Тук тук дверь открой

Кровь льется со штанины, раскрашивая ночные лужи в цвет борща. Эх, сейчас пожрать бы... Серый приваливается к покосившемуся забору, пытаясь отдышаться и понять, куда дальше. Этот дом? Нет, воют собаки. В нужном доме — в Доме — должно быть мертвенно тихо. Черт, бок опять выворачивает наизнанку от боли. Постоять бы еще, проверить, насколько там все плохо, но нет, опасно. Двое на хвосте. Один — молодой и глупый, тот, что промахнулся, и другой — опытный охотник, тот, что продырявил Серого так, что его сейчас можно подвешивать на крючок. Мразь. Да где этот Дом, будь он неладен… Серый бездумно переставляет ноги, загребая кроссовками слякоть. Чутье говорит, уже близко, главное не промахнуться. Справа слишком ярко горят окна, слева за забором торчат слишком ухоженные заросли гороха. Нет, Серому нужен вот тот, самый крайний, с гнилым крыльцом и черным петухом-флюгером на крыше. Внутренний зверь согласен. Под могучим кулаком дверь трещит и грозит ввалиться. Обманка. Эту броню и танком не пробить. Внутрь пробраться только если пустят. Серый молится, чтобы его пустили. — Тебе чего? На пороге молодая женщина, Хозяйка. Младенец у нее на руках орет так, что вопрос Серый скорее читает по губам. — Переждать и подлататься, — он задирает толстовку, демонстрируя пробитую бочину. Хозяйка смотрит на рану, на красные потеки вдоль джинсы, а потом кладет ладонь Серому над бровями. Его лоб холодный и влажный, ее ладонь — грелка, приятно. Зверь внутри, обезумевший от погони и крови, наконец стихает, только коротко показывает клыки, доказывая, что он имеет право. — Проходи, — успевает сказать Хозяйка, пока ребенок набирает воздух в легкие. Новый крик хуже дрели в голову. «Зубы», — читает по губам Серый. В коридоре темно. Серый, наступая на пятки, снимает убитые за ночь кроссовки и шлепает мокрыми стылыми носками по сбитому паласу. — Народу много? — спрашивает он, кивая на дверь в комнату, но малец снова взводит сирену, и вопрос тонет в море зубной детской боли. Серый его не винит. Он тоже орет у дантистов. — Ковер побереги, — кричит женщина по пути на кухню. — И помыться бы тебе. Серый, поддернув штанину, чтобы капало меньше, налегает на ручку. Из комнаты его обдает светом и запахом разных тел. Вроде бы четверо. Нет, трое с половиной. Внутри чистенько и тепло, у стены щелкает облупленный радиатор. У окна ютится кособокое кресло, в центре — детсадовский столик с розовыми стульчиками, в углу примостился патефон с отломанной крышкой. Неплохо, Серый бывал в Домах и похуже. Проходя внутрь, он жмурится и старается не вдыхать слишком сильно. — Вечер добрый, — хрипит он, вполне дружелюбно, принимая во внимание дырку в боку и бессонную ночь побега. Никто не удостаивает его взглядом: девица в кресле у окна копается в телефоне и гладит черного кота на коленях, пара мохнатых мужиков заснули у радиатора, конопатый пацан на коврике крутит ручки патефона. — Здр-р-расьте! — рокочет Серый, добавляя в голос рычание. Девица вставляет белую эппловскую каплю в обвешенное амулетами ухо, мохнатые с присвистом всхрапывают, но так и не открывают глаз, а вот пацан наконец поднимает голову. Заламывает назад лихую кепку. — Дя-я-яденька, — тянет он, радостно подскакивая ближе. — Дяденька, дайте конфету. — Нету, — бурчит Серый. — Дяденька, а врать нехорошо, — пацан лыбится, морща веснушки. Наглый пиздюк. Серый хлопает по джинсам и в самом деле нащупывает подтаявшую карамельку в заднем кармане. — Держи, — кидает он. Раскрашенная в оранжевую крапинку морда раскидывается чуть не вдвое, мелькают острые зубы-зубочистки. Заглотнув конфету, конопатый чемодан захлопывается и хрустит, даже не озаботившись снять фантик. — Вам бы, дяденька, помыться… — За собой следи, шпана, — Серый усаживается в детский розовый стульчик и осторожно стягивает через голову толстовку. Пацан присвистывает. — Кто это вас так? — Охотник, кто еще. — И вы что, оторвались? В желудке от этих слов ворочается настырная въедливая пиявка. Серый как сейчас видит прищуренный взгляд темных глаз и сжатые губы, помнит упорство человека, который никогда не сдается. Сколько шансов, что охотник, лучший из спецотдела, подстрелив добычу, свернет обратно, даже если добыча запутала следы и залегла в недоступном