Уязвимость

      Чуя ненавидит бинты.       Будь его воля, он бы на законодательном уровне запретил продавать их придурку по имени Осаму Дазай, лишь бы сбить с него эту спесь, которая так бесит.       Бесит.       Бесит, ведь понять, что происходит в голове этого человека — невозможно, по крайней мере, для Чуи. А глупым он себя не считает.       Чую бесит собственная реакция на поцелуи Дазая. Они такие омерзительные, — должны ведь быть? — но каждый раз, когда тот отстраняется, ему так хочется ещё. Припухшим красным губам больно, когда чужие зубы снова сжимают их, почти прокусывая, но как же ему нравится это ощущение. Нравится, когда горячий язык проникает в его рот, как в это время Дазай болезненно тянет за волосы у него на затылке.       Чуя в жизни не подумал бы, что будет получать такое странное удовольствие от болезненных ощущений. Но с Дазаем всё иначе. С ним всегда было иначе.       Дазай остаётся для него отвратительно загадочным, сколько бы времени они не проводили вместе. А вместе они, к несчастью, очень часто: почти каждый день в Йокогаме происходит что-то, требующее их срочного вмешательства. Которое, как правило, заканчивается резнёй, и Чуя с неохотой признаёт, что в такие моменты с Дазаем даже весело. Потому что тот делает свою работу превосходно, пусть и раздражает, что его предсказания всегда сбываются.       Раздражает потому, что сбываются они и в отношении самого Чуи.       Вместе — такое дурацкое слово, чтобы описать их отношения. Они вместе как напарники, но между ними происходит что-то странное вот уже больше года, потому что Чуя не может сосчитать, сколько раз они уже потрахались, и сколько раз ему это понравилось. Как бы не хотелось утверждать обратное, он просто не позволил бы делать с собой то, что делает Дазай, если бы не получал от этого удовольствие.       Почему ему это нравилось — уже совершенно другой вопрос, и об ответе на него Чуе думать совершенно не хотелось.       Чуя ненавидит бинты, потому что они делают Дазая… практически неуязвимым? Нихрена не податливым, как порой он сам, и пусть «побед» у них практически поровну, Чуя всё равно не чувствует удовлетворения. Точнее, чувствует, но не полностью, и это так раздражает.       Он не знает, что вообще в Дазае его не раздражает.       Почему-то это каждый раз происходит в квартире у Чуи. Это очередная грёбаная загадка, которая бесит, потому что в свой мирок Дазай его впускать явно не желает. Не больно-то надо, но это — очередная уязвимость, которую Чуя зачем-то себе позволяет, как позволяет ему уже в который раз вторгаться в своё личное пространство. Зачем ему всё это? Он предпочитает не задумываться: чем меньше думаешь, тем легче по жизни. По крайней мере, когда речь заходит об отношениях. И о Дазае.       Два чёрных пальто и шляпа валяются на полу вместе с небрежно раскиданными ботинками: на аккуратность становится как-то плевать, когда бушующие гормоны заставляют кровь оглушительно стучать в ушах с самого первого поцелуя. Они ввалились сюда прямо после напряжённой миссии, в крови и грязи, и Чуе почему-то даже в душ не хочется так, как хочется Дазая по совершенно необъяснимой причине, хочется ударить его тупой головой о стену и трахнуть так, чтобы тот искусал до крови свои губы, чтобы его отвратительно громкие стоны наполнили эту комнату, отражаясь от стен.       …но пока получается совершенно наоборот: его намертво прижимают за плечи к собственной кровати, с жадностью целуя. И он до глубины души ненавидит, что ему это нравится.       Чуя ненавидит бинты, потому что не может никак добраться до Дазая, сделать то же, что он делает с ним. Например, укусить за шею, схватить за плечо, оставляя синяки, прямо как он — на его собственной бледной коже. Пока тот считает губами веснушки на его плечах, Чуя даже помыслить о подобном не может. И это бесит.       