про коленки, обработку ран и поддразнивание
21 октября 2023 г. в 12:31
— Заклеить детским пластырем?
Из-за того, что Чишия держит голову опущенной, пока подбирает с земли помятые и перепачканные кровавыми пятнышками ватные диски, которыми пару мгновений назад счищал грязь с разбитых коленей Арису, его лица не видно, но улыбка всё равно без труда угадывается по голосу: интонации тёплые и мягкие, но никак не снисходительные и не издевающиеся, какие редко удаётся услышать от него — по крайней мере, Арису до сих пор не успевает привыкнуть, что Чишия такой с ним, так что моментально очаровывается их звучанием и самим фактом, что Чишия сидит перед ним, опираясь одним коленом об асфальт, посреди сквера, когда мимо проходят другие люди и видят его заботу, и запоздало соображает, что за вопрос, не контролируя то, как вырывается:
— Ты же хирург, — сведя брови, выдыхает он и чувствует, как сводит челюсть, а горло сжимает, мешая пробиваться звуку, когда Чишия поднимает взгляд — вроде бы вопросительный, но в большей степени весёлый и любопытный, так что Арису ощущает себя объектом изучения и мигом подбирает пальцы, комкая в стремительно влажнеющих ладонях ткань шорт.
Будет от и до ложью сказать, что ему не нравится находиться под пристальным вниманием Чишии, хотя то, как от него заплетается язык и путаются мысли, вынуждая прилагать тройное усилие, чтобы совладать с собой и не споткнуться о собственные зубы, вызывает досаду, потому что с Чишией хочется быть на соответствующем же уровне: вне зависимости от того, что творится вокруг, сохранять полную уверенность и невозмутимость, и рассуждать без намёка на румянец и взволнованное заикание о самых откровенных и постыдных вещах, словно бы они таковыми не являются.
В то же время Арису не исключает, что именно эта разница между ними делает его влюблённость в Чишию такой искристой, не позволяя ей притухнуть или поблёкнуть, даже перерасти в обыкновенную спокойную привязанность.
Сердце всё также заходится свихнувшейся дробью в его присутствии.
— И? — переспрашивает тот, и теперь Арису, вдобавок к интонациям, ещё и видит его улыбку — немного шире, чем обычно, выдавая искреннее веселье от ситуации. Дыхание сбивается, а саднящая боль и пощипывание после обработки перекисью разбитых коленей отходят на задний план — на самые задворки сознания, уступая место непрерывной мысли, что колотится в такт сердцебиению в горле и висках, что Чишия до невозможности красивый.
Язык никогда не поворачивается сказать вслух, потому что он наверняка множество раз слышал об этом, и дело вовсе не в том, что Арису не хочет повторяться или совпадать с кем-то — скорее, он не хочет говорить о том, что не особенно ценится самим Чишией, который собственную красоту рассматривает скорее как инструмент достижения целей и попросту бонус, когда бариста со смущённой улыбкой пробивает его заказ со своей весомой сотруднической скидкой, кусая губы и отвешивая взволнованный комплимент в надежде получить от него улыбку или, если особенно повезёт, имя и номер телефона.
Хочется, чтобы Чишия знал, что Арису видит, любит и восхищается в нём в абсолютности всем, от точёного и острого ума, какого прежде ни у кого не встречал, до таких же острых замечаний и подобных моментов, когда Чишия дразнит его и не скрывает этого, как и того, что наслаждается производимым эффектом.
— Ты ведь… — подняв руку, Арису ведёт пальцем в воздухе на уровне своей груди, а предложение так и повисает неоконченным — отчасти из-за того, что он взаправду не представляет, какое слово подобрать, а отчасти — из-за насмешливого выражения лица Чишии, который, приподняв брови, следит взглядом за его движением, показывая, что со всем вниманием слушает. — Нет, ты не можешь клеить своим пациентам детские пластыри, — несмотря на всю решительность тона, которым это произносится, Арису не чувствует в себе этой уверенности и судорожно пытается вспомнить разы, когда сам оказывался в больнице — с другой стороны, он из тех везучих людей, кто никогда не лежал на операционном столе, так что доверять своим воспоминаниям не приходится.
Чишия опирается локтем о колено и хмыкает, отведя в сторону задумчивый — или старательно изображаемый таковым — взгляд, а спустя пару секунд, за которые Арису успевает пожалеть, что ввязался в этот разговор вместо того, чтобы помотать головой и всё на этом, растягивает губы в ухмылке и снова смотрит на него, выдыхая:
— Я уточню насчёт этого у главного врача.
В эту секунду Арису ловит себя на серьёзном желании взвыть, потому что переиграть Чишию таких разговорах у него напрочь не получается, сколько бы раз они не происходили — тот чересчур себя контролирует, не выдавая ни движением брови, ни складкой у рта своих действительных чувств и мыслей, и остаётся полагаться лишь на собственную сообразительность, разгадывая его, точно одну из сложнейших головоломок. Получается с переменным успехом, и временами Арису задаётся вопросом, не связан ли он с тем, что Чишия попросту даёт ему поблажку, смягчаясь и позволяя заглянуть за свой непроницаемый щит, но пока этому не находится подтверждений, то и нечего предъявить.