месте? Допустим, на ночь Дом спрячет и защитит, но сколько шансов, что Серый, зализав раны и переведя дыхание, не будет убит, только сунувшись на порог? — На время… Под саундтрек детского рева в комнату входит Хозяйка. Оглядев сборище, она ставит на детский столик перед Серым круглую железную банку из-под печенья. Внутри — клубки разноцветных ниток. Серый выбирает зеленый. Штопать себя — не впервой. Даже нет жгучего желания, как бывало поначалу, выпрыгнуть из собственной кожи, а уж шовчик-то вообще ровнехонький, загляденье. Не понятно только, как шить себя сзади. Серый смотрит в сторону кресла, где устроилась красотка и ее котяра. — Девушка! Вы шить умеете? Брезгливый взгляд на Серого, потом показательный — на блестящие ногти. Ясно, тут без вариантов. — Мужики, — зовет Серый, обращаясь к косматой парочке, — мужики, вы шить умеете? У радиатора шорох, невнятное бормотание и новый храп. Не легче. Уже без особой надежды Серый обращается к пацану. — Ну, а ты чего? Пацан по своему обыкновению лениво тянет: — Ну я кре-е-естиком учился… — Давай тогда, — Серый поворачивается спиной, — вышей мне там хоть зайчика. Пацан с сомнением берется за зеленую нитку. Пыхтит сзади, мнется. — Ну что там? — У вас кожа, — кряхтит, — толстая. — Зато заживает быстро. — Серый ждет, слышит сопение и тихую ругань. Кожу тянет, ковыряет, в дырку будто засунули палец. — Давай уже, сколько можно! — говорит он в сердцах. — Я стараюсь! — ноет пацан, и со всей дури втыкает иглу где-то пониже лопатки. — Да ты совсем оху… — начинает Серый, но обрывается на полуслове. Во входную дверь стучат, и отчего-то этот звук холодит, как шприц, поднесенный к самому заду. Хотя с чего вдруг? Ведь не может, ну не может это быть тот, кого в Доме быть не может. Не может! Но Серый сидит, застыв, и слушает — сначала глухие голоса в промежутках между детским ором, а потом шаги. Чертовы шаги, они шевелят волосы на загривке. Зверь делает стойку на эхо знакомого запаха. Нет, нет, это все нервы. Еще немного, и дверь откроется, и Серый с облегчением выдохнет, убедившись, что тот, кому не место в Доме, все еще не сможет переступить порог. Шаг, другой, скри-и-ип… — Добрый вечер. Серого подбрасывает в воздух, он вскакивает, опрокинув стульчик. — Он не может! — ревет он, тыкая пальцем. — Ему нельзя! Он охотник! Он человек! Это нарушение договора, мы вправе жаловаться! Мы напишем в спецотдел — я напишу в твой отдел, слышишь, сука? Комната напрягается, кот шипит, даже косматые спящие красавцы проснулись. В Дом в отпуск не приезжают, здесь всем есть что скрывать и чего бояться. Подозрительные взгляды теперь на новом госте. А он невозмутим. Молча оттягивает воротник черной водолазки. И показывает, что на шее под ухом, там, где под челюстью начинается нежная кожа, горят две больные воспаленные точки. Серый такие, конечно, видел. Только… разве это возможно? Да он же блефует! Или нет? В глаза бросается, как потускнела загорелая кожа, как впали щеки и отросли тщательно укладываемые раньше волосы, как одежда болтается, обнимая уже не бицепсы, а кости. Даже глаза поблекли, раньше были речной галькой, а теперь — дымок от сигареты. Последний раз Серый видел их шесть лет назад, но он хорошо помнит. Все с облегчением возвращаются к своим делам, а Серый все смотрит — и не верит. А когда наконец верит, его разбирает громким, безжалостным смехом. — Муда-а-ак, ну ты и мудак, Васильев, — ржет он, бухаясь в розовый стульчик. — Я-то думаю, с чего это ты не уложил меня, когда я у тебя зайчиком под прицелом прыгал, а ты вон что, ты успел обосраться. — Успокоившись, он разваливается на крякнувшем пластике, как на троне. — И как это тебя угораздило? Ты ж самый крутой там. Подполковник спецотдела — и вдруг подстерегли кровососы? Стареешь? Васильев разлепляет губы с трудом, будто молчал неделю. — Никто не идеален. — Не идеален? — Серый опять фырчит от смеха. — Ну-ну. А наши-то вечно дрожали: «Лучший, лучший…». Из-за плеча выглядывает пацан: «Так что там, доделать?», и Серый только сейчас вспоминает, что сидит с иглой под лопаткой. — Вали давай, вышивальщик, сам как-нибудь… Пока пацан с обиженным видом возвращается к патефону, он вертится, пытаясь хотя бы вытащить иглу, но она измазалась в крови и скользит. Наконец изловчившись, он