Чертовски бесят необъяснимые чувства, заставляющие так сильно желать чего-то такого. Может быть, он действительно болван и придурок, каким Дазай его называет. Потому что, будь умным, не терялся бы от этих прикосновений и поцелуев, которые заставляют дыхание раз за разом сбиваться. Это ведь просто так не происходит?       Чуя очень, очень надеется, что это действительно просто так. И как футбольный мяч со всей силы выбивает эти мысли из головы.       Прерывая поцелуи, Дазай зачем-то отстраняется и с минуту смотрит на него: так долго, неприлично долго для отношений, установившихся между ними. И Чую вдруг резко бьёт осознанием, что из-за бинтов он никогда не видел его лица, и это кажется практически ненормальным. Бинты в мелких пятнах чужой крови надёжно скрывают правый глаз и щёку, и остаётся только гадать, что там. Вдруг у него вообще нет правого глаза? Может быть, щека покрыта ожогами, и поэтому он прячет её?       И самый главный вопрос: зачем, блядь, об этом вообще думать. Особенно сейчас.       Пользуясь минутным замешательством, Дазай резко переворачивает Чую на живот, и он даже возмутиться не успевает, оказываясь в такой незащищённой позиции. Всё, что ему остаётся — потянуться за подушкой и обнять её руками, чтобы создать себе какое-то подобие комфорта.       Он слышит, как Дазай тихо посмеивается. А потом вздрагивает от неожиданности, когда слышит жаркий шёпот прямо у самого уха.       — Ты такой жалкий, — он делает секундную паузу, чтобы выделить: — Чуя.       Очень хочется повернуться и разбить Дазаю нос, но он почему-то этого не делает.       — Чтоб ты сдох, уёбок, — сквозь зубы зло цедит он.       Очередной перелив мягкого смеха выбешивает до невозможности. Прямо как эти бинты, чтоб их.       Все возможные мысли покидают голову, когда чужая рука касается его поясницы, ногти впиваются в кожу и скользят ниже, наверняка оставляя ярко-красные следы, которые потом будет саднить ещё пару дней. Когда пальцы Дазая забираются ему под брюки, стягивая их вместе с бельём, Чуя резко вдыхает и шумно выдыхает, радуясь, что эти звуки сглаживает подушка.       Сердцебиение учащается, минутой позже Чуи касаются холодные и липкие пальцы, сначала едва поглаживая, а потом проталкиваясь внутрь. Дазай сходу использует сразу два, и это почему-то возбуждает почти невыносимо, и Чуя тут же тянется к собственному члену, но быстро получает по запястью. Он готов поклясться, что Дазай сейчас улыбается как последний чёрт, двигая пальцами у него внутри.       — Будешь хорошим мальчиком — так и быть, получишь удовольствие.       И резко дёргает чокер на шее у Чуи, словно указывая его место. Как собаке.       На секунду хочется умереть: слишком много чувств он в этот момент испытывает. Жгучую ненависть и желание, чтобы это продолжалось.       Как же Дазай бесит со своими бинтами, словами, с каждым своим действием, идиотскими шутками про собак, смехом и улыбкой. Иногда всерьёз хочется его пристрелить.       Пальцы внутри наконец добираются до нужного места, и Чуя всем телом вздрагивает от удовольствия, мигом понимая, как хочется, чтобы на их месте уже наконец оказался член. Он комкает подушку и выдыхает, стараясь не думать о своём нынешнем положении: ему достаточно этих унизительных слов, которые всё ещё вертятся в голове.       Плевать. Плевать на всё. Просто не думать об этом больше никогда. До тех пор, пока это не повторится.       Когда Чуя ощущает, как на мышцы надавливает влажная головка члена, он прикусывает губу и неосознанно подаётся навстречу. Член входит в него сначала медленно, а потом неожиданно резко, заставляя застонать, уткнувшись в подушку лбом. Как же отвратительно приятно; как же ему омерзительно, что хочется ещё.       