Навечно или Никогда

Так больше не могло продолжаться. Он чувствовал чужое присутствие в каждом заблудшем сквозняке, в скрипе входной двери, во внезапно горьком глотке чая. Он сходил с ума настолько медленно, будто под чутким садистским руководством. Надзором. За ним смотрели отовсюду. Окна плотно закрывались, их тёмные шторы не пропускали ни лучей света, ни дуновения ноябрьского ветра. Раньше царящий мрак его раздражал, но сейчас в нём была необходимость. Петли старой, ещё установленной отцом двери, тщательно смазаны, чтобы больше не слышать этого надломленного протяжного скрипа.  Кипяток в кружке, будто завтрак рабочего крестьянина, теперь тоже не наводил на ассоциации: лишённое вкуса, запаха и эстетизма. Ассоциаций не было только поначалу. Треснутые губы обжигало раскалённой жидкостью, но Мадара не ждал, когда он остынет. И это самоуничижительное действо максимально пошло описывало их отношения последнее время. Чужой накал и готовность были видны налицо, но мужчина даже не пытался ждать, пока дорогой оппонент соизволит остыть. В потоке грызущих мыслей о своей вине пришло и осознание того, что он этот кипяток не только не студил, но и сильнее подогревал, покуда кружка, не выдерживающая температуры, натрескивалась. И тоже очень медленно: трещинка за трещинкой, после чего хрупкая чашка лопается и разлетается по мрачной кухне – уже не метафорично, а по-настоящему. Противная лужа приняла вид бесформенного пятна, которое не было сил вытирать. А может и у этой несчётной за день оплошности была форма, но Мадара не хотел разглядывать. Не разувшись после вынужденного похода наружу, он самозабвенно топчет крупные осколки в мелкую крошку. Уберёт завтра или через месяц – плевать. Учиха выползает из своего лежбища только ночью, виртуозно поскользнувшись на всё ещё трепетно ожидающей его луже и ударяясь головой о холодные полы.  Чернота длилась достаточно долго. Впрочем, он будто слышал каждый шорох оттуда, снаружи его позорного обморока. Холодный пот выступил мгновенно, когда мозг не нашёл грамотного объяснения этим шорохам. Откуда? Бурая рябь плясала в тёмном шатре уставшего сознания. Кричащие цвета сплетались в персидские ковры, пока не продемонстрировали неспешно показавшуюся реальность. Та же кухня, та же головная боль. Но было значительно светлее, что никак не могло радовать. Он что, провалялся на полу кухни до утра?  Пульсация учащалась, болезненные импульсы заставили опереться рукой о пол, чтобы вновь не распластаться как безжизненное тело. Задней мыслью пришла боязнь сотрясения. Мадара чертыхнулся, трогая место, где должна была созреть если не огромная шишка, то открытая рана от падения на остриё ножа. Иначе почему боль была такой невыносимой... Но ничего не было. Ничего не болело, когда Учиха с хирургической аккуратностью шарил по поверхности затылка. Болело иначе. Перманентно, будто с этой болью он и родился. Зудящая, скребущая внутренние створки, приносящая не только постоянство неприятных чувств, но и тревогу. Вокруг стало значительно прохладнее: не так, как типичные мёрзлые утра, встречающие серым небом и колючим ветром. Опять-таки холод тоже казался постоянным, не убираемым и невозможным к противостоянию с теплом. Как же больно. Он крутит головой до хруста или скрипа собственных зубов. От могильной стужи было ещё больнее.  Мадара берётся за на совесть прикрученную ручку кухонного шкафа, которая выдерживает его вялое трясущееся тело, и с трудом приподнимается. Руки шарят по столешнице в поисках спичек. Эти простые действия на фоне неспокойных рук тоже приносили адскую боль, будто за каждую попытку двинуться его искусно пронзали кинжалом. Теперь он точно был уверен, что это премерзкое состояние окутало его полностью: от затылка до кончиков пальцев. Подобное не походило ни на одну из его пережитых алкогольных интоксикаций. Не болело ничего и всё одновременно. И никакая пилюля не смогла бы это облегчить. Тусклый свет не слишком помогает, а дойти до выключателя невозможно физически. Он сгибается в очередном особенно сильном спазме, а когда разгибается, коробок уже лежит на самом видном месте прямо перед ним. Телом постепенно овладевал тремор, поэтому Учиха не стал тратить время на злость или удивление; всё равно сильнее этих двух чувств был сменивший тревогу страх. Пока только возникающий где-то на периферии. Заветный коробок оказывается почти пуст. Только пара надломанных спичек, что ещё не были использованы ранее. Остальные чернели рядом, только зря создавая видимость наполненности. Кто вообще кладёт такие обратно?  Изуна клал. И тут его будто прошибает высоковольтным разрядом. Капли холодного пота поползли дальше вниз, стекая по спине. Он чиркает несколько раз, ломая и без того покосившуюся спичку. Кожа леденеет, как и кровь в жилах. Вторую он всё же поджигает. Надо было выпить что-то горячее. Лезет в шкаф, ничего не находя. Тут же помутнённый взгляд с трудом опускается вниз к полу. Туда, где ноги всё это время топтались по стеклянной крошке, оставляя на плитке следы крови и глубоко вонзаясь. Это была его чашка.  