цепляет ее, дергает, но узелок застрял глубоко в коже, нитка не поддается. — Могу помочь. Серый хмыкает. — Я и охотнику бы тебе не подставил спину, а уж кровососу… — Я тебя не трону. Слова падают, как бетонные блоки. «Я тебя не трону». Вот гад, и голос такой спокойный, будто не сам же оставил этот подарок. Серый поднимает взгляд, и они впервые смотрят друг на друга. То есть враг на врага. — С чего бы тебе помогать? — Ковер берегу. Теперь сохранность Дома и моя забота. Серый опускает глаза на заляпанный ковер, потом мгновение силится вспомнить, что конкретно написано в правилах Дома о ненападении гостей друг на друга, и наконец дергает плечами. И тут же шипит от боли. — Помогай. Васильев подхватывает второй розовый стульчик и садится за спину. Некоторое время ничего не происходит, зато раздается запах спирта и мяты. Ясно, протирает руки. Никуда не ходит без салфетки. — Тебе бы помыться, Сергей. — Иди нахуй. Холодная ладонь ложится на позвоночник. Кожу вокруг раны колет, немного тянет. Терпимо. В голове роятся вопросы. Зачем он пришел сюда? Чего хочет? С чего вдруг помогает? А еще странное: каково ему, лучшему оперу-охотнику и сынку такого папаши, превратиться в кровососа? Потерять статус, место в особом отделе, дело жизни? Из человека превратиться в нежить? Все это неудобные, гадкие вопросы, от них во рту кисло, и Серый не хочет об этом думать. — Чего такой тощий? — спрашивает он, сам при этом невзначай так поигрывая мышцами, мол, завидуй. Сзади недолго молчат. — Потому что… да не вертись ты… потому что не пью. Не пьет?.. Серый чувствует, как подпрыгивают брови, хочет повернуться, но его разворачивают крепкой ладонью. — Ты тупой? — бросает он тогда из-за плеча. — И сколько ты так протянешь? — Сколько смогу. До Серого наконец доходит. И он больше не смеется. — А, — говорит он, — ясно. Выпилиться хочешь. А за мной, значит, приперся, чтобы сделать последнее дело. Докончить того единственного, кого упустил шесть лет назад — чтобы после того, как рассыплешься пеплом, папаша повесил на стенку очередную медальку… Сзади молчат, только тянут сильнее. Серый терпит. — Одного не понимаю, я в списке безопасных, у меня по бумажкам теперь все чисто, на хрена я тебе сдался? В ответ Васильев взрывается, будто все это время внутри копилось. — А на хрена ты поперся на сходку с этими ублюдками? — рычит он и дергает нитку. — Ты же завязал со стаей! Столько лет продержался, что тебя укусило снова ввязаться в нелегальщину? Иголка тычет нещадно, но Серый даже рад, сам он себя сейчас истыкал бы и хуже. Заслужил, что уж. — Не твое дело, — бурчит он сквозь зубы. — Нет, ты просвети! Серый долго думает, прежде чем сказать. Раскрывать душу перед охотником? Дожили… А с другой стороны, не хрен ли с ним? Все уже случилось, разве может стать хуже? — Ублюдки эти… у меня к ним племяш прибился. Я ни сном ни духом… Узнал только, когда он пришел в соплях, сказал, что его поставили на счетчик, и что без пополнения общака ему пригрозили живодерней. Васильев цокает языком: — И ты поверил? — Много ты знаешь! — рыкает Серый. — Мой Коляш, мы с ним… я его на спине возил, когда он еще щенком был, в первом обороте помогал, он моя кровь! Ну снесло башку, когда зверь окреп, так это у всех. Я, что ли, не так втянулся? Не знаю я, что ли, каково это — жить себе нормальным ребенком, ходить в чертов детсад, жрать там омлет и какао, лупить лучшего друга по башке лопаткой, а через несколько лет вдруг осознать, что этот лучший друг сделан из мяса — и очень неплохо смотрелся бы на булочке с кунжутом. Как тут не прибиться к тем, кто говорит тебе, что это нормально, что это твоя природа и с ней нельзя бороться? — Серый выразительно смотрит через плечо, мол, не хуже меня ведь знаешь. — Что мне было делать, я не мог за него не вписаться. — И это был единственный выбор? Не пришло в голову ничего другого? Почему не пришел за помощью? — Да к кому? — Ко мне! Кулаки сжимаются, Серый тихо взрыкивает. — Когда мы в последний раз виделись, ты сказал, если я хоть раз покажусь тебе на глаза, ты скормишь мне мои уши. — Потому что я за тебя перед отцом тогда поручился, а ты сбежал из адаптации, идиот! — А ты думаешь, гребаная адаптация — это так просто? Зверя унять — котяру к лотку приучить? Думаешь, легко