Всплеск

Ты яростно сопротивляешься. Еще когда лежишь на палубе, окутанный сетями и с тела стекает градом морская вода. Одному незадачливому моряку откусываешь палец, другому раздираешь когтями артерию на бедре, как будто зная наверняка, куда бить; бедняга скончается от потери крови, струйка будет бить фонтаном, но его никто не спасет, потому что все будут смотрят лишь на тебя, одного тебя, бороться, как с морской стихией. …И они таращат глаза, хватаются за гарпун, никто и представить не мог, что вместо беспомощной на суше русалки, выловят со дна само воплощение Уробороса, олицетворение дьявольской ярости. Ты великолепен даже будучи распластан по мокрому гладкому дереву досок, пахнущими нашей подошвой и хвоей с далеких, таких чуждых тебе земель. Должно быть, ты чувствуешь ее аромат, так как твоя грудь вздымается от ненависти подобно кузнецким мехам. Кажется, своим хвостом ты можешь смести всю нашу команду вместе взятую, настолько он мощный и длинный. Резные, хищные плавники зауживаются к концам, напоминая лунные серпы или кинжалы южан, а черная и гладкая кожа переливается перламутром. Удивительно. За годы скитаний мне не доводилось видеть зрелища более завораживающее. Они боятся тебя из-за глаз. Видят в них свое отражение. Себя — в тебе. Мы думали, будет легче… На что рассчитывали? И ведь меня предупреждали, — слышал множество раз — русалки крадут сердца. Не сказка — просто магия воды в твоей крови: влияние луны на приливы и отливы, на воду, из которой мы состоим… То, что я искал с детства, как настоящий воин, — выражение смерти в завершающей все пути истине — нашло отражение в тебе. Знать бы, что встретить тебя придется на рыбацком суденышке, да еще столь внезапно… я бы подготовился куда как лучше. Я бы закрыл глаза. Я бы смог закрыть глаза, верно? Но теперь я и могу только, что глупо смотреть… смотреть, смотреть… В твоих глазах — то, что бессценно. Невыразимая Пустота. Я искал ее в каждом поединке насмерть, и сколько крови мой клинок впитал в себя, столько и корень дуба — за сто лет не впитает соли земли. Парализован, а люди вокруг — сорванные ошметки листьев, их уносит штормовыс ветром, и падение не остановить: так я впервые столкнулся со столь сокрушающими чарами. Сначала я думал, тебя поймали сетями (так как я слишком поздно вышел наверх), но теперь знаю, что ты нарочно в них угодил. И ты был вовсе не один. Они лезут на палубу со всех сторон, точно полчища насекомых, им нет числа. Раздается рев глубоководной твари, и наш небольшой корабль толкает снизу, столь сильно, что вытряхивает мир из глаз. Мы падаем, катимся, как набитые сором мешки. Снова толчок и вот уже огромные щупальца сгущенными чернилами разрезают воздух. В ушах стучит кровь и гул разверзшихся морских вод, треск мачт, истошные вопли… Они сворачивают душу в тугой рог, ведь я ничем не могу помочь. Твои сородичи и морские твари разносят корабль в щепки. Сам океан подыгрывает вам и бурлит, разверзая черную пасть, без краев и дна, и в ней вы плаваете, как скользкие блики лунного света, прорезая воду кинжалами. С неба смотрят облака, по форме воронок, в них сверкают молнии и грохочет гром, но без дождя, ведь он будет из крови. Я вновь теряю равновесие, падаю и скатываюсь к краю. Внезапно ты ловишь меня и рывком прижимаешь к стене, твои руки холодны и невероятно сильны. Из темноты раздаются крики, полные ужаса, они окружают нас плотным кольцом, но тебе нет дела. Ты замечаешь мой меч. Он заинтересовывает тебя, касаешься эфеса. Не знаю, откуда я понимаю тебя, но ты одним взглядом даешь понять, что имеешь в виду. Воин ли я? Убийца? Шумно сглатываю, ощущая, как кадык камнем падает вверх и вниз, и отвечаю: — Да, я воин. Но что ты со мной сделал? В твоих глазах я вижу смертельную Пустоту. Всегда думал, что она придет от ветра, родственного моей душе, но она явилась в обличьи воды, да еще с привкусом соли и водоросли. Нас омывает приливная волна, ты расправляешь плавники и убираешь с лица свои длинные, бесконечно длинные волосы. В глазах царит холодное пламя с других планет, не иначе. Ты другой мне, совсем инакий, однако, я понимаю твою речь образами и ощущениями в своей голове. Так, силой мысли, ты говоришь со мной, не ведая человеческого языка: «Ты — мой: слишком долгий взгляд». Ах, вот оно что. Тогда на палубе, я смотрел лишь на тебя. Как же я не заметил, что из всех людей ты отвечал именно мне? «Твое сердце — мое».

