«Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов, Тобой так сладостно и больно возмущенных»
© А. А. Фет
Я видел сон, где в негодовании бесцельно тянулся к уходящей из-под ног земле. Я не понимал тогда, зачем пытался за неё уцепиться: отчего бы не упасть, если сам того так отчаянно желал? Трещины не рассекали сухую почву, не обращали бесконечность материи в бездну. Смерть не глядела оттуда, а её насмешка склонила бы меня позволить забвению растерзать преждевременно погибшую душу. Кто-то раскрутил землю так, что она оказалась вздёрнутой кверху, как если бы тот «кто-то» толкнул меня вдруг под камнеград из комьев грязи, колотивший по привыкшему к пыткам лицу. Грязь всё не кончалась, она продолжала сталкиваться с моей твёрдостью и рассыпаться в песок, прежде чем понимание вместе с очередным ударом боли не навалилось на голову — это небо так жестоко подменили той неудержимой землёй. Тогда я опустил свои руки. Тело легко резбрелось по чистоте голубизны. Я опустил свои руки и отпустил себя в небо, освободившись от того, что раньше вызывало страх перед потерей. Напрасно, даже если мной пренебрегла та, пренебрежения которой я единственно боялся, когда она боялась только запачкать об меня свой сверкающий грозами наряд. Что казалось когда-то бездонной ямой, сейчас оказалось лишь дном. Она открыта взору, о ней всякому легче судить. Потому я не позволю теперь страху править моими словами. Непорочность выси с приближением ко дну постепенно маралась моей скверной, пусть конца не было видно в бесконечных небесных просторах. Гнетущая воспоминания зыбь пустилась над вереском и растревожила смутные вдали силуэты. Я сумел понять: дно осталось там, на земле, тогда как незамутнённое доселе небо обрело только что цвет моей анафемы. Небо… Она — и есть небо, не так ли? Ни с чем не сравнимое существо, не заслуживавшее и куска мёртвой плоти, которую я самолично однажды вырвал из сердца. Там, говорили, мясо наиболее вкусное: его пуще прочего полнит кровь, но там же и менее съестного. Жаль, ибо она никогда не узнает его вкус, ведь дар мой давно вобрал в свою сущность неуклонный аромат разложения. Пусть она кривится от отвращения, пусть зажимает от брезгливости нос; пусть меня лишь берёт мирская гниль, меня одного непрестанно разъедают пороки, корнями далеко ушедшие внутрь земли. — Разве ты ещё не понял? — Хм? — Мне не нравится, когда ты настолько несообразителен, — отвечало небо, пуская раздраженные молнии. — Ты сама знаешь, кто для меня враг, — возражал я, и грязь вместе с дождём обволакивала замёрзшее сердце. — Но они не первые в твоём списке, Хитклиф. — Кто первый? — Ты не знаешь? Думай лучше. Разве ты не должен уметь хоть что-нибудь? Там, в своём сне, вспышка света мимолётно придала моему небу новый образ, озарённый призрачным блеском вечного покоя. Земля, от которой я свободно летел вниз, обратилась в бесцветное, по особенному сквозистое озеро. Под мановением капризов Кэти направление падения развернулось, как колесо водной мельницы, заставив меня в очередной раз водрузить на свои плечи последствия её легкомысленных выборов. А я не противился и бросился бы по её желанию куда угодно, если это значило, что на дне меня встретит привычная насмешка над всем, что когда-либо препятствовало нашим сношениям. Далеко распустилось озеро и неминуемо приближалось со всякой пропущенной в воздухе милей. Оно сверкало так ярко, что я вынужден был отвернуться от образа, на миг возникшего среди выпущенной её заинтересованностью ряби. И всё же твёрдость взяла верх. Прищуренные глаза разглядели в прозрачных водах землю, когда иное осознание прикончило вздох. — Я. — Что ты? Выражайся яснее, Хитклиф! — Я и есть… свой самый главный враг. В отражении лишь я и грязь дрожали под натиском кругов. Там не было неба. Солнце не могло согреть холода берегов, лучи его не достигали дна, где лёд сковал глубины до того, как мрачные воды наполнили их. Лилии сомкнулись на поверхности, мертвецки бледные в безмолвии беспредельной тесноты. Как же выражаться яснее, если слова мои омрачали небеса? Если мерцание их чернило одно моё присутствие? Я не стану выражаться яснее, как и не собираюсь перековывать тяжесть, всегда доставлявшую мне удовольствие. По этой нелюдимой дороге мы шли всегда вместе, Кэти, пока не пришли к развилке между самоистязанием и выходом из нескончаемого круга саморазрушения, который в былые дни ты не брезговала со мной разделить. И по-прежнему моя нога не ступила на стезю самопрощения, ибо по-прежнему наивысшее удовлетворение приносил мне смех над саморазрушением. Это всё ещё был сон. Я по-прежнему падал. Не знал — куда, знал — где. Потому что её слова яснее моих, она не кроет их туманом в попытке смягчить удар и заставить поверить, что где-то там, стоит в последний раз разбиться вдребезги, без возможности собрать острые, заточенные углы камней воедино, ровно под холмом специально для меня возведён из немых созвучий храм созвучию нашей старой дружбы. Однако однажды мы рухнем туда вместе, пусть сейчас я стоял над ним один; однажды мы восторжествуем над смертью, в прах обратим презренный мир, в котором для тебя не было места при жизни и который так самозабвенно вырвал тебя после смерти из-под оков небесных вышин. А сейчас я смеялся. Над смертью, над жизнью и единством наших бед. Нам обоим свойственно было смеяться над тем, что