соскочить с того, чтобы все проблемы решать клыками? Легко привыкнуть ко всем вашим тупым правилам, смириться, что на каждый шаг — бумажка в спецотдел? Что посрать нельзя без того, чтобы не доказывать, что ни один человек не пострадал во время процесса? Ну да, сорвался, но ведь вернулся! И хоть бы кто из ваших помог, я хвост себе грыз, пока ломало. А потом жопу на автобусах рвал, чтобы мяса кусок получить. Я же первый год не по Домам шарахаюсь — и все без помощи, все сам, и квартиру, и коврик у входа, и тапки, и фикус на подоконнике… — Ну и все, забудь об этом! Нет у тебя больше ни фикуса, ни тапок, ни подоконника! Сам все у себя отнял, сам себе жизнь сломал, и теперь у тебя две дороги — лес или намордник. И ради кого? Ради мелкого ублюдка, который не постеснялся тебя подставить. — Да он не подставил, его обманули! — Поэтому он смотался под ручку с вожаком ровно за минуту до облавы? В глазах красно. — Да пошел ты!.. Серый бы врезал, но в комнату врывается детский вой, а за ним на порог ступает Хозяйка. Перед ней — тележка с контейнерами. От них так вкусно пахнет — сладким, острым, чем-то кофейным — что злые пузыри в груди звонко лопаются, и у Серого прихватывает желудок. Хозяйка шуршит контейнерами. — Кто что заказывал, разбирайте. Серый ведет плечом, боль в боку понемногу стихает. Кожу снова дергает иголка. — Долго еще? Сзади — вжик-вжик — тихо клацают ножницы. — Готово. Вместе со стульчиком Васильев перемещается напротив. Сидит, с мрачным видом вытирает кровь с пальцев влажной салфеткой. Серый шлепает на себя пластырь и бережно натягивает толстовку. Хозяйка толкает тележку и опускает перед каждым гостем поднос. На подоконник перед дамочкой она ставит огромный, чуть не двухлитровый жбан кофе и чашку молока перед котярой. Перед косматой парочкой у радиатора появляется сковородка, на которой что-то шкворчит — кажется, еще слегка живое. Пацану достается кастрюля конфет. Глаза его загораются чем-то фосфорным, а зубы блестят, как у пираньи. Наконец Хозяйка тормозит тележку у розового столика, и Серый в предвкушении потирает руки. — Осторожно, горячо, — на пластик опускается тарелка хлеба и два подноса под крышками. Васильев вскидывает голову. — Я не заказывал. Дурак. Ни черта еще не знает. Хозяйка терпеливо объясняет поверх чужой зубной боли: — Здесь не заказывают словами, Дом все знает. Серый поднимает крышку с подноса и замирает. Тупо смотрит, а потом вскидывает взгляд и встречается с таким же неумным выражением на лице напротив. — Это… что? — спрашивает Васильев сдавленно, будто ему пережали горло. Серый с досадой берет вилку. — Слепой, что ли? Омлет и какао, не видишь? Он блефует. Это не просто омлет и не просто какао. На тарелке гордо, чуть колыхаясь, пышнеет кусок облака с загорелой корочкой и строгими, словно по линеечке, боками, а в стакане исходит дымом божественный напиток цвета сирени. Все это идет в паре с полузабытыми, но мгновенно вспыхнувшими в памяти картинками старой, почти черно-белой жизни: лаковый деревянный стульчик и алюминиевая ложка, шкафчик с зайчиком на зеленой дверце, болоньевые плащи, дырявые колготки и запах тушеной капусты, огромный фикус в углу, шепот в тихий час, две лопатки и ведерко, «Светлана Вениаминовна, а это кто?» — «Это у нас новый мальчик, зовут Егор, Егор Васильев» — «А можно я с ним в паре буду?» — «Можно, Сережа, можно». Васильев застыл напротив. В глаза не смотрит, только сжимает ресницы. Наконец он берет вилку и, аккуратно подцепив корочку омлета, перекладывает Серому на тарелку. Серый так же молча передает ему свой кусок хлеба. Привычный бартер с перерывом в тридцать лет. Вилка отламывает пузыристую стенку, и облако тает под нёбом. Это так нежно, что едва не поднимает над стулом. Глоток крепко-сладкого какао, обжигая, прокатывается по горлу — и зверь по-щенячьи скулит от счастья. Проглотив, Серый смотрит напротив. На то, как неспешно двигаются челюсти и сходятся на переносице светлые брови. — Вкус-то чувствуешь? Васильев медленно качает головой и откладывает вилку. Уголки глаз у него краснеют. Деловито придвинув обе порции, Серый подчищает тарелки и стаканы. Ест даже ненавистный хлеб, заживающее тело требует все без разбора. Боль ушла, осталось тупое нытье немного пониже ребер, но завтра