***

Взгляд русалки пленит, худшая и позорная смерть для моряка, говорят люди. А для воина — для воина, что даже не успел вытащить меч! — тем паче. Ты связываешь мне руки и ссаживаешь в маленькую лодчонку. Я — единственный, кого оставили в живых. Остальных потопили, растерзали, утащили во мрак: уже и не слышно эха криков. Так или иначе этих людей я плохо знал, и все они умерли в охоте за деньгами. Все мы рисковали. Корабль ушел на дно, плавают обломки, а небо и море безмятежно спокойны. Думаю, уж не снится ли мне? Или ты — морской бог и управляешь погодой? Ты что-то говоришь сородичам. Одаривая меня взглядами, острее тысячи раскаленных игл, они неохотно скрываются под водой. Я вижу, как одна за другой, исчезают в темноте их бликующие головы. На тебе маска из красных, острых кораллов, возможно, ты их король? Но ты — единственный, кто остается со мной. Ведешь лодку, удерживая за край, а я даже не пытаюсь сбежать.

***

Я шумно дышу, и хоть мое дыхание искажено позором, не позор заботит меня. Украдкой смотрю на твой профиль. В тонких и резких чертах, искаженных незримой силой и тяжкой ношей с самого дна океанов, — я нахожу преемственность чего-то древнего и величественного. Думаю, ты из тех, кто упорядочивает Хаос с упрямством праведника. Я вот другой. Но… Ты ловишь мой взгляд. На фоне угрюмых вод твои глаза сверкают демоническим и потусторонним свечением. Ты настолько преисполнен внутренней силы и духа, что все внутри меня невольно восторгается и приходит в трепет. Вновь слышу низкий голос внутри себя и понимаю смысл по всполохам, образам, вспышкам ощущений. Как будто разговариваю во сне со своими демонами, и они норовят подменить мои чувства своими. Ты спрашиваешь, что я вижу. И я отвечаю: — Свою достойную смерть. Полагаю. Я не слышу, но ощущаю, что ты усмехаешься: так между ребер точно полоснуло острой травой. Мы плывем всю ночь, а утром я вижу бежевые, терракотовые и зеленые пятна. На солнце все расплывается, ресницы слипаются от соленых брызг. Горизонт открывает землю и ее скудный клочок посреди Ничего. Даже океан становится Пустым, а вода — полой. Островок потерян и одинок, как насильно оплодотворенная женщина. По веренице послания из твоих мыслеобразов и фрагментов ощущений, складывается так, что этот остров — твой, но жить на нем буду я. Дно лодки зарывается в песок, он шелковый и трогательный, как женская кожа; земля напряжена. Ты выбрасываешь меня прочь так, что я падаю лицом вниз, а моя щека вдавливается в новорожденную морскую звезду. Из глаз брызжут слезы. Ты елозишь позади меня, пока я барахтаюсь точно индюк на сковороде. Слышу, как исполинская змея бороздит песок. Это ты помогаешь себе руками, подтягивая заднюю часть тела и при этом нисколько не опасаешься остаться беспомощным. Обсидиановым ножом, напоминающим сгущенную кристаллизованную кровь, ты разрешаешь веревку, а я чувствую, что меч еще при мне. Но тебя нисколько это не заботит! Смотришь, как я встаю на ноги. И хоть теперь ты смотришь снизу вверх, я все же ощущаю себя внизу. С одного берега видно другой. По форме — жемчужина. В центре буйные курчавые заросли и пруд, похожий на гигантскую лужу. Горы костей и человеческих черепов разбросаны повсюду, как украшения для будущей роженицы. Она беременна мной. Нами?.. И ведь мне никогда больше не увидеть внешний мир!.. Зная, что жертве некуда деться, ты отпускаешь ее. Пустую лодку — мою надежду, мою деревянную пуповину — ты толкаешь в открытое море, где она скоро исчезнет, словно и не было, словно родился на этом острове вместе с тобой. Теперь мы оба, так или иначе, привязаны к этой утробе. Ты украшал ее, как мог. И черепа и кости — восходят к искусству. Они — твоя красота, твои гордость и трофеи. Мое существование лишь пополняет коллекцию. В центре весьма плоской земли горбатится лачуга без дверей, и я уже рад тому, что будет хотя бы крыша над головой. Нахожу несколько пузатых сундуков с вещами. В них: мужская и женская одежда, два ножа, металлическое блюдо, несколько кубков, черепаховый гребень, целое зеркало, жемчужная нить, тяжелые, как гроздья винограда, серьги, сломанная маленькая арфа, кружка, двенадцать вилок, погнутая ложка, кроличья лапка, книги и жестянка специй. Я листаю заморскую книгу, в надежде, что это чей-то дневник и в них найдется оставленный кем-то совет, подсказка, что с тобой делать. Истерзанная временем, с вывалившимися страницами… Должно быть, шла на торговом судне, который пошел на дно. Что же в ней? Как мало слов, но много иллюстраций. Человеческие фигуры — все больше мужские — сплетаются друг с другом в разнообразии поз. Мои щеки вспыхивают. — А такое вообще возможно? Любовь с картинок похожа на танцы экзальтированных мучеников. В конце концов, вся любовь ведет к смерти. Бросаю взгляд на скелеты под деревом: застыли в странных и неестественных позах… А не потому ли они?.. Нет-нет, отбрасываю мысль, закрываю книгу и слышу: ты зовешь меня. Настойчиво и твердо. Кажется, стоит поспешить. Ты дал мне осмотреться, а теперь хочешь убедиться, что я не наложу на себя руки. — И что теперь? — мой голос хрипит и непохож на себя. Ты бросаешь мне флягу, полную воды. Говоришь, это слезы женщины, что родила нас давным-давно. А я думаю, что неправильно распознаю мысленные посылы от тебя. Ведь это бессмыслица. Я пью, и это самая отвратительная вода, которую я пробовал. И все же ты приказываешь пить до дна. От тошнотворного вкуса нельзя сдержать слез, а желудок съеживается и покрывается волнующими зигзагами. И когда кажется, что горло отвалится от спазмов отвращения, а нестерпимо мерзкий вкус навсегда поселится в ротовой полости и будет разлагать разум изнутри, прорывая туннель до мозга, я допиваю. Все до капли. Ты говоришь: «Ты и правда воин. Характер бойца. Но бороться со мной будет бессмысленно, так и знай». — И не пытаюсь. Но я не понимаю, что мы здесь делаем. Чего ты хочешь?