Пальцы Дазая больно впиваются в бедро, и это делает ситуацию одновременно и лучше, и хуже. Чуя ненавидит подчиняться, но в такие моменты в нём будто что-то ломается, и в голове не остаётся совершенно ничего, кроме ощущений, пронизывающих с ног до головы. Кроме мурашек по спине и собственного налитого тяжестью члена, которого вдруг касаются чужие пальцы. Большой палец неторопливо, точно намеренно издеваясь, обводит головку, растирая выступающую смазку, и Чуя снова стонет в подушку, предпочитая не представлять, как сейчас выглядит. Всё, чего ему хочется — кончить поскорее и забыть обо всём, что тут происходило.       Должно быть, Дазай обладает невероятным самообладанием, раз у него получается, не сбавляя темпа, обхватить ладонью член Чуи и мучительно медленно скользить по нему, создавая контраст между собственными движениями. Это сводит с ума, равно как и тяжёлое дыхание, прерываемое рваными выдохами: получается, эта тварь всё-таки способна на какие-то чувства, помимо бесконечного презрения, и это почему-то радует Чую, хотя, вроде, не должно. Он заталкивает эти мысли подальше, отдаваясь всецело ощущениям.       Отвращение к Дазаю никуда не денется. Он даже не скажет ему спасибо. Да чтоб он подавился.       Член Дазая бьёт прямо по чувствительной точке, и Чуя впивается в подушку зубами и пальцами, но даже это не способно до конца приглушить этот чёртов стон, срывающийся с губ. Он изо всех сил старается думать, что всё это — не дело рук Дазая, потому что ему просто никак не может быть так хорошо из-за него. Из-за того что это его член с силой двигается в нём, раз за разом задевая это место. Он всхлипывает от удовольствия, подаваясь члену навстречу, и, кусая губы, кончает, заливая горячей спермой руку Дазая.       Член с хлюпающим звуком выходит из него, а потом спина покрывается противно-липким. Чуе на это наплевать.       — Как же я тебя ненавижу, — охрипшим голосом бормочет он, ощущая горячее дыхание на своём затылке.       — Я тебя тоже.       Чуя уверен, что Дазай мерзко улыбается, и от этого становится невыносимо тошно.

***

      Бинты стягивают грудную клетку с таким отчаянием, что становится трудно дышать. Дазаем владеет нестерпимая тоска, какую он обычно ощущает, оставаясь наедине со своими мыслями, и это кажется таким неправильным.       Неправильным, потому что в этот момент Чуя тянется к нему за поцелуем, языком раздвигая податливые губы, мягко проталкивает его в рот. И Дазай с готовностью отвечает, цепляясь за его плечи с тем же отчаянием, с каким бинты цепляются за его кожу.       Вдохнуть толком не получается даже когда поцелуй прерывается. Дазаю знакомо это чувство: лёгкие, вроде, наполняются воздухом, но насыщения не происходит. Он изо всех сил пытается вдохнуть снова, но воздух словно бьётся о невидимую стену. Дазаю знакомо это чувство, но почему… Почему именно сейчас?       На лице Чуи отражается беспокойство, но он ничего не говорит. На секунду Дазаю кажется, что того словно бы заботит происходящее с ним, и от этого внутри что-то с болью сжимается. То, что не позволяет ему дышать, то, что стягивает грудь вместо бинтов.       …бинты. Как же он их ненавидит.       Он моргает, словно очнувшись ото сна, когда палец Чуи скользит по его щеке, по линии подбородка куда-то вниз. Его ладонь что, всё это время касалась его лица? Касалась с такой, чёрт побери… нежностью? От которой внутри всё разрывается, и хочется с размаху разбить голову о стену, лишь бы не понимать, что эти чувства адресованы именно ему. Чувства, которые он едва ли заслуживает.       Палец медленно скользит по забинтованной шее к ключицам, и от прикосновения к небольшому открытому участку кожи Дазай вздрагивает, как от удара. Прежде он не позволял этого никому, включая Чую, но сейчас в нём будто что-то сломалось.       