Липкий страх сковал внутренности ржавыми тисками. Так, что лихорадочная тряска и израненные ноги больше не волновали.  — Ну что же ты, нии-сан. Возьми мою. Только протри от пыли. Учиха держит слабо горящую спичку на уровне лица. Ненаступившее утро остановилось на этой минуте и светлее больше не становилось. Он с титаническим усилием разворачивает корпус к тому, что находилось за спиной. Ему не могло послышаться. Мадаре впервые за долгое время хочется кричать. Все те месяцы, потраченные на оплакивание брата, он делал это беззвучно, подавляя любые внутренние всполохи. А кричать хотелось часто. Но так, как хотелось сейчас, никогда. Неистовый крик застревает в сухом горле, царапаясь, но не вырываясь наружу. Теперь он стоял перед ним, будто младшего не забросали землёй на его же глазах. Он же сам и забросал. Боль резко отступает, когда брат смерил его подёрнутым дымкой взглядом. Таким неестественным и немигающим. Он почти падает, тут же ощущая привычные человеческие недомогания. Раненые ноги саднило, но это было ничем, в сравнении с обуявшим существо первобытным ужасом. — Изуна? Брат был невыносим в своей меланхолии. Но он называл это болезнью и старательно изображал типичного больного, который нуждается в лекарствах и постоянной опеке. Поначалу Мадара беспокоился, постоянно спрашивал о причинах чужих недомоганий, силясь понять, чем может помочь сникшему младшему. До поры до времени это имело какой-то смысл. Больные могли ворчать и требовать внимания – он понимал, стараясь не раздражаться от подобного. Получалось только первое время, потому что Изуна перестал вести себя как классический больной, да и болел он бессимптомно: ни температуры, ни надрывного кашля. Потому что это была не болезнь, а настоящее проклятье. Причём для самого Мадары. Меланхолия сделала брата тише, но вместе с тем и абсолютно недееспособным. Кучи хлама, которые непонятным образом ранее помещались в небольших комнатных шкафах, ныне были разбросаны везде. Пол устилали всевозможные тряпки, как второе ковровое покрытие – только ходить по этому настилу не представлялось возможным. Разномастный беспорядок преданно двигался вслед за хозяином, плавно перекачивая из комнаты в остальную квартиру.  Отец с детства приучал их к чистоте. Не к стерильной, как положено у военных, но к самой обыкновенной, когда знаешь, где лежит та или иная вещь, и ничего не мешается под ногами. Так было и после смерти родителя. Мадара, желая сохранить квартиру в прежней обстановке, всё также убирался в отцовской комнате, которая в последствии стала его собственной. Он не думал, что вторая опустеет следом всего через несколько лет. И туда старший Учиха старался не заходить из принципа, утратив привычку поддерживать порядок: не смахивал следы времени, не трогал посмертно царящий хаос. Позже он и вовсе перебрался в гостиную на постоянной основе. — Хреново выглядишь. – будто не своим голосом проговорило нечто, похожее на его брата. И это нечто почувствовало сомнения в чужой голове. — Перестань, это действительно я. Серая пелена не хотела рассеиваться. Нечто, такое же блёклое и серое, смотрело чёрными дырами прямо в лицо Мадаре. Неверие последнего сердило знакомый силуэт. — Прекрати придуриваться.  Оно подошло, вернее подплыло, как подводная лодка, ближе, обращая чёрные дыры на всё ещё горевшую спичку. Она тут же вспыхивает с новой силой, а слабое пламя поднимается выше, загорается ярче. Тонкая спичка будто моментально превратилась в олимпийский факел, который теперь отчётливо освещал просторы кухни.  — Я похоронил тебя. – в глазах Мадары отражаются огненные языки. Он смотрит и говорит с ужасом, чувствуя искомое ранее, но ничуть не согревающее тепло. У этого нечто были силы. Это был призрак. В ответ ему только усмехаются. Надменно и саркастично.  — Моё тело до сих пор лежит там. – белая рука небрежно очерчивает пространство. Чёрные дыры нехорошо сужаются. — Можешь даже проверить.  Силуэт расплывается через призму горящего пламени. Он еле его видел.  — Зачем ты здесь? — Пришёл проведать. – молниеносный ответ, почти одновременный с вопросом, как если бы в чужую циркуляцию мыслей нагло влезли. Белая рука сжимается в кулак и спичка резко гаснет, погружая пространство в полумрак. Мадара не хотел признавать в этом своего брата, но призрак, вновь немного от него отдалённый, с каждой произнесённой в космическое пространство фразой, подпитывал в нём истерзанное чувство тоски по чему-то родному. Чему-то, что сейчас негодовало на их старой кухне. — Изуна. – повторяет как в трансе, различая знакомые очертания сквозь бестелесную оболочку и суровый голос. Призрак внимательно смотрит, как бы оценивая степень его готовности. Наконец, почувствовав то, что хотел, силуэт начал становиться куда более очерченным, ярким и... живым? Могильная стужа постепенно рассеивалась и Мадара больше не ощущал себя затонувшим в ледяном океане. Страх не исчез окончательно, но сердце, до этого вставшее в оцепенении, теперь отбивало рваный учащённый ритм. Организм оттаивал от наведённого проклятия. Он узнавал своего младшего брата. — Прекрати вести себя как сопливая истеричка! – обычная просьба, но с добавлением громкости и не самых приятных слов. Мадара не уличал себя в таком грехе, считая, что иначе говорить уже не мог. Говорить он больше не мог. — Прекрати капать мне на мозг и оставь наконец в покое! – встречный крик не выражал ничего конкретного, но Изуна просто не мог оставаться спокойным, когда кричал старший Учиха. Дилеммы по поводу разведения домашнего хаоса быстро сменились обоюдными претензиями по поводу и без. Поначалу чужая отрешённость играла на руку. Мадаре никто не мог противостоять или воспротивиться. Его слово всё ещё оставалось последним, до недавнего времени.  Изуна чему-то учился, сидя в своём мрачном хламовнике. И это знание совершенно не помогало и дальше гнуть свою линию. Он кричал, если его что-то не устраивало. А не устраивало его многое: неровный вдох, косой взгляд или превратно понятый жест. Поначалу младший братец устраивал концерты только в приделах своих квадратных метров, но потом ему видимо становилось скучно.  — Не понимаешь? А ты хоть когда-нибудь пытался меня понять? Хоть когда-нибудь, Мадара?! – он заметно осунулся с прошлого месяца. Щёки впали, а кожа потускнела под воздействием лишённого солнца организма. И конечно, блять, ему не хватало солнца, ведь все окна были завешаны, потому что Изуну бесили утренние лучи, сквозняки и малейший шум с улицы. Он не хотел своего выздоровления. Их квартира на какое-то время превратилась в настоящий склеп. Без часов совершенно невозможно было определить время суток – сплошная непроглядная темень. Но это длилось не так уж и долго. В какой-то момент Мадара не выдержал настолько, что в порыве злости сорвал тёмно-синие шторы с карниза. Он хотел их поджечь прямо в комнате младшего, чтобы его немощное лицо наконец можно было увидеть при свете.  — Это правда ты. – уже не вопрос, а достаточно стойкое утверждение. Он, Учиха Мадара, скептик до мозга костей, смотрящий фильмы ужасов только забавы ради, и не верящий в Ад, Рай и что-то посередине, всем своим естеством ощущал потребность в этой предрассветной вере. Призрак уже не походил на призрака, принимая телесность и все черты его почившего младшего брата. — Как обычно долго доходит. – он покачал головой, чуть улыбаясь. Не колючей неприятной усмешкой, а своей привычной. Даже тон его голоса больше не звучал как поцарапанная пластинка. Призраки никогда не приходили просто так, но Мадара, искушённый массовой культурой со всякими дружелюбными Касперами, об этом не знал. А если бы и знал, то задвинул бы все мысли о том в дальний ящик. Главное было то, что Изуна, его Изуна сейчас стоял как ни в чём не бывало, осязаемый и будто никогда не покидавший старшего брата. Именно это волновало его в полной мере, а не природа такого явления и его мотив. — А ты... надолго? – как-то глупо и не подумав спросил Мадара, но это понравилось младшему и он сделал два шага вперёд. Больше не плыл, а именно шёл, передвигая ногами. Такое простое действие, но вызывало бурю эмоций. Он страшно скучал по прошлой обыденности. — Это зависит только от тебя. – коротко ответили, смотря изучающим взглядом. Неужели опять пытался что-то почувствовать? Мадара готов был дать ему всё что угодно, лишь бы только он оставался рядом не в виде скрипов и пробирающих сквозняков, а вот таким. Иллюзорно прежним. В мыслях вдруг всплыла безмятежность прошлого, времена до их коллективного сумасшествия. Изуна обожал музыку – слушал её постоянно, часто напевал что-то себе под нос. Со временем различные мелодии стали восприниматься белым шумом, настолько привычным казалось их звучание. Он не был стереотипным образом младшего брата из бездарных фильмов, который в порыве эмоций демонстративно хлопал дверью и врубал какие-то адские ритмы на колонке. Может, дело было в прошедшем пубертате, хотя такого не наблюдалось и ранее, а может он просто ценил перепонки брата, посему услужливо подгадывал время, когда Мадары не было дома. И слушал. Старший Учиха всегда возвращался с работы в одно и то же время. Изуна знал об этом, по возвращении брата всегда выключая проигрываемую музыку. По собственной воле – никто не упрекал его и не заставлял прерываться. Как объяснял сам Изуна: "музыку лучше слушать в одиночестве". Должно быть, это действительно было для него сакральным процессом, вторжение в который могло означать вторжение в его собственную голову. Поэтому в одиночестве и за закрытой дверью. Он нарушил своё правило лишь однажды. 