***

Я сплю на подстилке из травы, и в моей крыше квадратная брешь. В ней видны созвездия, каких не существует вовсе. По ним я гадаю о твоем настроении на завтра. Иной раз ты будишь меня, швыряя скользкие водоросли. Холодная вода быстро приводит в чувство, а если пена и тонкие веточки уцепятся за щетину, то ты будешь долго и беззвучно смеяться одними глазами. У тебя есть рогатка. Она из такого же красного коралла, что и твоя маска. Поэтому часто водоросли попадают в цель, хоть я и зарываюсь в ткани по самую макушку. Ты выгуливаешь меня по острову, заставляя рассказывать о себе и доме, которого у меня никогда не было. Из-за ментальной связи, что ты установил, мы почти не издаем звуков. Я лишь копаюсь в памяти, удивляя тебя образами: людские постройки, события, предметы, чувства. Истории из жизни. Но куда больше — даже больше, чем передвижения ног — тебе нравятся эпизоды дуэлей и сражений. Твой дух захватывают точные броски, память мускулов, пустота грудной клетки перед нападением, взмахи мечом и брызги крови. Вид угасающей жизни в стекленеющих глазах приводит тебя в безмолвный экстаз. Ты похож на статую изо льда, которую обходят со свечой. Смерть волнует тебя больше жизни, потому что твоя мать — пустой океан. Ты не помнишь ни ее имени, ни голоса, ни вкуса молока. Как и я. На трухлявой деревяшке я демонстрирую возможности меча. Меч в воде, как рыба в воздухе. Такого ты еще не видел: пронзающие, рассекающие удары, блеск холодного металла. Тебе так нравится, что глаза ярко, невозможно ярко горят. Когда я отдыхаю на песке, ты вытаскиваешь мой клинок из ножен и любуешься. Твои мраморные пальцы скользят по лезвию, а затем ты высовываешь язык и облизываешь сталь, точно она — твой морской, хтонический бог, и оба мы должны еще заслужить припасть к его щупальцам через страдания и кровь. — Осторожно, — бормочу я, хоть и понимаю, что ты все прекрасно осознаешь. — Так нравится меч? «Убей кого-нибудь. Пронзи». Твое послание полно пурпурных и алых пятен. Кого же мне пронзить? Разве что того краба? — Но ведь здесь никого нет, кроме нас. Меч нужен для того, чтобы служить во благо. Не убивают им просто по прихоти, понимаешь? Ну а лучшая победа — та, когда меч и вовсе не достается из ножен. Ты слушаешь так, как я слушаю восточные ветра с вестями из дома, — спокойно, но чутко — а затем подбираешься на руках ближе. Одариваешь тем холодом моря, что успел сохранить, пока плыл с самого черного дна на поверхность к солнцу. Ко мне. Мой собственный клинок оказывается у моей груди, там, где бьется сердце. Лезвие оставляет порез, и он тонок и аккуратен. Я в объятиях змея, который сжимает, сдавливает свои мускулы вокруг меня; сердце исходится в странной истоме, и уж чему должно случиться, того не миновать. Вот так однажды… в твоем лице я встретил Смерть и Пустоту. Неизбежность, ради которой гибнут, не моргнув глазом. Я служил тебе верой и правдой еще до своего рождения. И буду служить, исчезнув в Изначальном. Ах, ждать тебя всю жизнь… Любовь, мой дорогой, она, как море: бурлящая сама в себе, никогда ни в чем не нуждается. Так, ты настолько холоден и отчужден, что, в конце концов, невыносимо горяч и родственен. Все в тебе. И все, что в тебе, будет непременно отражаться во мне. «Пожелаю — убью твоим же мечом!» — Да, — отвечаю. И ты пожираешь меня глазами, а я исчезаю, растворяюсь… И ведь я показываю тебе, что твой! Всем своим существом!.. Прекрасен… Над нашими головами истошно кричат птицы, но эхом доносится лишь плач сирен. О чем они плачут? Неужели о наших прошлых жизнях? В которых мы — дети одной женщины? И она всегда… всегда, сколько помню, плачет. Наш тесно сплетенный, острый танец длится довольно долго, затем ты опускаешь меч, касаешься губами моих губ — рвано, мимолетно, скорее желая прокусить — и исчезаешь в воде. Мое сердце ты забираешь с собой, так что отныне я — пустой сосуд, который ждет твоего возвращения. Но ожидал ли я, что такова любовь?.. Стругаю из дерева грубую флейту.

***

Среди груды камней нахожу птичье гнездо и ворую пару яиц. На раскаленном камне — горячий омлет. Пряности — из сундука. Давно я не ел обычной еды. Угощаю и тебя: — Осторожно, горячее, — дую на кусок белка. Ты кладешь его в рот, жуешь, но сплевываешь в песок. Ругаешься, и, не зная твоего языка, по образам складываю лишь: «Окаменелая сперма спрута!» Но следом и ты приносишь мне дары моря: водоросли, свежую рыбу, ракушки, полные питательного мяса. Я всегда ем все, что ты даешь. Однажды ты даже ловишь птицу, а маховое пятнистое перо привязываешь к моему хвосту. Его то и дело треплет ветер: скоро будет лохматое, как и я. — Тогда и тебе тоже, — отвечаю. Отныне мы оба с перьями в волосах. Удивлен, что согласился и не укусил меня.