уже будет как новый, спасибо зверю. Пока он занят вылизыванием крошек, возвращается Хозяйка. Она опускает на столик пять разноцветных ключей. — Разбирайте. Серый хватает зеленый. Ночь погони и пережитая боль наваливаются на плечи, хочется растянуться на кровати и забыться. Васильев пересекается с ним взглядом. Смотрит странно. Зло, и в то же время беспомощно. Будто внутри у него накопилось такое море слов, что он в нем тонет и все ждет, что Серый поможет. А Серый что? Серый не умеет читать мысли. — Ну? Васильев собирает губы как-то набок. Потом распрямляет. — Тебе бы помыться, Серега. Ключ себе не берет, только смотрит на тот, что в руках у Серого. Сука. — Пошел на хер. Он идет в коридор, вверх по деревянной лестнице. Мимо дверей, пока не находит свою, с зеленой ручкой. Немного стоит, перебирая ключ в пальцах, строит планы. Вот сейчас он завалится и поспит пару часов, чтобы окончательно подлататься, а часов в пять выскользнет из Дома и засядет в соседском горохе. И как только Васильев отправится в погоню, перегрызет ему глотку, он же сейчас слабый, Серому не соперник. Да, да, так и нужно, это самое разумное, любой зверь так бы сделал. Серый кивает сам себе, соглашаясь с планом, в красках представляет, как челюсти смыкаются на белой васильевской шее — и вдруг чувствует подступающую рвоту. Желудок дрожит омлетом с какао, приходится привалиться к двери. На языке горько, а вместе с этим в нос вдруг бьет другой запах, запах собственного тела: кровь, пот, страх и мокрая немытая шкура. Да чтоб вас… Серый сует ключ в карман. И, мысленно матерясь, топает до конца коридора, к дверце с картинкой включенного душа. Горячей, конечно же, нет. Через полчаса он сидит в одних трусах в своей крошечной комнатке, на узкой кровати, воняет хвоей, как новогодняя елка, и проклинает всех гостей Дома. Себя особенно. Голова трещит, в ней мельтешат сегодняшние картинки: облава, погоня, зеленые нитки. Коляш, будь он неладен. Неужели в самом деле подставил? Мозг отказывается об этом думать, нет, нет, с этим он разберется позже. Сейчас есть кое-что, что вытесняет все остальные мысли. Упрямый и усталый взгляд выцветших глаз. Холодные пальцы. Ледяное бетонное: «Я тебя не трону». В комнате тихо, разве что где-то внизу едва слышно заливается ребенок. Вот вдалеке гудит речной паром, последний рейс на сегодня. Сигналит проезжающая машина, чавкают шины. И снова тихо. Серый грызет губы. Внутри все подрагивает, желудок привстал на цыпочки. Ту-тук, ту-тук. Сердце прыгает в такт ударам. Серый раздувает щеки, длинно выдыхает. И открывает. Он не хочет ничего говорить. Его и не просят. У Егора шершавые губы и горячий язык, а руки, несмотря на худобу, такие же клещи, как и раньше. От него тоже таранит хвоей, но зверь легко чует под этим настоящий, знакомый терпкий запах. Серый вдыхает снова и снова, тычется носом, вспыхивает от ощущения знакомого, как порох. Зверь так скучал, так скучал. Да что там, Серый тоже. Сколько времени у них было тогда, шесть лет назад, после того как Егор «упустил» его и взял слово завязать со стаей? Три месяца? Тихарились по углам, каждый прятался от своих, днем жили дурацкие жизни, а как только закрывалась дверь однушки на окраине, не могли отлепиться друг от друга. Трахались до одурения, до дрожащих колен и хриплого горла, а под утро Егора развозило, будто пьяного — все рассказывал, как Серый пройдет адаптацию, как станет работать, как будет писать бумажки и наконец попадет в безопасный список… А Серый слушал и чувствовал, что на шее с каждым его словом крепче затягивается ошейник. И как только удавка стала слишком тесной, он сбежал. Рванул обратно в леса, к стае. Но влиться уже не смог: за три месяца он изменился. Егор изменил его, показал, что можно по-другому, приласканному зверю стая теперь казалась дикой. И Серый вернулся. Ткнулся к Егору, но тот не принял, смерил разочарованным взглядом и пригрозил отрезать уши. В тот момент стало ясно, что Серый теперь один и должен все сам, никто не возьмет за лапу и не скажет, что делать. И Серый сделал. Пахал, таскался в кабинеты, стоял в очередях, разбирался в формах и квиточках, матерился, но ни разу не соскочил и почти ни о чем не жалел. Разве что об однушке на окраине и тихом сопении под боком. По