Когда Чуя ненароком задевает край бинта на груди, Дазай резко хватает его за запястье. Хватка оказывается настолько сильной, что костяшки пальцев белеют. Они оба молчат, неотрывно глядя друг другу в глаза, совершенно не понимая, что чувствовать.       Дазаю очень хочется отвести взгляд, но он почему-то не может. Им давно не по пятнадцать, но он чувствует себя глупее любого подростка.       — Что ты...       Чуя вдруг замолкает, словно не понимая, что хочет сказать. У Дазая нет сил даже на усмешку, и он просто вздыхает: отчего же Чуе не продолжить? Где все эти «придурок», «ублюдок», «чёртов Дазай»? Где его собственный издевательский тон и сарказм в ответ?       Дазай снова пытается вдохнуть и снова проваливается в этом. И понимает: почему-то совсем не хочется этого говорить. Почему-то сейчас это кажется таким... Ненастоящим? И от мыслей об этом в груди снова саднит.       — Не знаю, — отвечает он почти безучастно. Но до боли честно.       Он действительно не знает, в чём дело, или предпочитает не задумываться. Как и всегда в отношении Чуи. Да и самого себя, пожалуй, тоже. Проще ведь делать вид, что даже собственные проблемы его не касаются.       Хватка на запястье Чуи ослабевает, но пальцы Дазай не убирает. Вместо этого поворачивает его, медленно проводит большим пальцем по коже: чистая и гладкая, как у любого нормального человека. Означает ли это, что он сам — ненормальный?       Чуя осторожно берёт его за руку, не давая ей безвольно упасть на кровать, явно стараясь не задевать больше бинты, прижимается ладонью к ладони, а потом неуверенно переплетает их пальцы. Горло сдавливает, и Дазай кусает губу. Что, чёрт побери, с ним сегодня не так?       С ними обоими.       — Что ты хочешь там увидеть? — едва слышно спрашивает он, не понимая, почему голос дрожит.       Они оба прекрасно осознают, что он имеет в виду. Эти грёбаные бинты вдруг стали чем-то слишком важным, хотя прежде ни один из них не обращал на это внимания. Или делал вид, что не обращает.       Вместо ответа Чуя сжимает его ладонь сильнее, и Дазай болезненно сглатывает, отчётливо слыша, как бьётся сердце, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Почему одного прикосновения, такого невинного, достаточно для него, чтобы почти полностью потерять самообладание?       — Тебя, — после молчания, казавшегося бесконечным, тихо произносит Чуя.       Дазай одновременно понимает и не понимает, что тот имеет в виду. Отчаянно хочется не понимать, не думать. Хочется, чтобы всё это исчезло, оказалось сном, выдуманным больным сознанием. Чтобы он через минуту открыл глаза и оказался в одиночестве на своём застиранном футоне, а не на этой огромной постели в спальне Чуи. Но он прекрасно знает, что этого не произойдёт.       Поэтому между ними снова воцаряется оглушающая тишина.       Он мигом приходит в себя, когда его хватают за подбородок и с силой сжимают челюсть с явным намерением привлечь внимание.       — Слушай сюда, придурок, — сквозь зубы говорит Чуя, — самому-то не надоело? Меня вот ты уже заебал своим враньём.       Дазаю неожиданно очень хочется рассмеяться, и он не может подавить улыбку даже в таком состоянии. Наконец-то прежний Чуя! С его злобным взглядом, недовольным резким тоном и сквернословием, которого он так…       …любит?       — Ты ещё посмейся тут, муд…       Фраза обрывается, когда Чуя своими пронзительно-синими глазами всматривается в лицо Дазая. Который снова кусает губу и часто моргает, лишь бы только не… Что? Извиниться? Он совсем не понимает, что в эту секунду чувствует, когда боль в груди усиливается стократно.       — Ладно, сдаюсь, — Дазай едва находит в себе силы улыбнуться, когда пальцы Чуи разжимаются. Он поднимает руки ладонями вверх. — Сегодня ты победил, доволен?       