***

Я выхожу на берег и раскладываю перед тобой скарб из вещей, что обнаружил в сундуках. Тебя интересует большой синий веер: складываешь мои ноги вместе, обмотав нитью бус: «Уж потрудись держать колени вместе», — а ступни прикрываешь сверху опахалом. Вот, это — хвост. И я смеюсь от души, ведь ты, как ребенок. Твое воображение живо, а сердце еще допускает игры. Это радует больше всего. Прислоняюсь к тебе плечом: «Без меня тебе было бы скучно, верно?» Изучаем стеклянные потрескавшиеся шарики и украшения, что нам еще остается делать в этой одинокой земляной утробе? Приставляю к твоему уху россыпь гранатовых камешек в серьге. В них распаляется свет красного солнца, искры пламени, краски вина. — Тебе идет. Под цвет глаз. Но ты кусаешь меня: ловко и болезненно, как змея. Я удерживаю руку на весу и улыбаюсь: — Кусай сколько хочешь. — Мои мышцы тверды, а кровь в венах, как лава, не представляю только, какая на вкус. Тогда ты опускаешь ресницы и разжимаешь хватку. Тонкая и жемчужная нить слюны блестит на фоне изумрудного полотна. Отираешь рот. Хотел бы я попробовать его на вкус. Дарю тебе букет из двенадцати вилок. Не знаю что ими есть. Моллюсков? А быть может, мою плоть, когда придет время?

***

Когда они вновь приплывают и таращатся на меня, ты говоришь на своем языке нечто в духе «мой конь». И нечего возразить. Я думаю, что стоит тебе пояснить про собаку. Ее образ — у человеческого бедра — ты видел в моих воспоминаниях. Ассоциация — друг, питомец. Но конь так конь. Возможно, тебя прельщают быстрые ноги и возможность путешествовать верхом? Что ж, будем знакомы. Ясуо — жеребец для русала! На меня смотрят русалки. Я насчитал двенадцать голов. Их всегда двенадцать, ни больше ни меньше. Больше всего любят заставать врасплох: потушить костер, утащить еду или выбросить в воду вещи. Они не любят меня, но их манит запах человеческой плоти. Похожий на них, я все же чужой. А еще они думают, что лучше меня растащить по кусочкам и съесть где-нибудь за камнем да в компании чаек.

***

Лаская мои скулы и поправляя непослушные пряди, ты задумчиво повторяешь внутри меня: «Конь. Грива». Мне приходит идея. Я говорю тебе, что у коня застоялись ноги и ему бы размяться, не хочешь верхом?.. Поднимаю твое тело. Гибкое и сверкающее от капель и чешуи. Ты тяжелый, невероятно тяжелый, но — не тяжелее упрямства Ясуо. — Я не очень владею лошадинным, но, допустим, иго-го. Твой хвост — сплавленный монолит из драгоценных опалов, гранита и кремния. По ночам луна изображает его ледяным, а днем солнце — желанно прохладным. Переводя дух, прислоняюсь к нему лбом и кожей. Я отношу тебя дальше от моря. За плечами раздается шипение. Это из воды торчат знакомые головы и сверкают белоснежными белками глаз. Они обещают растерзать меня на тысячи ошметков, если с тебя упадет хотя бы одна чешуя. — Ничего я с ним не сделаю! — кричу я и думаю, что это ты можешь сделать со мной все, что угодно. Своими сильными руками ты обвиваешь мою шею, на бело-голубой коже упругих мышц играет солнце, а щели жабр между твоих ребер кажутся на