Заморская диковинка

— А, Федюша! — государь поворотился к распахнутой рындой пред царским кравчим дубовой двери. — Заходи. Юный очаровательный государев фаворит сперва недоуменно обвел лазурными, как небеса, очами присутствующих, а после низко и грациозно склонился пред Иваном Васильевичем, тряхнув длинными золотыми серьгами да потихоньку спрятав за спину алый, как мак, леденец, что он держал в левой руке. — Ты звал меня, царе, — ни то спросил, ни то напомнил Федор, окинув казначея, что стоял подле стола Ивана Васильевича, надменным взглядом, а подручных его не удостоив оным вовсе. — Не помешал я тебе, великий государь? От его приторного, певучего голоска у немолодого уже дьяка едва приметно дернулась бровь, выдавая истинное его отношение к охальнику. — Звал, Феденька, звал, подойди, — кивнул царь, да, поглядев на слугу своего высокородного, молвил, — ступай, Угрим Львович, займись теперича делом, о котором толковали с тобою, опосля еще с тобою побеседую. — Как прикажешь, государь, — высокая и дородная фигура согнулась в почтительном поклоне, и теперь уж ни один мускул на лице боярина не выдал его негодования — где это видано, чтоб мальчишку малолетнего по прихоти его держателю казеного приказа предпочитали. — Долгая лета правлению твоему, царь-батюшка, — и дьяк удалился в сопровождении двух своих помощников, также низко склонившихся пред царем. Иван Васильевич окинул Федьку жадным взором: тугие локоны, уложенные холопом один к одному, круглые румяные щеки, блестящие от леденца яркие пухлые губы, алый атласный кафтан с объемными рукавами, ярко-синие, облегающие стройные ноги голенцы, заправленные в золотистые сапожки с изогнутыми носами, широкий кушак из золотой парчи — сказочный царевич, только из терема великого князя. — Гляжу, на поварне хлопотал соколик мой? — насмешливо спросил государь, приметив в Федькиной руке сахарного петуха. — Утомился поди, а, Феденька? — Хлопотал! Не покладая рук хлопочу для блага твоего, свет мой ясный! — обиженно надувшись, капризно молвил Федька, делаясь похожим на нахохлившегося, злого воробушка. — А это, — он тряхнул конфетою, — для поддержания духа! — Духа? — совсем уж откровенно улыбаясь, уточнил Иван Васильевич. — И плоти! — вздернув гладкий подбородок, заявил Федька, и царь весело рассмеялся. — Ну чего ты? — Федька смущенно порозовел и заулыбался до ямочек на круглых щеках. — Почто ты звал меня, царенька? — обогнув стол, Басманов бесцеремонно опустился на колени государя, отложив леденец на надписанный уже пергамент и обхватив Ивана за плечи. — Я соскучился оченно по тебе, — Федька потерся носом о цареву щеку, — а ты? — Некогда самодержцу скучать, Федюша, — обнимая мальчишеский стан, вздохнул Иван Васильевич, — впрочем, мыслил о тебе, отрадушка моя, вот и позвал. Сюрпризец есть у меня для тебя, — хитро прибавил Иван, и Федькины глазки тут же засияли любопытным блеском. — Какой же? — нетерпеливо спросил Федька. — Финички привезли? Али книжицу с картиночками? Нет-нет, погоди… соболей на шубку мою новую доставили? — Нет, — с улыбкой покачал головой великий государь. — На столе погляди. Федька тут же обернулся и принялся копошиться в Ивановых бумагах, ничуть не смущаясь своей дерзости, попутно уронив какую-то толстенную книгу, но даже не потрудившись ее поднять. Обыкновенно вольностей таких с либерией своей не дозволяющий, царь сегодня ничего не сказал, увлеченный своими мыслями и глядящий на спину Федора дюже хитро. — Это вот? — спросил наконец Федя, разыскав среди бумаг квадратную шкатулочку из матово-белой слоновой кости, поместившуюся на его ладони. Вся поверхность ее была покрыта тонкой резьбой, изображающей неизвестных Федьке существ, похожих на длинных змеев с короткими лапами, разувающих зубастые длинноусые пасти. — Кто это, месяц мой ясный? Змеи какие-то невиданные что ли? — Федька снова прижался к царю, проследил тонким пальчиком, украшенным яхонтами, очертания фигурок. — Драконы, Феденька, сказочные