И медленно тянет за край бинта на правом запястье, распутывая, позволяя соскользнуть по руке, обнажая кожу. Потом делает тоже самое с бинтом на левой руке, затем — на шее и груди. Оставаясь будто бы совершенно беззащитным под изумлённым взглядом Чуи: слишком уж просто ему это удалось. Слишком просто удалось избавиться от своей второй кожи, намертво впившейся в его образ, что из последних сил получалось поддерживать.       Чуя касается его с удивительной осторожностью, проводит пальцем по уродливым шрамам на плечах и груди: от ножа, бритвы, затушенных о кожу спичек и сигарет. От собственных ногтей, царапавших кожу в таком саднящем отчаянии, что раздирали её до крови. Дазай всегда ненавидел боль, но себя ненавидел куда сильнее, поэтому позволял ей захватывать контроль над собственным угасающим сознанием каждый раз. Снова и снова.       Даже сейчас.       Чуя разглядывает его изрезанные бритвой поперёк и вдоль уродливые запястья. Дазай посмеивается про себя: так и не хватило решимости пройтись остриём по самым венам, настолько он был жалким. Настолько боялся увидеть, как по рукам стекают ручейки багровой крови, потому что это — совсем не красивый, аккуратный и безболезненный способ самоубийства.       Хочется забиться в тёмный угол и исчезнуть, когда в пронзительно-синих глазах Чуи он видит то, чего так боится: боль.       — Нравится?       Не получается. У него никак не получается засмеяться, защищаясь от собственных чувств, и остаётся только не отрывать взгляда от лица Чуи, такого красивого даже сейчас, искажённого почти что отчаянием.       Повисшее между ними молчание кажется вечностью.       Которая разбивается вдребезги, стоит Чуе наконец коснуться шрамов, аккуратно провести большим пальцем, а после… Склониться и коснуться запястья губами, проводя до самого сгиба локтя. Дазай резко выдыхает, ощущая как всё тело покрывается мурашками, как начинает кружиться голова, когда горячее дыхание касается груди. Когда сухие губы касаются тёмных следов от удавки на шее, с осторожностью обводят каждый сантиметр повреждённой кожи, спускаются к ключицам.       Едва дыша, Чуя последовательно касается каждого шрама, словно считая в уме, сколько раз Дазай наносил себе повреждения за все эти годы. С губ срывается невнятный стон, и он запрокидывает назад голову, закрывая глаза. Потому что нет сил больше видеть всё это, потому что он совершенно не понимает, что с ним происходит. Почему на лбу выступает испарина и так щиплет в носу, почему он едва сдерживает… Слёзы?       Невыносимо. Невыносимо хорошо.       Когда чужие пальцы касаются щеки, Дазай резко открывает глаза. Лицо Чуи неожиданно близко, его блестящие в полумраке глаза едва видно под дрожащими ресницами. Он с неожиданной осторожностью берёт лицо Дазая в свои руки, Дазай делает тоже самое и притягивает его к себе, чтобы поцеловать.       Он готов поклясться, что это — самый нежный поцелуй за все семь лет их странных, запутанных отношений.       Они с минуту дышат друг другу в губы, соприкасаясь лбами, пытаясь осознать, что только что произошло. Дазаю кажется, что сегодняшний вечер — самое странное, что происходило между ними.       Собирая все возможные силы в кулак, он упирается ладонью в кровать, поддерживая Чую за спину, садится, опираясь на изголовье. И в удивлении распахивает глаза, когда тот, усаживаясь ему на колени, прижимается к груди и обнимает так крепко, что на минуту перехватывает дыхание.       — Что это, чёрт побери, было? — хрипло и тихо спрашивает Чуя.       Опять совсем на него не похоже, но Дазаю почему-то… Нравится.       — Тебя надо спросить, — так же хрипло говорит Дазай и негромко добавляет: — Идиот.       — Сам ты идиот, — недовольно и как-то устало бормочет Чуя.       — Я-то? Явно не тупее тебя.       Откуда-то берутся силы на тихий смешок, и Дазай, прижимая к себе Чую покрепче, зарывается носом ему в волосы. Как же здорово, что он не видит выступившие в уголках глаз слёзы.