Through centuries

Саша осторожно, даже почти бесшумно, шла по огромным коридорам Зимнего дворца, нежно прикасаясь пальцами к стенам и глядя на огромные люстры. Свет луны мягко очерчивал силуэты деревьев за окном, а ветер любовно покачивал зелёные ветви. Романова любила ночь — она скрывала все то, что не должно быть видно ночью. И Мария Московская — это одна из тех вещей, которые эта ночь должна скрыть. Александра ее любила, до дрожи любила, и знала, что любима была в ответ. Мария не меньше ею дорожила, до слез в уголках глаз обожала, ведь помнила и знала, что чувствовала ее любовь, когда жизнь безжалостно показала им обеим, насколько же они были глупы. Их любовь была нежностью, трепетом, лаской, заботой и бесконечным пониманием. Она отдавала чем-то, о чем так любят писать в глупых романах для елейных барышень, что вздыхают по-юношески тоскливо и слащаво у окна. Из любовь была волшебством. *** — Душа моя, что с тобой? — спросила Мария, глядя на Александру. Ее кожа стала почти серой, прямо как и небо в последние недели за окном, глаза теперь у нее отдают красным, а спина теперь всегда была горделиво выпрямлена. Это была не Сашенька, не душа ее, а Романова Александра Петровна — столица Российской Империи. — Мария Юрьевна, вам лучше ступать в свои покои, — жестко, вовсе себе не свойственно, ответила Александра, не отрывая взгляда от бумаг. Мария… Нет, Маша уже устала. Ей и правда стоит уйти. Хотя устала не оттого она. Не от прогулок от комнаты до комнаты она устала. От безумия Александры она устала. Где же ее Сашенька? Куда ее подевали? *** Саше было страшно. Ее пугали теперь уже красные глаза Маши, ее безумие. Будто она забрала это сумасшествие у нее, чтобы было легче. Но никому легче не стало. — Любовь моя, скоро все закончится, — по обыкновению приговаривала Московская, пока Александра лежала на ее коленях. Маша нежно, но как-то не по-настоящему, перебирала ее мягкие кудри ладонью, улыбалась и прижимала к себе. Саша смотрела прямо в ее некогда небесные глаза и чувствовала, как ее сердце дрожало от ужаса и любви, которая совсем скоро окрасится кровью народа. — Я верю, — прошептала Романова, осторожно целуя искусанные губа Московской. *** Тревога съедала Сашу. Слёзы текли по ее бледным щекам. Больнобольнобольно. Она своими глазами наблюдала за тем, как расстреливали царскую семью. Они не кричали, не плакали, не молили о пощаде. Они с гордо поднятой головой ждали своей участи, крепко держа друг друга за руки. Только Саша рыдала и забивалась в угол в истерике, сгрызая ногти и давясь своими криками каждый день. Маша… Нет, Мария Юрьевна сейчас была в Москве. В столице. В столице Советского Союза. *** — Саша, как там моя Саша… — бормотала Московская, меряя шагами свой кабинет. Уже который месяц они пытались пробить блокаду Ленинграда. Безрезультатно. Неугасающая тревога, страх, тоска, печаль и ужас. Маша уже устала от этих чувств, которые ее никак не отпускали. Они заполнили ее до краев, уже почти выплескивались за край. Женщина практически упала на стул, тут же начиная шарить рукой по столу в поисках писем. Тех самых старых писем Саши, еще не Александры, в которых она нежно признавалась в своей любви. Эти строки, написанные руками Романовой, буквально врезались в сердце своей искренностью и сквозящей юношеской наивностью. Как же Маша, именно Маша, а не Мария Юрьевна, скучала по тому времени, когда можно было вот так просто сказать «я люблю тебя» и острожно притянуть к себе, до боли в груди. Это чувство растекалось по всему телу, добиралось до каждой его клеточки. Оно пропитало ее насквозь. — Сашенька! — с болью в голосе воскликнула Московская, когда Саша, ее душа и любовь, изнеможенная и замученная, упала в ее руки. Мария Юрьевна, плюнув на все, прикоснулась губами к Сашиному виску, совсем острожно прижимая ее совсем легкое и почти холодное тело. Романова стала лишь походить на человека, а не им являться. Волосы, которые больше смахивали на солому, серая кожа, проступающие кости и до ужаса мертвый взгляд. — Они молили помочь. Я хотела умереть вместе с ними, — едва слышно проговорила Саша, пальцами