существа такие из страны одной далекой, откуда сюрпризец твой доставлен был по особому, — царь многозначительно приподнял брови, — заказу моему. — Благодарствую, государь, — польщенный, Федька снова расплылся в улыбке и потряс шкатулочку. — А открыть как? Где замочек? — Здесь нажми, — указал царь на неприметную в резьбе выпуклость. Федька послушно сделал, как ему было велено, и крышка бесшумно растворилась, являя обитое изумрудным переливчатым шелком нутро. Поглядев внутрь, Федька забавно сморщил нос, уставившись на диковинную вещицу — в углублении, словно в оправе, лежал серебряный шарик величиною не более некрупного грецкого ореха, совершенно гладкий и сияющий боками, и лишь с одной стороны к нему крепился багряный шелковый тонкий и длинный шнурок без всяких украсов, окромя сплетенного из него же цветка пиона на его конце. Взяв вещицу в руки, Федька с удивлением отметил, что внутри нее будто перекатывается что-то тяжелое, издавая при том мелодичный перезвон. — М-м-м-м, — не столько разочарованно, сколько недоуменно протянул Федька в задумчивости, перекатывая шарик между пальцами, — и чего это за диковинка такая? Для Вихрюши колоколец? — Нет, ангел мой, не для коня это, а для тебя, — оглаживая Федькины колени и сильные бедра, отвечал государь. — Украшение какое? На шее носить? — Федор приложил вещицу к груди и поглядел на Ивана Васильевича, красуясь, и изумился от того, каким пылающим взором глядел на него государь. — Не на шее, радость моя, — томным, бархатным голосом молвил Иван, и у Федьки от того побежали теплые мурашки и бабочки забили крылышками внизу живота. — Встань, милый мой, да о стол обопрись, — продолжал царь, легко подталкивая Федю с коленей и разворачивая к себе спиною. Ничего не разумеющий и до крайности смущенный, Федька послушно исполнил веленное — ежели государь желает потешиться, то не ему перечить великому самодержцу, тем паче, что от взгляда да голоса Ивана Васильевича и без того тесные голенцы стали откровенно неудобны. Не поднимаясь с кресла, государь закинул длинные полы Федькиного кафтана тому на плечи и сладострастно огладил манкие округлости, спускаясь ладонями до самых коленей и неторопливо возвращаясь вверх по внутренней стороне бедер, чуть надавливая ладонями, без слов веля Федьке раздвинуть ножки. — Государь мой, — простонал Федька, опускаясь на локти и нетерпеливо подаваясь назад, — любовь моя! Еще раз пройдясь ладонями по гладкому, плотному шелку, царь споро развязал гашник и спустил голенцы, оставляя на месте тонкие батистовые нижние порточки, и Федька разочарованно вздохнул. Равнодушный к его нетерпению, Иван Васильевич снова заскользил горячими руками по полупрозрачной ткани, лаская откровеннее, позволяя себе больше, касаясь губами, прихватывая зубами. — Ах, царе! — всхлипнул Федька, поводя бедрами. — Не мучай! — Разве ж я мучаю, радость моя? — как ни в чем не бывало, отозвался царь, стягивая, наконец, и этот слой ткани. — Какой же ты нетерпеливый, Феденька, — мягкие губы коснулись наконец обнаженной кожи, целуя сперва белую поясницу по кромке приподнятой царем рубахи, а после, спускаясь все ниже, обводя горячим языком две привлекательные впадинки, оглаживая ладонями не менее гладкую, чем шелк голенцов, кожу на ягодицах, одарили Федьку вторящими рукам поцелуями. Разведя мягкие округлости, царь сперва безсоромно любовался скрытым меж ними нежным пространством, а после продолжил изучение сие гибким языком, отчего Федька сладко застонал, прижимаясь лбом к скрещенным кистям рук и покачнулся — колени его мелко дрожали, и сам он едва держался. — Давай сюда подарок свой, — отстранившись, но не слишком, дразня разгоряченную кожу дыханием, повелел царь, и совсем уж забывший о диковинке Федька обернулся и поглядел на Ивана Васильевича таким жалобным и непонимающим взглядом, что тот едва удержался от улыбки. — Ну же, не робей, — поторопил его государь, доставая из глубокого кармана маленький флакончик