Don't believe in miracles I never did Nothing ever happens here So sick of it

Доносился из чужой комнаты голос исполнителя. Из открытой комнаты. Мадара повёл бровями. Братец в каком-то особенном настроении? В текст он не вслушивался, всё ещё находясь в коридоре и снимая обувь.

I-I-I told you I-I-I need to Get — get myself into something new

До Мадары долетали только фрагментарные слова. Он снял свой новый плащ, который купил в преддверии тёплых дней и повесил на крючок. Учиха не был романтиком, но наступление весны всегда создавало ощущение чего-то нового, исключительного. В груди давно дремало чувство скорых перемен. К лучшему ли? Он скептически хмыкнул. — Изуна! Брат не был собакой, приученной ежедневно встречать хозяина, но он, Мадара, привык к тому, что младший непременно выглядывал из недр комнаты, чтобы обменяться любезностями. Оглох что-ли от своей лирики?

I’m for something mystical, histerical, Dark, intensive, sexual

Закончив с одеждой, Учиха прошёл по коридору, наконец завидев мельтешащий силуэт брата. Он двигался в такт музыки, мимоходом кидая взгляд на стоящего в дверях. О, Изуна прекрасно знал, что он пришёл, и слышал, конечно тоже. Это было понятно даже по одному брошенному отрешенному взгляду. Просто почему-то не захотел выйти или откликнуться. Он выглядел отсутствующим, потонувшим в странных льющихся словах песни, смысла которого Мадара не понимал. И не искал вовсе. Но на припеве Изуна вдруг снова посмотрел на него уже не сквозь толщу воды – пристально: вновь вернувшийся с небес на землю, проговаривая текст одними губами и чуть улыбаясь.