касаясь руках Машиной шубы. — Тогда я бы ушла вслед за тобой, — прошептала в ответ Московская, поднимая Романову на руки. *** — Маша, это же просто безумие! Нельзя так с людьми! — крикнула в отчаянии Романова, уже устав от репрессий своего народа и ужаса в его глазах. — Таков закон и порядок, не тебе мне указывать, что делать, — жестко ответила Московская, холодно смотря на лицо Саши, — Не давай мне повода думать, что и ты предательница. — Маша, как я могу предать нашу страну?! — Спокойно, как это делают те, кто сейчас получает заслуженное наказание, — пояснила Мария, перебирая документы и почти игнорируя Романову. Эти разговоры уже стали частью их рутины. Ее Маша уже окончательно сошла с ума. А Саша уже очень устала. Все эти обещания о старой и нежной любви, когда армия только пробила блокаду, стали пеплом на могиле ожиданий Романовой. Таким же пеплом стала и сама Саша, желая исчезнуть и больше не видеть красных глаз Московской. Потому что в них она сих пор видела лазурь неба и свет солнечных лучей. Это было фатальной ошибкой, не понимать, что никогда уже ничего не будет как раньше. *** Наркотики. Они стали едой и водой Шуры. Вместо улыбки, с которой она просыпалась полтора столетия назад, на ее лице было заметно лишь желание закинуться новой дозой. Вся как жизнь теперь стала огромным месивом из смазанных воспоминаний очередной тусовки где-то на Думской, кайфа от наркотиков и отходняков, которые проходят всегда по-разному. Либо истерика, либо истеричный смех, либо абсолютная пустота. Когда Московская вошла в ее квартиру со словами «Саша, ты тут?», которые произнесла дрожащим голосом, она крикнула «Катись нахуй отсюда!» В голове нередко мелькали воспоминания о том, что было всего тридцать дет назад. Безразличие, жестокость, пустые обещания… И не только. Шура до сих пор чувствовала, как горела щека от пощечины, которую она получила за «Прекрати этот ужас!» Как же смешно, что вся ее жизнь в ужас и превратилась. — Саша… Как ты? — испуганно спросила Маша, подходя к подобию кровати, на котором лежала Шура. — До твоего прихода — ахуенно, — прошипела та, пряча лицо в подушке, — Вали к чертовой матери из моей квартиры. Помню, твои бумажки вроде стоят выше всего, или что там у тебя на этом блядском столе лежало. И плевать ей было, что Маша совсем забыла, что творила все те годы. Зато она в деталях помнила каждое мгновение тех лет. Лет, что были наполнены ужасом и отчаянной надежды на то, что все будет хорошо. Теперь от этой надежды остались лишь таблетки на тумбочке и бутылка водки возле кровати. *** Мария Юрьевна устало завалилась в такси, смотря на наручные часы. Десять часов вечера. Саша точно ее прибьет. Она не видела Сашу целых пять дней, что уже было невыносимо. Как же ее достали эти придурки, которые долбят мозг стабильно все семь дней в неделю. От того, чтобы их прибить их же отчетами, Марию Юрьевну сдерживала только Саша, которая отправляла ей посреди рабочего дня фотографии только что приготовленных пышек. Каждое такое сообщение заставляло Московскую нежно улыбаться. — Сашунь, я дома, — немного устало, но довольно сказала Маша, скидывая свои сапоги на каблуках в прихожей. Романова вышла к ней, укутанная в плед и с очками на переносице. — Ты бы еще позже приехала, — пробурчала Саша, лениво подходя к Маше, — Я бы дверь закрыла на защелку. — Душа моя, прости, рейс задержали, — стала извиняться Московская, с любовью смотря на сонную Романову, которая уже уткнулась носом в ее шею. Саша просто для профилактики возмущается, любит она иногда поворчать на Машу. С годами она становится все более вредной и сварливой, что немного смешит и умиляет Московскую. Будто себя несколько столетий назад видит. Однако это мелочи, которые Маша считает даже повседневностью. Это лучшее, что могло последовать за их прошлым. Их любовь сейчас надежная, спокойная, теплая, обволакивающая и все такая же нежная, как несколько столетий назад. Их любовь похожа что-то большое и стабильное, что прошло через века и великую историю. Их любовь не волшебство, потому что оно бывает только в сказках. Они сами и есть эта любовь.