удивление нежными и трогательными. Смотришь на меня и понукаешь: «Но-но, но!» — Боюсь, лошадка не может быстрей, но я буду над этим работать! Ты обнимаешь мое лицо ладонями, и они настолько прохладны, что я готов расплакаться: вот оно, благословение в жару! Наконец, мы на месте, в центре острова, утробы той женщины, что удерживает нас вдвоем и без конца плачет, не принимая наше проклятье быть вместе. Кажется, это ее слезы отгородили нас ото всех, сделали тебя злым разбойником, убийцей моряков, моим похитителем и чародеем, укравшим мои сердце и отчасти — разум. Ты изучаешь лачугу и вертишь головой. Сегодня на тебе нет маски, и я все время любуюсь твоим открытым лицом. «Ложное небо», — говоришь ты, имея в виду брешь в крыше, ту самую, в которой по ночам видны не существующие созвездия. Я думаю, что если взобраться через нее на крышу, то можно оказаться на лачуге, стоящей посреди уже совсем другого острова, в ином мире. Но я не рискну — вдруг в нем не окажется тебя? Или вовсе не будет моря, в котором ты сможешь свободно плавать? Остаток дня мы изучаем книгу любви. Ползающий по полу, ты находишь ее у потушенного костра, в который я и собирался бросить ее. Листая истлевающие страницы с красочными рисунками, ты сосредоточен, и между бровей даже пролегает морщинка, а я смущен и делаю вид, что не знаю, о чем книга. «Мы с тобой очень разные, но и одинаковые», — говоришь ты. Твои ресницы опущены, а на щеках блуждают тени от листьев. Я все размышляю о том, что море вокруг нас, как изначальная Пустота. Она лишь понарошку делает нас другими, оставляя все же в корне… истину абсолютной одинаковости. Все мы в ней появились, и все в ней исчезнем. Никакой разницы. Все это не имеет смысла. Только… любовь. Ощущая мой взгляд, ты поднимаешь глаза. В квадратной бреши небо — кристально чистое, цвета молока. «Как назвать человека-коня для другого человека?» Я не понимаю, о чем ты. И с улыбкой просто говорю: — Люблю тебя. Ты молчишь, перебирая про себя те образы и импульсы, что передаю тебе этой фразой. Силой воли стараюсь не выдавать себя, но иногда, если если хочется надежно спрятать, — стоит показать. Качаешь головой, мол, что-то во всем этом сомнительно. Ты что-то видишь снаружи и указываешь на пару птиц в ветвях. Эта пара давно вьет гнездо (если их яйца я еще не использовал на омлет), но ее я едва ли удостаиваю взглядом. Настаиваю: — Любимый. Возлюбленный. «Петух?» Я смеюсь. Из-за птиц в моей голове мелькнул образ курочки и петушка, он-то и оказался пойман тобой весьма некстати. — Любимый человек, — повторяю. — Люблю тебя. Люблю. И ничего с этим не поделаешь. Чары. Морской колдун. Ты пристально смотришь на меня, разгадывая вереницу образов, что посылаю тебе. Она то фосфорицирует медузами, то гаснет хвостом кометы. Переменчивая, уклончивая, упрямая. А ведь я даже не спросил твоего имени. — Ясуо. Мое имя. А твое?.. Твое имя не выговорить без благословения хтонических божеств. Оно за гранью понимания, без чередования тишины и звука, но, то, что я успел понять, умещается в стойкую лаконичность. Ëнэ.