I'm not gonna live forever Say I'm not gonna live forever better make it now or never ever, ever

Глаза горели. Он будто говорил всё это самому Мадаре лично, а не просто повторял слова за солистом. Теперь он волей неволей вслушивался. От чужой совсем нетипичной улыбки прошла небольшая дрожь по телу. Изуна выглядел довольно пугающе даже по меркам старшего.

Send myself to out of space A better place Gotta win the human race

Мадара забыл весь арсенал их любезностей, просто застывая в проходе. Могло показаться, что он смотрит на что-то интимное, недопустимое к просмотру. Хотя Изуна явно не был против аудитории. И это было просто песней. Песней про желание умереть. Изуна сделал оборот вокруг себя, и, в два шага подойдя к брату, взял того за обе руки, утянув на небольшой танцпол. Мадара хотел ему улыбнуться, но улыбался только Изуна. И взгляд, обращённый на него, не выражал чего-то конкретного или выражал всё и сразу.

I'm not gonna live forever Said I'm not gonna live forever Gotta make it now or never

Они на удивление слаженно сделали дорожку шагов неправильного вальса. Изуна всё ещё проговаривал текст; так, что теперь голос из динамиков бесследно стёрся, потеряв звучание. Остался только немой голос брата. 

Forever or Never

Последняя фраза должна была раствориться в пространстве, ритмичных шагах и времени. Но он услышал и её тоже. — Зависит от меня? О чём ты говоришь? – предаваясь воспоминаниям, он забыл. Забыл, что говорит с непонятной материей, обладающей внешностью и голосом брата. Стёрся весь первобытный страх и желание проснуться от кошмара. Нет, он не спал. Остатками здравомыслия Мадара понимал всю парадоксальность и абсурд происходящего, тщетно наводил себя на мысли о чужой смерти, похоронах и непроглядном мраке после, но... — Ты всегда знал как поступить лучше, Мадара. Если бы тогда я слушал, то всё ещё был бы здесь. – он разводит руками, говоря со всей присущей серьёзностью живого Изуны. — Я не понимаю... Ретироваться мешала столешница за спиной, хотя он и не собирался скрываться, как бы не протестовало всё естество – не снова. А шаг вперёд сделать не удавалось – осколки всё ещё таранили ноги, если он пытался ими двигать. Поэтому Мадара оставался на месте как приклеенный, будто брат пригвоздил его к одной точке. — Понимаешь. – отрезал Изуна, чей взгляд, до этого стеклянно-блуждающий, становится сосредоточен и холоден. Он ступает по направлению Мадары, и доля уснувшей тревоги попыталась медленно разлепить глаза. — Всё ещё можно исправить, нии-сан. — Как? – тут же чуть ли не восклицает старший, по инерции желая вцепиться в чужие плечи, находящиеся так рядом, но не делает этого, безвольно опуская руки. Он боялся не ощутить плоти.  Изуна чувствует неудавшийся порыв, самостоятельно протянув руку к неподвижному телу и легко касаясь груди.  — Здесь можно всё. – он ведёт тонкими пальцами, через которые едва-едва, но просвечивается и всё окружающее, и тусклый свет нерождённого утра.  Мадара чувствует тоже. Как разряд, ударивший в сердце молнии, после которого невозможно выжить. Его собственное сердце пропустило два глухих удара, после чего в голове набатом пронеслись они же, только оглушительно громко и с отдачей. Учиха хватается за область груди, сминая одежду, но не задевая чужую руку. — Что за чертовщина?! Изуна... – голос оседает, а язык прилипает к нёбу. Он мгновенно ощутил себя стариком на одре смерти, которого где-то в реальности пытали дефибрилляторами. Неописуемое разобщение с самим собой. Его тут же коснулись снова, но в этот раз никакого шокового разряда не последовало. Теперь Мадара ощутил его. Так, как не ощущал уже очень давно, кроме как в горьких обрывочных снах. А этот раз был по-настоящему.  — Вот видишь. – коротко говорит младший, переплетая их пальцы на чужой широкой груди.  Ощущение отмирания нервных клеток ушло, словно его и не было, напоминая о себе всё ещё сухим, слабо подвижным языком. Он проснулся с первыми, бьющимися в окна лучами, бившими к тому же по нему, с недавнего времени привыкшего существовать в темноте. Мадара даже подумал, что умер и очутился на райском облаке – так непривычен для него был свет. На днях он временно переселил Изуну в свою комнату, когда чужая окончательно превратилась в пристанище сумасшедшего, пообещав выгнать его из дома, если он попытается сделать уже в ней нечто подобное. Сам он устроился в гостиной, планируя на этих выходных заняться, если не уборкой, то перепланировкой, потому что Изуна заражал своей холерой каждый обжитый миллиметр квартиры. Мадара мог отправить братишку самого проводить время на диван гостиной, но это было непрактично – слишком обширное поле для порабощения и возможность бесшумного перемещения.  Когда Изуна обитал в своей берлоге, Мадаре не составляло труда знать обо всех его действиях. Хлопки двери никогда не подводили, а закрывал он её постоянно за редким исключением. Чувство контроля успокаивало и усыпляло, благодаря чему он впервые за долгое время смог нормально выспаться. Время приблизилось к двенадцати дня – слишком поздно для привыкшего вставать рано даже в выходной Мадары. Изуна должен быть в отключке ещё какое-то время, обычно впервые выползая только к обеду.  Старший Учиха расслабленно приготовил завтрак – себе и брату, накрыв второй тарелкой сверху. Иногда мужчину посещало стойкое чувство, что он обзавёлся ребёнком, будучи по гроб жизни обязанным его обеспечивать и обсуживать. Он вздыхает, возвращаясь в гостиную и вновь смотря на часы. Двенадцать дня. Мадара потратил на готовку и все последующие прелести с мытьём стола и посуды около получаса – значит встали. Чертыхнувшись, хотел было снять их со стены, уже протягивая руки, тут же и одёргивая, будто обжигаясь. Нет. Внезапный приток злобы погнал Учиху в комнату, оставив реанимацию механизма. Ему поперёк горла встало увядание собственного жилища: всё мрачнело, загрязнялось и ломалось, как бы хозяин дома ни пытался этому противостоять. — Сколько можно спать, Изуна? – старший старался не кричать с порога, даже постучался для приличия, пусть резко и явным намерением серьёзного разговора. Не услышав никакой реакции, взялся за ручку. Не открывалась, хотя Мадара ясно запретил её запирать. — Открывай. Братец не мог не слышать, даже если в его голове играла музыка – Мадара всё равно был громче. Протестующая тишина не собиралась прекращаться. Учиха несильно толкает дверь плечом и она, конечно, не поддаётся. Он кидает взгляд на часы и на него вновь накатывает закопанная за долгие месяцы злоба. — Ты забыл, о чём мы говорили? – спрашивает нарочито спокойно, но всё равно достаточно громко, пряча ни к месту рвущуюся улыбку. — Я тебе напомню. – это уже куда тише Губы предательски дрогнули. Он оставался на половину человеком с присущими тому реакциями. Мадара чуть сгибается и роняет голову на чужое плечо.  — Всё это время ты был здесь. – не вопрос – констатация, которая не нуждается в подтверждении. Изуна и не отвечает, перемещая руку на затылок брата, успокаивающе поглаживая. Старший готов был забыть весь нескончаемый период одиночества и никчёмных попыток жить прежней, полной жизнью. Так, если бы всё это время Изуна действительно находился рядом: скрипел дверью, дышал морозом и растворялся на языке горечью чая. А он и правда был на языке. На его, сухом, своим таким скользким и холодным, что Мадара с трудом давит рвотный позыв, когда они соприкасаются. Таращит глаза, отстраняясь и смаргивая застывшую влагу. Горечь в носу и клокотание в ротовой полости побуждали вымыть с мылом внутренности. Он ни разу не плакал после смерти Изуны, теперь содрогаясь в беззвучном спазме, рыдая без слёз. Мадара вспомнил его смерть и ужаснулся. Чужой неестественно длинный язык по ощущениям до сих пор ползал в глотке.  