Иногда хотелось вернуться к тому маленькому солнцу, что у него уже было.

             Душному утру в постели, когда холод только окроплял шерстку при подъеме и спавшем одеяле с торса, а шум сна прилипал на примятых шерстинках, криво уложенных в разные стороны ворсинках на мордашке. Когда почесывающиеся от мурашек сонные щеки заставляли невольно дергаться кончик носа бархатистый, просыпаясь и складывая кожицу на нем гармошкой пушистой, но гладкошерстной. Как глаза еще не разнимались ото сна и не требовали того, продолжая тишину видений, сомкнутых ресниц над веками спокойно прикрытыми. И веера из ушек были сладко сомкнуты, приспущены к плечам, улавливая только свое сопение.Не пугающая темнота пространства и теплота постели у разложившихся на ней ладоней, застывших на месте, пальцами ощупывая мягкости и потертости, складчитость ткани, её привычную фактуру застиранности, следов ворочанья во сне. Как голос отдавался только после прыжка на кровать, прижатых светлых нежных, тепло-прилегающих ладоней поверх его, и мягкого тычка носика об носик. Когда обезьянка прижималась к нему так, обдавая всем своим горячим солнечным теплом, что заносила со своим прибегом, обжимая присутствием голоса и каждого издаваемого звука. А ушки раскрывались как цветы, внимали каждому слову, открывали ему свои вечерне-непривычные, чуждые утру цвета, и обдавались шепотом, лаской, любовью через слова, движения и каждый контакт. Простое биение сердца в теплоте груди, заполнившая все пространство лучами обезьянка. И темнота перед глазами начинала топиться в звуках, оранжевых, ярких, мягких, целующих солнышках, искрах будоражащего соприкосновения шерстки. Прижимающих, любимых и обнимающих к себе, "Доброе утро", словах. От них тянулся всякий звук, а к ним притрагивались больше остального ушки, от мордочки образующие мягкие черты, поднимающие уголки губ в улыбку, а надбровные дуги в спокойные шерстинки. Солнцем укладывалась тень, почти перекладывая цвета с рыжего огнива вьющейся в кудрях головы на дымчатые темные очертанья поднятой на свой свет.