***

Я плаваю в море, когда меня окружают. Точно стая птиц. Щелкают зубы, бьют и шаркают плавники… Ледяные руки задевают мои бедра, щекочут икры. Я болтаюсь, как хитиновый панцирь жука в стакане, а сильные, резкие движения тормошат тело. Хвосты бьют в воде, создавая волны, пальцы цепляют волосы, точно они — надоевшая паутина. Им смешно, их смех — скрежет скал помноженный на скрип тысячи колесниц. Волны гасят ветер, оттого я теряюсь и не знаю, куда плыть, мне мешают. Одна самая сильная, как гидра, обвивает меня сзади: пальцы насмешливо сдавливают соски, мнут грудь; дыхание зловонных пучин изрыгается в лицо твердеющими налету лучами. Штыкообразные зубы стремятся проткнуть мочку уха, острые края чешуи шершаво елозят по икроножным мышцам, я точно раздавлен, и твое появление сродни цунами. Я умоляю тебя помочь, но не произношу ни звука. Моя молитва — в твоем родственном имени, которое повторяю мысленно. Я давно, еще до нашей встречи зову тебя этим именем. И все равно, что не знал его форму звука. Черная тень пронзает воды. Угрожающее и недовольное твое шипение ласкает мое нутро, и, сам не зная почему, я дрожу изнутри. Своим гибким и сильным телом, мой дорогой морской змей, ты врываешься между нами и отталкиваешь распутницу. Ее лицо искажается от ярости и обиды, ведь она лишь хотела страхом размягчить моя мясо для своего повелителя. Она вынуждена ускользнуть, как ночной кошмар. Они все ускользают, растворяются в морской пене. Остаешься лишь ты. Волны открывают ветер, и теперь я знаю путь на берег. Вы оба помогаете мне выбраться. Далеко же отнесли меня твои кровожадные спутницы! Я смеюсь, шутливо ругая их, называю морскими обезьянками, но ты не знаешь, что такое обезьянки. Ты воспринимаешь их образ лишь из памяти в моей голове: он расплывчат и, хоть довольно забавен, — даже не улыбнешься. Тебя заботит вид моей кожи. Кто-то, кто не ты, щипал и трогал ее, оставляя следы и запах. Ты опрокидываешь меня на песок, подтягивая ближе к приливной волне, и она обнимает тебя пузырями, сгустками водорослей, мерцающим песком. Пена щекочет меня, как и — твои волосы, что похожи на великолепную гриву. Я не знаю, как предотвратить твою злость. Она мечется на дне зрачков россыпью искр, точно невидимые руки фехтуют друг с другом на клинках, и это их блики мелькают из темноты. Ты склоняешь лицо к моей груди, обнажаешь зубы. Передние клыки — тонкие, острые иглы. Драконы, змеи, наги вспыхивают образами, и ты тоже их видишь. Ты как будто улыбаешься, хотя это не так, твой рот просто растянут и клыки с упоением впиваются в кожу. О, мой змей, ты вовсе не жалеешь меня, а, оставляя следы, смешиваешь морскую воду, пену, свою слюну и мою кровь… Покрываешь укусами грудь и живот, отсылаешь в мой разум наставления, и все они, как один, пропитаны твоим возрастом и проклятьями: еще бы, ведь я сам допустил, чтобы меня трогали, и теперь ты смываешь с меня чужое. Точно зверь вылизывает детеныша. Так я узнаю, что ваша любовь — живет в отметинах и шрамах, а под толщей вод не сыскать места для нежности. Запах крови — вот, что привлекает тебя, и отныне мой запах — все что твой. Бормочу невнятное: «Я же не возражаю, не против быть твоим, зачем же кусаться?» Но ты прикусываешь мой палец, особенно сильно, до красной, жидкой каймы, этой бордовой орбиты… бросаешь красноречивый взгляд, а затем вбираешь в свой рот… …Мы отдыхаем в оранжевых лучах, и нас окутывает вуаль дурманящей закатной неги. Тени вокруг — матовые сгустки, и их стайке особенно полюбились твои хвост и плавники. Набираюсь смелости, скольжу пальцами к перламутровой черной гладкости. Хвост на ощупь, как зацелованная солнцем ледышка. Величественен в своей прохладе и размере. Хочется коснуться языком, губами… Ты пристально смотришь и игриво виляешь кончиком хвоста: пышный веер изящно изгибается; сквозь симметричные прожилки видна глубина всей моей нежности к тебе. Я должен показать тебе ее существование. Я хочу подарить тебе любовную ласку, на какую способен только человек, но в мыслях ссылаюсь на бабочек и порхание мотыльков. Ты заинтригован, я — очарован