Пространство вокруг наполнилось неразборчивыми звуками. Кухня медленно теряла привычные очертания, сжималась и расширялась, обретала неправильные формы. Изуна в презрении поджимает губы, наблюдая за братом немигающим взглядом. Он злился, когда старший снова вспоминал тот день. — Нежности тебе не по душе?  Он ударяет предплечьем достаточно сильно. А потом ещё сильнее плечом. Настолько, что сверху мелко сыпется штукатурка. Раз-два. Новый мощный толчок и дверь трясётся в страхе. Голова забита мыслями, но ни одной ненасильственной там не находилось. Последовательные удары были столь звучными, что при всём желании, соизволившего что-то сказать Изуну, он бы не услышал. Дверь издаёт жалобный треск и приоткрывается, скуля расшатанными петлями. Не до конца – должно быть, просела от совершенного перформанса.  Он потирает пострадавшее плечо, протискиваясь внутрь. Чисто. Мадара думает о порядке где-то полсекунды, прежде чем взгляд не находит брата. Смятое одеяло оказывается просто смятым одеялом – на проверку этого и ликвидации злобы уходит где-то две секунды. Потом дверь за его спиной захлопывается, но всё равно продолжает мерно поскрипывать. Необходимо ещё всего мгновение, чтобы развернуть корпус и обратить внимание в показавшийся после закрытия двери угол комнаты. Момент, чтобы увидеть болтавшиеся на весу ноги. Солнечная рябь играла на бежевой стене – шторы были широко открыты. Скрипела не дверь. — Прости меня, прости меня, прости, прости, – он хотел схватиться за силуэт брата, в отчаянной попытке вновь прижать ближе, но руки прошли сквозь, вгоняя в панику. – нет, нет, нет. Почему... Изуна, почему я не могу... — Ты можешь. – голос младшего звучал перебоями, как если бы они говорили по видеосвязи. Его лицо вновь стало близко к безжизненному и ничего не выражающему. — Ты можешь остаться со мной. Остаться с ним? Оставаться собирался не он? Эти и прочие издохшие крупицы рациональных мыслей перемололись в труху. Мадара перестал сотрясаться в немой скорби, слишком сильно испугавшись, что брат вот-вот уйдёт и больше никогда не коснётся его как при жизни.  Изуна смиренно улыбнулся, его чернильные волосы раскачивал несуществующий ветер или поднимавшийся время от времени шёпот непонятных существ, которых тоже не было видно.  — Пойдём со мной, Мадара. – на этих словах старший почувствовал как хлестнула по щеке чужая доселе невесомая прядь – вновь осязаемо, живо. Он тут же проверил сам, механически прокрутив её на пальце и действительно ощутив в полной мере. — Пойдём со мной. – повторил сломанным голосом, притягивая за намокшую от холодного пота одежду.  Здесь были не нужны аналитические способности или капля земной логики. Конечно, мёртвые не могли вновь возвратиться в мир живых. А вот живые... Он шепчет на ухо прохладным шёпотом, увлекает за собой к свету, заставляет ступать следом ритмичными шагами, не отдаляясь ни на сантиметр. — Навечно или никогда. – на последнем слове чужая хватка сжимается. Мадара знает, что это не вся его сила. Если бы Изуна захотел, от него, старшего, не осталось бы ни кусочка. Но видит Бог он хотел не этого. Призрачный сонм глухо насвистывает в такт их движению. От прежней квартиры ничего не осталось: всё плыло и кружилось, в следующее мгновение погружаясь в серую статику небытия. Идти было некуда, но ограничений не было тоже. Боль и страх увяли в возбуждённом организме. Он нагонял слепо, как доверчивый моряк песнь сирены или как мальчишка с сочком порхающую бабочку.  Навечно или никогда. Или никогда, или никогда, никогда.