резного зеленоватого стекла. Решив, что на споры уйдет больше времени и сил, которых у Басманова уже не осталось, он покорно протянул Ивану серебряную вещицу, и крайне изумился, когда государь смазал ее душистым маслом. — Государь…? — начал было Федька, нахмурив соболиные бровки, и тихо ойкнул, когда диковинка эта оказалась внутри него, бережно введенная государем чуть меньше, чем на глубину пальца. От смущения, Федька залился алым, как маки, румянцем и поспешил отвести взгляд. — Теперь уразумел, что за вещица? — с едва слышимой в голосе усмешкой молвил Иван, снова нежно поцеловав каждую напряженную ягодичку. — Иди ко мне, соколик мой, — царь потянул Федьку за бедра, снова усаживая мальчика на свои колени, позволяя тому откинуться на широкую цареву грудь, целуя неторопливо в шею. От движения, диковинка, что ощущалась осколком гладкого льда, тихо зазвенела и заколебалась внутри, словно перекатываясь, даря странные, но отчего-то до невозможности приятные ощущения, и Федька охнул и сжал ягодицы. — Любо тебе, отрадушка моя? — наблюдая за палитрой эмоций на пригожем личике, спросил государь, и, не дожидаясь ответа, легким касанием огладил нетерпеливо подрагивающий Федькин член, кончиками пальцев пробегая от основания вверх, оглаживая чувствительное навершие и снова спускаясь, сжав пальцы сильнее. Федька застонал и заерзал, моля о большем, и странный государев подарок, отзывчивый каждому его шевелению, затрепетал внутри, лишая Басманова остатков самообладания. — О, Господи, — прошептал Федор, кусая губы, и тут же получил болезненный шлепок по бедру. Вздрогнув от неожиданности, Федька снова застонал — каждое движение разливалось по телу блаженством. — Федор! — строго молвил государь, убирая вдруг руку. — Грешно имя Господнее всуе произносить, тем паче за занятием таким бесовским! — Прости, прости, — зашептал Федька, с трудом соображая, что говорит Иван Васильевич и прижав государеву руку к своим губам, а после направляя ее в места куда более желаемые. — Охальник, — качнул головою царь, снова обхватив Федькин член, — ни терпения, ни уважения не ведаешь, — молвил он, но Федя того уже не слышал — вскрикнув и вжавшись спиной в Иванову грудь, Федька воспарил над бренным миром, излившись в государев вовремя сомкнутый кулак. — Гляжу, по душе подарок мой тебе пришелся, — усмехнулся государь, когда Федькино всполошенное сердечко чуть замедлило бег, а сам он блаженно прикрыл глаза. От слов этих Федькины щеки снова расцвели соромным румянцем, и он ничего не ответил. Вдруг идиллию их прервал стук в дверь, и Федька вздрогнул и шумно вздохнул — серебряный шарик, что по-прежнему оставался на отведенному ему Иваном месте, сладко колыхнулся. — Обожди, — молвил царь громко, доставая широкий платок и наспех вытирая последствия их забав. — Встань, Федюша, надобно тебя одеть, — Федька поднялся с недовольным вздохом, позволяя Ивану Васильевичу сперва натянуть на себя портки нижние, а опосля уж и верхние, и оправить атласные полы кафтана. — Войди. — Здрав буди, Иоанн Васильевич! Прости, что тревожу тебя, царь-батюшка, да токмо послы тебя аглицкие дожидаются, — с поклоном сообщил молодой боярин, что служил с недавних пор при дворе. — Али сказать, что занят ты, царе? — спросил он, кинув быстрый взгляд на взъерошенного Федьку, блаженное лицо которого выдавало все их с царем тайны. — Нет, Сергей Георгич, пущай обождут. Передай, что скоро явится государь, — Иван Васильевич махнул рукою, отпуская вестника, и тот с низким поклоном удалился. — Идем, Федя, сопроводишь меня. — Я? Сейчас? — изумленно спросил чуть пришедший в себя Басманов. — Но мне же в мыльню надобно и платье переменить, да к тому же сюрпризец твой, — Федька густо покраснел, — все еще… — Ты царю перечить смеешь? — нахмурился государь, кинув на Федьку тяжелый взор. — Молчи и повинуйся, Федор! Платье твое и так в порядке, а что до гостинца моего, так в самый раз — терпению поучишься, — отрезал царь. — С глаз моих