ночам вспоминал тепло крепкого длинного тела, низкий ленивый смех и раскрасневшиеся губы. Мечтал, хоть и знал, что все это навсегда недоступно. Ни черта он не знал, как оказалось. Потому что вон он, Егор, с губами и телом, стоит вплотную, оглушительно дышит и стискивает Серого так, будто боится, что тот прямо сейчас снова сдернет. Нет, Серый теперь никуда, хотя бы этой ночью. Утром придет время решать между лесом и намордником, а ещё разобраться с «Я не пью… сколько сумею», а сейчас хочется прогнать из этих глаз последнюю тень разочарования, а из голоса — последний холод. Он приваливает Егора к стене, прижимается грудью, влажно взахлеб целует. А потом спускается к шее. Вылизывает там, где еще наверняка чувствительно и сладко-больно, где двумя пуговками бугрятся незаживающие укусы. Серый проходится губами, пробует кожу на зуб, прикусывает и зализывает снова. Приятно? — С-с-сука… Серый тихонько смеется. — Для тебя поскулить? Егор небольно толкает в грудь, отлепляется от стены и идет к кровати. У него не слишком ровная поступь. Серый смотрит, как в темноте проступает фигура. Как Егор закидывает руки, чтобы снять водолазку, как ткань скользит вверх, оголяя светлые, почти белые лопатки с костлявостью крыльев летучей мыши. Да, он очень худой. И все равно охрененно красивый. Серый добирается в два шага, валит на кровать, накрывает своим телом. Проталкивает между ног колено, целует в губы. Егор отвечает. Торопливо царапая, сдирает с Серого боксеры, гладит и сжимает оголившуюся кожу. Дух выбивает от того, что он такой близкий, такой реальный. Хочется еще большего, и Серый дергает, тянет вниз мешающие джинсы. Они не поддаются: в кармане застряла коробка. На мгновение стреляет идиотская мысль: «Кольцо?». Но нет, там смазка. — Клубничная? — спрашивает Серый со смешком. — Была еще банановая. — Ненавижу бананы. — Я знаю. «Я тебя знаю» — звучит в этих словах слишком несбыточно и четко, и Серый сделает что угодно, чтобы заглушить эти мысли. Он набрасывается, целует ресницы, заострившиеся скулы, уголки губ, колючий подбородок. Рука уже лезет под резинку, туда, где горячо и напряженно. Егор торопливо выпутывается из одежды и подставляет бедра. Долго выдыхает, когда Серый обхватывает член и ведет ладонью. Серый снова и снова тянет носом запах возбужденного тела. Знакомый и незнакомый, человеческий и не очень, терпкий и немного прохладный, от него кружит голову посильнее бухла или травки. Попробовать бы на вкус. Серый хочет спуститься, но Егор невнятно мычит и переворачивается на живот. В те три месяца он тоже всегда первый раз хотел снизу. Будто никак не мог перестроиться и просил, чтобы Серый вытрахал из него дневную жизнь и дневные мысли, и Серый всегда старался. Он и сейчас не против. Щедро проходится между половинками клубничной смазкой, толкается пальцами внутрь. Выдавив побольше себе на член, наваливается сверху. Егор под ним замирает. Серый гладит плечи, целует лопатки, прижимается лбом к затылку. Вталкивает член понемногу, сдавая назад и снова налегая. Наконец он весь внутри, и немного хочется побыть именно так: лежать сверху, вылизывать ухо, чувствовать, как у Егора подрагивают пальцы. Серый замирает в этом «сейчас», потому что оно закончится слишком скоро. Наконец он поднимает бедра. Входит гладко, до упора, и теперь мерно скользит членом. Неторопливо, чтобы прочувствовать близость. Напряжение понемногу растет, учащая пульс и разгоняя жажду. В груди становится тесно, слишком полно, во рту пересохло. Зверь начинает рычать и рваться. Быстрее, быстрее, спина каменеет. Серый уже почти забылся, и все же сквозь горячечную дымку ждет глухой стон Егора. Тот самый, из прошлого. Вот он слышен, рваный и выстраданный, полусдавленный подушкой, и это, как и раньше, срывает последние краны. Серый жмурится, стискивает зубы, с силой бьется. По телу проходит крупная судорога, как у лошади, и он сдается. Кончает на раскрасневшиеся ягодицы и валится сверху, распластанный медузой. Как хорошо, когда голова вот так пустеет. Немного полежав, он со вздохом отлепляется. Смотрит на блестящую спину и на раздувающиеся от вдохов ребра. Обтирает мятной салфеткой, а потом укладывается рядом, впритык. На такой кровати вдвоем не особо развалишься. Он молчит, и Егор тоже. Снаружи