А что было, собственно, вечностью?

  Его смех – звонкий, прежде разносящийся по всему дому. Его мягкий взгляд, когда он только-только отходил ото сна, ещё не ныряя в привычный мир черноты и отчаяния. Его голос – ласковый, иногда поучающий. Его редкие улыбки, когда было совсем плохо, а старший беспечно заключал, что брат наконец брался за голову. Его привычка слушать музыку, которой Мадара не уделил достаточно внимания, как и ему самому. Его боль, которую он смог понять только испытав сам. Целиком и полностью – он. Раздражённый и подавленный, вдохновлённый и изредка отчего-то счастливый. Живой – а большего и нужно.

А там будет также?

Шаг, ещё два шага. Он зовёт брата по имени, но тот не откликается. Хочет раскрыть сомкнутые глаза, посмотреть ещё хотя бы раз перед тем, как ступить за пределы. Он идёт в ледяные дали, откуда нельзя вернуться. С трудом смотрит, но не видит. Только чувствует на периферии бушующего сознания чужое присутствие, удаляющийся шёпот. Шагов больше не слышит. За собой его никто не ведёт – он шагает сам.

Там – уже ничего не будет.

Мадара ведёт головой, внезапно покрываясь мурашками. Руки не находят опоры, слепо шарят в пространстве, но держаться было не за что. Холодно. Внезапное чувство саднящей боли в голове, будто кто-то прострелил ему затылок. Через дыру в черепе дул промозглый ветер, прогуливаясь по незащищённым костью и тканями участку. Противная уязвимость, невозможность заткнуть.

Как ощущалось, когда дыра была в груди?

Ушибленная кухонным кафелем голова или метафорическая субстанция, в которую Мадара не верил до последнего, до того как она его не посетила – душа?

Боль была одинаковой, что бы у тебя ни болело.

Он хватается за подоконник со всей силы, ломая ногти. Открытое настежь окно было готово стать для него дверью. Учиха поблагодарил свои сильные руки и отпрянул назад. Дыхание такое тяжелое, что сплетается с дыханием ветра. Он ловит уставшими глазами мягкий солнечный луч и морщится от боли в разных частях тела. Предрассветный кошмар растворился. Утро наконец наступило. Мадара закрывает окно, какое-то время не решаясь возвращаться на кухню, потому что вдруг возникшая теория о сновидение никак не складывалась, хотя бы потому, что он, чёрт возьми, не был на кухне, где валялся изначально. Не хотелось обнаружить своё бренное тело лежащим в кровавой луже. Но ничего такого не было. Из кровавого – только его собственные следы, бороздящие периметр квартиры – меж ними оставалось место для невидимых следов поменьше.  Потом пришёл незваный гость, которого Мадара искусно слал куда подальше много месяцев к ряду. Тот натурально ужаснулся, спросив, как прошла попойка, на что успевший подлатать себя хозяин квартиры только вымученно усмехнулся впервые за долгое время. Между делом он, неожиданно для самого себя, достаточно откровенно поведал детали своего видения, опуская момент пробуждения свешанным с окна, чтобы Хаширама не подумал вызвать ему бригаду санитаров. — О-о, это на самом деле вещий сон, дружище. – воодушевлённо говорит собеседник, с усилием оттирая застывшие следы борьбы Мадары с самим собой. Учиха кашлянул, наблюдая за запретившим ему участвовать в уборке. Он настолько плохо выглядел? — Понимаешь, хоть Изуна и предложил тебе идти за ним, в итоге ты оказался сильнее и выбрал жизнь вместо смерти. Вряд ли бы он вообще позволил тебе вот так просто всё оборвать. Эдакая проверка на прочность. Он показал тебе, что будет, если сдашься – отправишься совсем не в райские кущи.  Мадара сидел на стуле, подобрав под себя ноги, и угрюмо кивая по ходу объяснения. — Всё это – знак Вселенной, чтобы ты сделал какие-то выводы. Иногда до человека по-другому и не доходит. – Хаширама, увлеченно рассуждающий над мрачной философией сновидений с интонацией профессионала, вдруг перестал намывать давно чистый квадрат пола и непонятливо уставился на товарища. — Только как трактовать поцелуй я не знаю.