уйти не смей, узнаю, что касался себя али подарка моего, на неделю в цепи закую. Уразумел меня, Федя? Федька обиженно кивнул. — Вот и славно, радость моя вешняя, идем, негоже послов дружеских заставлять дожидаться долее приличного, — пропуская Федьку вперед, молвил государь, и Федору не суждено было увидеть, какая лукавая улыбка коснулась государевых губ. *** Хоть Федька и шел медленнее обычного, краснея на каждом шагу от тихого мелодичного перезвона, что был почти не слышим, заглушенный множеством его одежд, но всякое движение отдавалось томительным эхом у него внутри, и оттого походка у Федора переменилась, сделавшись немного утиною. — Смелее ступай, — тихо и чуть насмешливо молвил идущий рядом государь, усмиряющий свой широкий обыкновенно шаг в угоду полюбовнику, — не обронишь. Федька от слов его покраснел до корней волос и нарочито отвернулся, упрямо сжав губы. Если б непривычные ощущения не отвлекали его так сильно, он думал бы лишь о том, как сильно он зол на Ивана Васильевича. Не мог он что ли просто вытащить эту соромную штуковину, прежде чем натянуть на него портки? И зачем вообще ему понадобился Федька на встрече с послами? Не раз государь говаривал, что дипломат из Федора никудышный, да и политика Федьку совсем не интересовала, ежели речь не шла о лихой битве за новые земли. В приемной зале уж все собрались и дожидались теперь только царя, и лес высоких горлатных шапок разом исчез при это появлении — то бояре, сняв головные уборы, низко склонились пред самодержцем. Забавные аглицкие послы в соромно облегчающих пухлые ляжки чулках согнулись в диковинном поклоне, взмахнув шляпами. Федька хотел было незаметно встать позади всех, но царь поглядел на его неудавшийся маневр таким грозным взглядом, что Басманов, стиснув зубы, поспешил в первый ряд, остановившись подле отца. Государь опустился на костяной свой стул, и только опосля этого все распрямились, и собор начался. Если бы на будущий день Федю спросили, о чем шла речь, он бы не смог дать ответа даже и под пыткой — все мысли его были далёко, и только время тянулось невероятно медленно, словно разлитый кисель. Покуда он стоял покойно, диковинный шарик почти не ощущался, но сама мысль о том, что эта странная вещица все еще внутри, да воспоминание о том, как она там оказалась, возбуждали даже более, что его томные покачивания при ходьбе, и от дум этих Федька осторожно переступал с ноги на ногу и покрывался алыми пятнами. Поглядывая на государя из-под оборки густых ресниц и делая вид, что вовсе не смотрит в его сторону, Федя примечал, какие алчущие, огнем пылающие взоры бросал на него Иван Васильевич, и оттого собственное его возбуждение все ширилось, затопляя юное отзывчивое тело тягостным томлением, сворачивающимся внизу живота тугим узлом. «Какой сором!» — думал Басманов, поглядывая на складки своего кафтана и с облегчением не находя видимых другим причин для беспокойства. Вдруг царь поднялся и прошел к разложенным на широком столе картам с установленными поверх них деревянными карраками и галерами, и все двинулись следом, и Федьке тоже пришлось. — Федор, — услышал он озабоченный шепот отца, — захворал что ли? Нездоров? Щеки так и пылают! — Здоров, батюшка, — вымолвил Федька, еще пуще заливаясь румянцем. — Душно тута токмо. Алексей Данилыч окинул сына взглядом вельми подозрительным, но от дальнейших расспросов воздержался. Федька меж тем изнемогал от желания — возбуждение накатывало приливными волнами, гонимыми тихим ветерком — слишком слабым, чтобы поднять бурю, слишком беспощадным, чтобы допустить штиль. То, что сперва казалось сладостным томлением, обратилось мучительной пыткой, и Федька уже ненавидел и изобретательных басурман, что выдумали сию диковинку, и аглицкие корабли, и болтливых послов, когда, наконец, те были отпущены государем и, раскланявшись множество множеств раз, исчезли за дверью. Бояре затараторили наперебой, высказывая свои суждения, но разом смолкли, когда