и ласкаю твой хвост, не понимая, в каком месте он может быть чувствителен. Подушечка пальца задевает спрятанную впадину сильно ниже живота, — ласковая тень длинной щели — и ты дергаешь хвостом, почти склабишься. Прости. Но я запомнил ее место и еще вернусь позже. Повторяю пальцами изгибы резной вуали: этим исполинским веером, начиная от твоего рождения, море ласкает самое себя. Завидую ему. — Ты очень… очень близок мне, — говорю, и ты понимаешь смысл слов из-за связи, которую сам установил. Она все прочнее день ото дня. Иной раз слышим сны друг друга. Вода переплетается с ветром. Лучшее сочетание, хотя раньше мне так думалось лишь про пламя. Ветер, который сушит мою огрубевшую от солнца кожу, доносит и твой аромат. Это темные воды, полные растаявших айсбергов. Сердцевины анемонов. Шелест кочующих кораллов… Робко придвигаюсь ближе, — волны доходят нам до животов — кладу ладонь на твою талию, ее покрывают пряди твоих слегка спутанных волос. До чего же приятно их распутать, разгладить!.. Помешкав, и вовсе зарываюсь лицом. Ты непоколебим, и только по твоему дыханию еще можно понять, что тебя это все же трогает. Изнемогаю от любви к тебе и тянусь к флейте, чтобы исполнить мелодию своего сердца. Ты снисходительно слушаешь ее, с достоинством морского короля, предводителя глубинных скользких гарпий, подводных змей и древнего кракена. В моей грудной клетке растет сизый и неуемный зверь. Цвета дождя из мест, откуда я родом. Этот дождь проливался над твоим морем со дня моего рождения. Хотя я думаю, ты сильно старше, и тысячи чужих дождей питали все твое существо. Чью еще кровь ты пробовал? На чьем теле оставлял шрамы? Перед внутренним взором — выбеленные лучами кости, угловатые черепа. Я вижу, как ребра образовывают клети, и в них мигают светлячки по ночам. Ты ловишь мой взгляд с каменным любопытством, думаешь, я боюсь, как убьешь меня, и уже мои кости будут растаскивать чайки. Однако к чему думать о костях, когда с головы до ног окутан любовью? Я преклоняюсь пред твоей темной стороной, пред хищником, что поймал меня без мешканья и раздумий, но пленил не как жертву, а — воина, пронзив его же клинком прямо в сердце. Чистая рана. Без крови. Так я и понимаю, как люблю собственную смерть в твоем исполнении. Всегда она — в морской пустоте твоих глаз. Теперь понимаю, почему ты их король. — Можешь меня съесть, если хочешь. Долго на этом острове я все равно не протяну. Моя усмешка горька, зато вот твой взгляд не имеет дна. Что тебе моя горечь? Она никак не упадет в тебя, и не коснется. Ты съешь меня, как прочих, и это будет самая прекрасная смерть. Хоть и — без меча. Внезапно опрокидываешь навзничь, а затем целуешь. Довлеешь всем своим холодным, древним, морским существом, а забираясь между моих бедер, напористый и гибкий, как все та же змея, ты даешь понять, чтобы именно я стал женщиной для тебя. И я сразу же отдаюсь тебе. Твое мужское естество появляется из той самой неприметной и плотной щели, и ты проникаешь в меня с неумным, животным желанием. Мое нутро прошивает насквозь пламенем, оно разбухает во мне со скоростью сотни ветров, неумолимое, неудержимое и исполинское. Что-то пульсирует и хлюпает, а ты проникаешь все глубже, взглядом обнаруживая скатывающуюся слезу. Ловишь ее кончиком длинного, вертлявого языка. Твой запах —это морская древесина, разрушенное в воде солнце, испещренное колотыми трещинами— дурманит разум. Никогда и никого я не желал, как тебя. В поцелуе смешиваешь нашу слюну и мою кровь, получается колдовство: из него при соприкосновении с морской пеной, родятся милые чудовища. Ты растворяешься во мне: так я ощущаю, как напрягаются мускулы твоего хвоста, твердеют дельтовидные мышцы и трицепсы, каменеет нижняя челюсть и в глазах сверкает, испещренная дивным холодом, бездна. Исторгая в меня свое семя, нечеловеческой порцией щедрости, издаешь звук на грани рычания и шипения. Я завершаю следом, от одной мысли о твоей телесной радости. После мы лежим, и уже другие любовники облизывают нас. От них не скрыться с самого появления на свет (придется смириться): вода, ветер…