безвозвратно ушло и над тем, что явится где-нибудь в следующей жизни. Падал, падал, падал — раскидывал руки в стороны и сжимал со всей силы, будто хотел разорвать, раскрошить, разломать, словно стебли вереска. Мой смех выдворил меня из собственного сна. Вновь я тут, и холод мешался со звёздным светом, и сон облекался в белый сава́н. Ведь всё так донельзя просто! Смех меня спас от блаженного наказания, вовсе не романтичная минутная прелесть печали. Так почему же не смеяться вечно? — Потому, мой милый Хитклиф, что хрупкий человеческий разум не в силах отличить глупость от безумия. — Кто тебе это сказал? — вернулся я с вопросом в прежние годы. — Почему мне обязательно должны были это сказать? Если ты не в состоянии до чего-то дойти самостоятельно, то не думай, что остальные на это не способны! — отвечала она, впрочем, совсем без злости. Такова её манера, неизменная, твёрдая и направляющая слова по разным жизненным стезям. — Я в последнее время много думала, почему мы так не похожи на Эдгара с Изабеллой, — переменился её тон. — Ведь они же наши ровесники! Мы растём одинаково… — Одинаково? Не путай наши жизни, Кэти. Ты видела, чем они занимаются дни напролёт? Только и могут, что хныкать, а ума у них недостаточно, чтобы придумать занятие, хоть немного подобающее своему положению. Они не способны даже избавиться от скуки, дерутся потому, что выбрали себе одну и ту же книгу! Это ты называешь одинаковой жизнью? — Какой же ты дурак, Хитклиф! Думаешь, им живётся более сносно, чем тебе? Уж ты-то не жалуйся, на мои проблемы тебе вообще плевать! И не перебивай меня больше, — отрезала Кэти. Она взглянула вверх, будто на саму себя, как-то неестественно взялась за ветвь и медленно подтянулась на низкую крону деревца, после чего продолжила начатое: — Я хочу сказать, что мы с Эдгаром можем общаться довольно неплохо, ведь он очень глуп и потому так просто привыкнул ко мне и к тому, к чему не привыкнул даже Хиндли. Поделить безумие и глупость — это как разделить воздух на две части. — Он туп, и что дальше? — всё больше распалялся я, хоть и занял своё неизменное место подле неё. — Ерунда это, Кэти. Ты хочешь назвать себя безумной? — Мы оба безумны, Хитклиф. Можешь делать с этой мыслью всё, что хочешь, но не переубеждай меня сейчас. Мы безумны именно из-за нашего смеха. Сначала мы были глупы, а потом стали безумны. — Я не понимаю тебя. Если тебе такую… глупость внушила эта тварь, то я вскрою ему череп и мы вместе посмотрим, есть ли там что-то, что делает его таким. — Только попробуй! Ты знаешь — мне это не понравится. Я тогда сжал зубы и отвернулся. Мы сидели рядом, нога к ноге, а Кэти не видела того, что меня волновало. Бесчувственная эгоистка! Теперь уже слишком поздно. Но она была права — понимание пришло недавно. Она во многом была права, как и во многом делалась совершенно бестолковой. Моя ладонь вновь очертилась на фоне уже тёмного неба, однако теперь наяву. Дотянуться до небес, до звёзд и бездны, которая так тянет к себе, оказаться рядом с ней… И бросить обратно на землю, а после рухнуть самому. Видишь, Кэти? Я тоже безумен! Тогда почему моё безумие не разделяет с Линтоном его тухлой трапезы? По-прежнему ли жарко натоплен камин в их доме? Со мной ты не мёрзла даже в зимнюю ночь. Ответь хотя бы раз, или дьяволы заткнули твой рот? Я не поверю, ты знаешь! Ветер с холмов всполошил кусты, в вышине неизвестные мне созвездия отражали немоту взгляда сиянием, озаряющим землю, где покоилась она, пока в надгробии лик её как часть общего пейзажа вознаграждал незаслуженно мир продолжением его неоконченной картины: тени от вереска ложились на камень естественно, казалось — так и должно быть. Казалось — так было всегда. Ты вновь потревожила меня, Кэти, пробудила от блаженного сна, в очередной раз не объяснив, чего требуешь от меня и чем недовольна сейчас. Ты ведь делаешь это специально, не так ли? Хочешь заставить меня мучиться. Почувствовать твою собственную боль. Но я болен не меньше, Кэти! Почему ты равнодушна к моим страданиям, отчего не замечаешь горящего торфяника, не оставляющего от моей могилы и праха? Ты могла бы остановить моё падение, стоит только схватить воздетую к тебе руку, пусть я бы предпочёл, чтобы ты упала вместе со мной, ведь нам не требуются предварительные клятвы и объяснения в любви, ибо судьба уже вынесла нам приговор — что ещё ей оставалось, если не подтвердить то, что сказали мы раньше? Луны здесь и луны там, всё озарялось ими нынче, а после всюду туман моих испарившихся слёз вытеснил сияние жизни. Везде, кроме камня с её именем смерть погасила свет своей тьмой. Видения, не успевшие ещё слиться с сумраком, повели меня по дубраве на вершину. Ближе ли к небу земли на этих холмах, Кэти? Сумеешь ли ты ощутить моё дыхание отсюда, где ветер твоими руками срывал мои тени и простирал ими ненависть по округе? — Не веди себя так, Хитклиф, словно я тебе чем-то обязана. Прямо здесь и сейчас я одним словом могу повалить тебя на колени, так кто же после этого обладает контролем? Ветер душил, пробивая на дрожь; небосвод опрокинул на меня давно забытые сны. Поблёкли звёзды разом, но не поблёкли во сонме их огни твоих глаз. Да, здесь ближе к тебе. Да, я внемлю каждому твоему слову, оторванному от сна нашей смерти. Да, я пал перед тобой на колени. И я вновь займу своё место подле тебя, и моё небо смешается с грязью.