раздался Федькин голос. — Государь, дозволь слово тебе наедине молвить, — Федя поглядел в очи цвета грозового неба с нескрываемой мукой. Все оглянулись на выскочку, разинув рты от удивления и досады, и даже царь, казалось, не ожидал такой дерзости. Смерив Федьку строгим взглядом, он едва приметно кивнул головой и произнес: — Ступайте. Ошеломленные царевым решением еще паче, чем Басмановской наглостью, собравшиеся все ж поспешили за дверь, и скоро в широкой и светлой, залитой солнечными лучами двурядной горнице остались только царь всея Руси и его молодой фаворит. — Государь мой, — Федька шагнул к царю, вцепился тому в складки рукавов и поглядел прямо в глаза совершенно ошалелым взглядом, — государь, прошу… Не можу я больше! Смилуйся! Повисла тяжелая тишина, наполненная Федькиным сбивчивым дыханием. «Видно в самом деле тяжко ему, коль осмелился повести себя так», — рассудил государь. — Хорошо, Федюша, ступай в опочивальню, я приду к тебе скоро, — снисходительно молвил Иван Васильевич, огладив Федькино личико. — Нет! — Федька вдруг выпустил царскую рясу и, сжав кулаки, затопал сразу двумя ногами, как сердитое дитя. — Нет, ты не разумеешь! Я совсем более не можу терпеть! Даже и минуту! Я сейчас помру! — Не помрешь, Федька, никто еще от возбуждения не помер, — качнул головой Иван Васильевич, усмехнувшись. — А я помру! Назло тебе помру! Это ты виноват! Я по твоей милости страдаю! — в голосе Басманова зазвучали истеричные нотки, столь выводящие Ивана из себя. — Ты забываешь кто перед тобою, Федор! — грозно начал царь, чувствуя, как внутри волной поднимается гнев. — Забудешь, как же! Мучитель мой! — Федька снова топнул ногой, да так сильно, что звон получился особенно громким, а сам Федька застонал, потянувшись рукою за спину. От этой забавной картины вся злость Иванова будто испарилась, и он ласково притянул Федьку к своей груди. В конце концов, как мог он сердиться на то, что юный его полюбовник желает отдаться своему государю так сильно, что забывает о приличиях. — Ну, тише, тише, ангел мой! До покоев-то хоть дойдешь? — с улыбкой спросил государь, пробираясь сразу двумя руками под полы Федькиного кафтана и оглаживая того промеж ног одною рукою спереди, а второю — сзади, убеждаясь, что Федя более чем серьезен в своем нетерпении. *** С трудом доковыляв до Ивановых комнат, Федька набросился на царя, как дикий кот, едва за их спинами затворилась дверь. Проявляя редкую пылкость — обыкновенно Федька действовал более тонко и хитро — он тянул Ивана за одежду, толкая того в сторону опочивальни, целуя до потери дыхания, лаская везде, куда мог дотянуться, и нетерпеливо пытался избавиться от собственного платья, впервые может в жизни собственными руками грубо обрывая пуговицы и драгоценное шитье. «Хочу, хочу, хочу тебя», — беспрестанно шептал Федька, на ходу скидывая сапоги и стаскивая голенцы, наступая ногами на штанины, стряхивая те яростными движениями, путаясь в ткани и едва не падая. — Неуемный, — качал головой Иван Васильевич, удерживая Федьку от падений и помогая мальчишке разоблачиться, споро развязывая узел кушака и стаскивая с Федора кафтан — обыкновенно все было прямо наоборот: это он срывал с Федьки одежки, страстно целуя и увлекая на постель, и оттого внезапная перемена была царю и любопытна, и азартна. Добравшись до высокой кровати, Федька был уже полностью обнажен, и только золотые серьги, жемчужные бусы да длинный красный шнурок меж белыми бедрами составляли его наряд. — Возьми меня, — Федька спиной плюхнулся на перину, широко раскидывая лилейные коленочки, призывно разводя ножки, открывая Ивану чарующие виды на гладкие, нежные бедра да розовый, поблескивающий перламутровыми каплями член. — Возьми, возьми, возьми, — твердил Федя, протягивая к царю руки, и громко всхлипнул, когда Иван резко дернул за нитку, освобождая Федьку от затейливой игрушки, а после вошел в бархатистую тесноту одним глубоким и плавным движением. Мир покачнулся и