тихо, но в Доме еще кто-то копошится. Когда кровь перестает биться в уши, Серый слышит, как внизу младенец завывает дуэтом с патефоном. Похоже, пацан таки разобрался в кнопках. Серый тянет было руку, чтобы подложить под голову, но бок щиплет, и он вытягивается солдатом. — Пожри. — Нет, — ответ такой быстрый, словно Егор знал, что Серый предложит. — Будешь ломаться? Я, может, не хочу, чтобы ты запачкал пеплом мне всю подушку. Егор молчит. — Ну чего ты, мне же не жалко, зверь и не заметит. Только адреналином взбодрит, это как кофе жахнуть. Ну? — Я… — Егор перебирает губами, будто репетирует, что ответить. — Я боюсь, что не смогу сдержаться. Серый приподнимается на локте. — Горыч, ты только и делаешь, что сдерживаешься все это время. Я по пояс в крови перед тобой сидел, а ты меня не тронул, а потом спину мне зашил и даже пальцев не облизал, я ни одного кровососа с такой сдерживалкой не знаю. Так что давай, не дрейфь, а если уж совсем увлечешься, — Серый показывает кулак, — я приведу тебя в чувство. Серый не знает, что срабатывает, пылкость его речи или размер кулака, но под тяжелым взглядом Егор наконец кивает. А когда Серый ложится, тянется к шее. Неторопливым, осторожным питоном. Его близость, тяжесть тела, прохлада прикосновения — все это приятно. Получается разжать ладони, расслабить плечи. Задержать дыхание, прикрыть глаза, усыпить бдительность зверя. Время так замедляется, Серому кажется, он почти заснул, когда мурашками вдруг ощущается мягкость губ, а потом и острота клыков. Укол. Кожа лопается, две иголки хирургически входят в вену. Это не больно, но внутри ворчит недовольство. Не злись, не злись, мы это добровольно. Ему можно. Серый дышит, успокаиваясь, расплывается сознанием, обездвиженный весом и захватом. Он не часто отдает контроль, так что сейчас ловит особый кайф. Наслаждается, когда от головы до пяток омывает первая волна адреналина. А потом еще одна, горячее. Это необычное, но какое-то очень яркое чувство. В груди разрастаются пузыри, и теперь он дрожит, разгораясь. В паху тяжелеет. Егор наваливается сильнее, давит всем весом, и Серый раздвигает ноги, пуская ближе, обхватывает руками. Теперь обоим жарко, они прижимаются влажной кожей. Серый дергает шеей и понимает, что уже давно свободен, Егор уткнулся носом ему под ухо и быстро выдыхает. Его стояк зажат между телами. Серый двигает бедрами, чтобы потереться, и Егор коротко стонет. Поднимается на локтях, заглядывает в лицо, молча спрашивает разрешения, буравя ярко-серыми с алым проблеском глазами. Серый притягивает его за затылок, целует, а рукой на ощупь тянется к смазке. Клубника тает на пальцах, мягко холодит, щекочет. Серый делает все сам. Когда готов, он откидывает голову на подушку и сгибает колени. Жмурится, когда член давит на мышцы. Егор тянет время так же, как с укусом. Проходит вечность, прежде чем он вдавливается до предела. Ждет немного, целует мягко, без клыков. Серый привыкает, гладит спину. Наслаждается тем, как текуче под рукой ходят мускулы. Не терпится узнать, какой он теперь, почувствовать новую силу. Он и человеком, бывало, укладывал на обе лопатки, а теперь уж… Егор будто слышит. Дав время, он снова входит, и это обжигающе, мучительно и остро-терпко-сладко. Хочется еще и еще, как по взлетной полосе, набирать скорость. Егор снова понимает. Он слепляется с Серым губами и двигается резко, часто. Теперь, насытив свою нежить, он явно голоден по-другому. Грубо толкается членом, вжимает в кровать и держит за плечи. Серый и вправду едва не скулит от такого ритма. Он притягивает колени, подставляясь — только бы еще сильнее, только бы еще глубже. Он обхватывает Егора рукой, цепляет в кулак волосы на затылке, чувствует, как влажная ладонь, протиснувшись между телами, сжимает член, и густо кончает. Трясется и урчит от кайфа, от того, как на время отключаются мысли. С таким не сравнится даже омлет и какао. Когда отпускает, он с шипением распрямляет затекшие ноги. Егор шумно валится рядом. — Держи. Серый вытирается, морщась от спирта и мяты, а потом лежит, слушая тихое дыхание под боком. Вот сейчас хорошо, разве что со спины тянут нитки, но совсем фантомно. Дом спит, наконец затих даже младенец. Серый искренне надеется, что ему лучше. Он все время