Не говоря уже о том, что в случае Чишии подобное поведение по отношению к Арису — это скорее про доверие, чем про обидную снисходительность, так что он испытывает в большей степени неловкость за то, что сейчас, когда Чишия не поддаётся и откровенно забавляется, наблюдая за его растерянностью и недоумением, не получается отгадать истинный ход его мыслей.
Впрочем, оголтелая влюблённость в него определённо не подстёгивает способность соображать, когда мозг так и норовит вместо этого подсунуть воспоминания о том, как пару минут назад эти пальцы кропотливо и осторожно, без лишнего болючего давления, вели смоченными в перекиси ватными дисками по разбитым коленям Арису, убирая налипшую землю после того, как он умудрился споткнуться о единственный выступ каменной плитки, покрывающий дорожку скверу, и со всей силы навернуться, не врезавшись носом только потому, что успел затормозить руками, которые теперь тоже щиплют, ободранные и обработанные.
— Ты меня дуришь, — заключает Арису и сам себе кивает, примиряясь с этой мыслью, что Чишие снова удаётся запутать его — и правда как ребёнка. Разочарование в себе пощипывает по бокам язык, однако не жжётся, вынуждая по-настоящему переживать — преимущественно это всё-таки смущение, потому что с Чишией хочется не только быть умным само по себе, вызывая на его лице одобрительную и, вроде бы, даже гордую улыбку, но и временами переигрывать его.
— Ладно, тогда просто подую, — пожимает плечами тот, и поначалу Арису издаёт короткий смешок, покачав головой в убеждённости, что ничего подобного не произойдёт, а затем округляет глаза, потому что Чишия и правда подхватывает его под голень, придерживая, и наклоняется, чтобы мягко, на грани с нежностью подуть на кровоточащее — толком-то уже и нет, на самом деле, всего лишь покрасневшее и чуть бисерящееся кровью — колено.
У Арису застревает в груди вздох, не сдвигаясь, пока рёбра не начинает тянуть и давить, точно в любую секунду могут взорваться изнутри, а голову сжимает, как охваченную сужающимся стальным обручем, до шума в ушах — только тогда он, сглотнув, делает судорожный шелестящий вдох, до оглушительного сладкий в своей глубине, и окружающий мир, на миг вставший на паузу, заново включается, обрушиваясь отдалённым рёвом моторов и свистом воздуха, который рассекают проносящиеся по дороге машины, шелестом взъерошиваемых ветром деревьев и гомоном переплетающихся голосов прохожих. Иногда поступки и логика Чишии оказываются настолько неожиданными в своих изгибах, что Арису теряется и понятия не имеет, что ответить или как себя вести, когда единственное, что представляют собой его истинные желания и способности в этот момент — это прижать к лицу ладони, сперва потирая глаза, чтобы убедиться, что ему не привиделось, а затем вовсе зарываясь в них в попытке спрятать смущённое выражение лица, словно существует хотя бы малейший шанс, что Чишия до сих пор не увидел его.
— Я… я не ребёнок, — всего лишь прижав ладонь тыльной стороной к губам, отводит взгляд в сторону и откашливается Арису.
С наибольшей вероятностью Чишие доставляет удовольствие именно видеть — и напрямую прикладывать к этому руку — его растерянность и смущение, и осознание этого прикатывает к щекам новые волны жара и закручивает спиралью внутренностью, что дышать становится трудно.
Сам факт подобной нежности — это ведь можно так назвать? — от Чишии выбивает из равновесия, потому что Арису никогда не видел, чтобы тот вел себя так с кем-либо ещё.
И осознание собственной особенности для него тоже заставляет медленно умирать в эту самую секунду, пока Чишия, улыбаясь, кивает:
— Определённо, — его руки продолжают лежать на ноге Арису, поддерживая её и рассеянно поглаживая по голени, так что по коже в разные стороны скопом бросаются мурашки, а мышцы в ногах — все до единой, даже самых мельчайших и глубоких — каменеют. — Но тебе ведь нравится, разве нет? — и, наклонив голову, Чишия заглядывает ему в лицо, в буквальности ощупывая взглядом руку, всё также прикрывающую губы, напряжённые щёки и морщинки вокруг глаз, выдающие счастливую улыбку, и Арису не выдерживает, жмурясь и ещё плотнее прижимая ладонь к губам, прежде чем кивнуть.
Строго говоря, ему нравится Чишия и то, как он ведёт себя с Арису, когда подхватывает его под другую ногу и тоже дует на разбитое колено, точно это в действительности способно помочь, а потом поднимается и протягивает ему обе руки, чтобы аккуратно придержать за самые пальцы, не задевая ободранные ладони, и помочь подняться со скамейки, хотя Арису вполне мог сделать это и сам, без посторонней помощи — в конце концов, сколько раз за жизнь ему приходилось спотыкаться и падать, после кое-как самому заклеивая ссадины пластырями, которые постоянно отклеивались и только раздражали собой, однако ощущение рук Чишии, крепко поддерживающих его в момент, когда вставал со скамейки и задерживал вздох, на секунду заново привыкая стоять на них, было слишком приятным, чтобы от него отказываться.