рассыпался на миллион осколков, и Федька подумал, что никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Вцепившись одной рукой в государево плечо, второй от отчаянно шарил в поисках подушки, желая подложить ту под попу, и с силой давил пятками на Ивановы ягодицы, желая еще — глубже, сильнее, быстрее, желая отдаться всецело, лишиться себя, потеряться в другом человеке. — Не егози, Федя, — приподняв полюбовника, Иван подложил ему под ягодицы круглую и высокую подушку изумрудного бархата, помогая прогнуться в пояснице сильнее и вжаться в его беспощадные бедра, что уже зашлись в бешеном, сметающем все на своем пути ритме. Не слушая его, Федька продолжал жаться к Ивану, покрывая широкие плечи беспорядочными поцелуями, прикусывая смуглую кожу, царапая широкую спину. Не успел еще государь просунуть ладонь меж их телами, как Федька закричал и задрожал, сжимаясь в тугой комочек в его руках, а после еще долго стонал, закруженный неземным блаженством, отголоски которого утягивали в пропасть и государя, и спустя минуту он со звериным рыком впился в Федькины приоткрытые губы, заполняя собой полюбовника, сливаясь с ним воедино, как Федя и желал. Они лежали на постели и никак не могли отдышаться, Федька же и вовсе будто выпал в другой мир и не спешил воротиться. — Я пить хочу, — капризно протянул Федька тихим и слабым голосом, не открывая даже глаз, и великий государь безропотно поднялся и вскоре вернулся с кубком прохладного яблочного взвара. Утолив жажду, Федька свернулся клубочком и блаженно улыбнулся, наощупь притягивая Ивана, заставляя того лечь сзади и укутать умаянного мальчика своими сильными, горячими руками. — Как вообще такое возможно, чтоб посолишки явились незваными? — задумчиво протянул Федька, прижимаясь к Ивану теснее. — Никак, — тихо ответил царь, приподнимаясь на локте и убирая с Федькиного личика прилипшие пряди. — Что? — Федька резко распахнул глаза и уставился на Ивана в недоумении. Вдруг рот его приоткрылся, а соболиные брови взметнулись вверх. — Так ты что же, подстроил все это? — Федька аж задохнулся от возмущения. — Нарочно терзал меня? — Не похож ты на жертву терзаний, Федюша, — усмехнулся государь, а Федька сердито свел брови. — Да ты!.. Да я!.. Я ж чуть не помер!.. Ну, государь, это тебе так с рук не сойдет! — Федька вдруг резво вскочил на колени, схватил пуховую подушку и, замахнувшись, стукнул государя по ногам. И снова. И еще раз. И громко расхохотался, когда тонкий шелк разошелся нежными нитями под его пальцами и облако белоснежного пуха взметнулось до потолка. — Ты совсем ума лишился, Федька, — с напускной суровостью крикнул Иван Васильевич, хватая не подушку, но Федора, укладывая того снова на постель и отвешивая тому два звонких шлепка по обнаженным ягодицам. — Выпорю тебя, бесстыдник! Как смеешь на государя своего руку поднять? — Не выпорешь! И не рука то, а подушка! — Федька схватил новую подушку и, вывернувшись, снова вступил в бой. Лазурные очи горели азартом и искрились смешинками, и царь тоже рассмеялся по-мальчишески звонко, хватая другую подушку и отбиваясь от оседлавшего его бедра Федьки. Разворошив всю кровать и превратив государеву опочивальню в подобие снежной долины, уставшие и взмокшие они упали на постель, подняв в воздух пуховые облака, и оттого сходство с раем стало особливо приметно им обоим. — Я люблю тебя, — Федька прижался к Ивану, доверчиво заглядывая в глаза, — и буду любить тебя всегда-всегда! Иван молчал, только глядел на Федьку ласково, говоря очами больше, чем мог молвить словами, да вытаскивал белые перышки из темных кудрей. — И я никогда-никогда тебя не оставлю, — продолжал Федька по-детски трогательно, прижимаясь к царю еще теснее. — Не буду помирать, уж так и быть! — хихикнул Федя. — А я тебе никогда и не дозволю уйти, — тихо ответил государь, подумав, что не отдаст Федора даже и смерти, и Федька улыбнулся до нежных ямочек и смущенно опустил ресницы — ничего другого он не мог и желать.