посматривает на застывший то ли в спокойствии, то ли в полусне профиль. На то, как разгладился лоб, как мерно качается грудь, как отросшие волосы медленно подсыхают над ухом. И на то, как верхняя губа едва заметно поднимается над клыками. — Когда тебя? У Егора напрягаются желваки. — Пару недель назад. Серый все никак не может поверить. — Как… тебя угораздило? — Не знаю, голова была другим занята. — Чем? Егор возит ногами по простыне, прикрывает ладонью глаза. — С год назад у нас появился новенький, хороший такой парень, подавал надежды. Все притирался ко мне, напрашивался в партнеры, я как дурак стал его учить, брал с собой на задания. Не сразу понял, что он метит на мое место. Не заметил, как он начал копать под меня, рыться в старом белье. Поднял дело шестилетней давности… — То, где ты… — То, где я единственный раз «упустил» преступника. Ну вот, он в нем начал ковыряться. Добыл где-то записи камер, и на одной видно… ну короче, там видно, как мы целуемся на парковке. — Бля-я-ядь, — сочувственно тянет Серый. Егор усмехается. — Ты бы видел, как бесновался отец, я думал, его удар хватит. Сорвал все мои медали, сдернул погоны, стал топтать их… Грозил чуть не расстрелом. — А ты? — Я сказал, чтобы он дал мне любое дело, что хочу доказать, что я заслуживаю второго шанса. Он назначил мне отряд таких же смертников и отправил усмирять притон в Первомайском. Серый присвистывает. — Ты что, не слышал? — отзывается Егор. — Столько было кровищи, по спецновостям только и крутили. — Да я… последнее время по аудиокнижкам… — Серый мнется, а потом задает вопрос, который уже некоторое время мусолит. — И ты это… позволил, что ли? Ты нарочно? — Честно… не знаю. Может быть. Я мало что помню. Ясно было, что ни дома, ни работы, ни жизни у меня больше нет. Но даться кровососу… Вряд ли я тогда был вменяем. Когда понял, что случилось, клыки эти нащупал, когда скрутило от голода… Егор молчит, прервавшись. Смотрит в потолок сухим далеким взглядом. Серый заново вспоминает прошлую ночь, сопоставляя ее с тем, что только что всплыло. — И что ты тогда? Пошел меня искать? Зачем? — Не знаю, хотел тебя увидеть… — И наткнулся на облаву? — Да. Это многое объясняет. — Тот молодой охотник, который меня всю ночь гнал, это твой говнюк и есть, что сдал нас? Это он мне продырявил бочину? — Да… И да. — Что с ним? — Он тебе больше не угроза. — Егор находит его ладонь, немного гладит. А потом жарко сжимает пальцы и шепчет: — На облаве тебя никто не видел, и ты идеально замел следы, Серега, как ты это умеешь. По бумажкам ты чист, ты все еще в списке безопасных. Ты можешь возвращаться к своему фикусу и тапкам, слышишь? Серый слышит. В груди горит — но не от облегчения, а от какой-то детской, детсадовской злости. — А ты? — А я… — голос у Егора снова леденеет, — я хотел тебя увидеть — я увидел. Он отворачивается, и у Серого аж кровь за ушами искрит. — И теперь что? Пойдешь по лесам? Ляжешь под кустом, пока не сдохнешь? Ну валяй, это, конечно, легче, чем каждый день заставлять себя вставать с кровати. Сбежать и сдаться — всегда проще, знаем, проходили. Но послушай, Горыч, — Серый хватает его за плечи и сжимает, — тебе ведь не нужно справляться со всем в одиночку. Я помню, это самое стремное, когда один с таким, когда всё против, это хоть удавись. Но ты пошел за мной в Дом, ты пришел ко мне, и я тебя не брошу. Я тебе со всем помогу. Запишем тебя в адаптацию, я научу заполнять бумажки, вместе будем. Кровь там, какая у вас суррогатная, будем доставать, все, что нужно, кредитная история у меня чистая, с работой решим, в квартире вполне есть место… У Егора из груди вырывается какой-то странный сдавленный звук, он закрывает лицо руками. Серый обхватывает его, и чувствует, как влажная щека прижимается к уху. В голове бардак, в животе барахтается страх. Не будет просто, не будет, и все же Серый лежит, перебирая пальцами отросшие волоски на затылке и ярко, будто наяву, видит две куртки на крючке в прихожей, две пары тапочек под кроватью и две зубные щетки. Егор долго молчит, а потом едва слышно выдыхает. — У тебя в самом деле на подоконнике фикус? Серый смеется. — Вымахал, зараза. Надо будет пересадить в горшок побольше. Теплота прижимается к боку, там, где уже совсем затянулась дырка. — Пересадим.