***

При нашей следующей встрече это я смел. Я пробудил в себе воина и наваливаюсь на тебя, прижимаясь торсом. Кожа к коже, мы похожи на лед и тлеющие угли. Занятный тандем. Часто ведет к гибели. Ты неожиданно принимаешь меня и плотно обхватываешь упругим кольцом мышц. Влажный, тугой, горячий изнутри. С самым заветным и тайным желанием я хочу осквернить тебя, одаривая человеческой любовью, но ты не даешь мне пути своей плотью. До чего же ты силен! И я прошу, смеясь, не сжимать, ведь так ты ненароком сломаешь меня, и наша любовь окажется обреченной. Ты кривишь своим кипенно-белым лицом и, уже сдавливая мои плечи, разжимаешься, даже помогаешь проталкиваться внутрь. Я проникаю целиком, испытывая необъятный трепет. Бездонное небо над нами осыпает звездами Вечность. Так дышит она через поры нашей кожи, танцует на физических оболочках душ. Однако, рожденному в безграничности, тебе все еще мало, и ты, переполненный моим естеством, ласково шипишь, чтобы следом, украдкой поцеловать змеем. Как будто колкий иней расцветает на губах… острые иглы пронзают плоть. Я растворяюсь в тебе. Кажется, безвозвратно. — Любимый, родной… Ëнэ!.. — усыпаю поцелуями. В отличие от твоих они — куда как нежней. Моя тайна: для меня ты — покой перед рождением. И хоть бесцельность пути воина — все что наряд для Смерти, я все же всего себя отдаю тебе. Любить или убить? Никогда не скажешь вслух, но я — услышу и исполню. …Когда все кончено, твое сильное тело льнет ко мне, чтобы сжать в объятиях. Меня переполняют дрожь и счастье. Я вечен, потому что ты улыбаешься мне впервые. Тогда я понимаю, что останусь на твоем острове навсегда. Даже если однажды меня спасут. (Но спасать — не от чего: люди лгут).