена, будто знала, что в любой момент она это сделает, чтобы прекратить всё это, но сейчас это получилось как раз вовремя, позвала из гостиной: — Мальчики, пойдёмте пить чай! Форестье с пробудившимся огоньком в глазах посмотрел на Дюруа и сказал: — С кремовыми пирожными? Дюруа с доброй снисходительной улыбкой кивнул ему и сказал: — С кремовыми пирожными. Они стали говорить о новой предстоящей жизни, Дюруа всё рассказывал и рассказывал, а Форестье его слушал и представлял себе, как это будет, они шли в гостиную и всё разрешилось, будто всегда у них теперь будет всё хорошо. Форестье остался с Мадленой, они всё обсудили и даже интимная жизнь их наладилась. Все трое были хорошими друзьями. А Дюруа понимал, что в любой момент снова найдёт себе жену.