(«Supernatural»)
1
Однажды я захватил в церковь канистру с керосином и приоткрыл её в конфессионале. Этот padre за перегородкой должен как следует сосредоточиться. — Вы знаете, что самое страшное в поджогах церквей, отче? — я смочил ладонь керосином и прижал её к решётке просвета. — Вы собираетесь поджечь церковь? — голос с той стороны был приглушён. — Вы должны были спросить «что». Что самое страшное в горящих церквях? — Что? — Бог этого не видит. — А от меня вам что надо? — Я хочу, чтобы вы меня выслушали и рассудили. Как честный судья с безупречной репутацией. Как разумный учёный. Как духовный отец. Никакой лжи. Никакого потворства. Иначе я сожгу эту церковь. Даю вам слово. — Сын мой, ты должен был начать с других слов. — С каких же? — Благословите меня, отче, ибо я согрешил.2
Впереди расстилалось пустое шоссе, ведущее к дому сквозь пустыни Канзаса. Темнеющее небо затягивали низкие тучи. Водяная пыль разбивалась о ветровое стекло Импалы. Я держал руль обеими руками и смотрел на дорогу. Священник — отец Лиланд — моя давняя выдумка; я говорю с ним с тех пор, как перестал молиться. Я дал ему имя, внешность, даже какие-то осколки биографии — только чтобы отделить его от себя. Ведь так работает психотерапия? С помощью развития внутреннего наблюдателя человек приобретает способность оценивать себя непредвзято и учится самостоятельно направлять себя по жизни. — Вы меня выслушаете и рассудите, — повторил я вслух, словно этот разговор с воображаемой персонификацией моего супер-эго — то, чего мне сейчас больше всего не хватало. Хотя, что я мог сказать? Что я тут один и схожу с ума? — Я схожу с ума. — И вслух это звучало как правда. — Уже три недели я просыпаюсь, чувствуя запах огня на своей коже и с таким ощущением где-то за глазами, словно я долго-долго смотрел на солнце. Во снах теперь вместо кошмаров я вижу или пустую дорогу в тумане или подземные лабиринты. Я начал видеть кое-что и наяву. Оно появляется сбоку, всегда на периферии, стоит повернуть голову — исчезает. Оно похоже на фрагмент чего-то знакомого. Оно горит… — Я думаю, ты должен обсудить это со специалистом. А ещё я думаю, что ты пытаешься отвлечь моё внимание. — Отвлечь от чего? — Ты забыл, где мы находимся? Ты ведь сам пришёл сюда. Вокруг, по-прежнему — тёмные узкие стенки лакированного дерева, тяжёлая бархатная штора, перегородка с решётчатым оконцем. — Я на исповеди, — сказал я, запуская дворники. Дождь усилился, но шоссе вновь стало чётким в жёлто-белом свете фар. — Зачем моему подсознанию вытаскивать это? — Разве тебе не в чем покаяться? Ты не безгрешен. Никто не безгрешен. — Думаете, уже всё поняли про меня? — я закрутил канистру и устроился на лавке поудобнее. — Грешен, не безгрешен… Скажем так, концепция греха в моём сознании претерпела некоторые изменения. В Клетке я увидел, что нет правильного или неправильного. Бог хотел разнообразия, он его получил. Он создал Творение «неправильным» изначально. Бог не совершенен, но несовершенство бога — обязательное условие его мироздания. Этим я себя утешаю. И это та деталь, благодаря которой я ещё не сошёл с ума окончательно. Но священник в моей голове не желает разбираться в деталях. В деталях дьявол, говорит он, а ты, Сэм, виновен и грешен. Конечно, отче. Что ещё вы можете сказать. Я плохо поступал? Но разве был у меня шанс поступать иначе? Конечно, моё заключение в Клетке, которое сломало бы любого, ничего не оправдывает. Я уже с детства был… Не знаю, очарованным тьмой? Сатанистом по призванию? Я коллекционирую биографии серийных убийц, я убиваю сам, я ни с кем не могу завязать отношения, ни здоровые, ни патологические, никакие. Где бы я ни был, я оказываюсь чужаком в чужой стране. Наверное, мой грех в том, что я не вписываюсь. У меня был только Дин. А теперь, если я его не верну… Нет, я не убью себя, у меня хватит мужества до конца дней пожинать результаты своих ошибок. Но если я его не верну, я вряд ли буду когда-нибудь снова счастлив. — Вина. Грех. Всё это не важно сейчас. У нас Апокалипсис, — я заговорил снова, так и не дождавшись возражений от отца Лиланда. — Я делаю всё возможное и невозможное, чтобы найти и остановить Михаила. Я пожертвую собой, Дином, кем и чем угодно, если это спасёт мир от уничтожения. Так в чём мой грех, отче? — Навскидку? — отец Лиланд усмехнулся. — Уныние. Гнев. Гордыня. Отказ от Бога. Идолопоклонничество. — Что? Какое ещё идоло… Наверное, он про Дина. И он прав: пока Дин был рядом, я почти не думал о нём. А теперь, когда его нет, я разучился думать о чем-либо, кроме Дина. Возможно, я и со священником разговариваю только чтобы меньше думать о Дине? — Он всегда был важнее всех для меня. Дин и сейчас… Святой отец, не попрекайте меня хотя бы любовью к брату. Я уже согласился возложить её на алтарь всеобщего спасения. А что касается отказа от бога… Справедливости ради, он первым от нас отказался. Или вы намекаете, что я мог бы изобрести Творца Творцов, Всевышнего над Всевышними? Который никогда не устанет нас любить? Наверное, Такой даже существует. Но я надеюсь, Ему нет до меня дела. Не хочу и Его разочаровать, понимаете?.. Как сказал поэт, ни гнева, ни любви от таких нам не надо. Уже проходили. — Если Бог создал, как ты говоришь, разнообразие… Как оно может разочаровать Его, если существует по Его замыслу? Когда он так говорит, я хочу бить по рулю. — Это уже случилось! Мы уже разочаровали его. Я разочаровал его! Он ушёл, и мой мир застыл в агонии. Мы скоро все… — Полегче, сын мой. Я нашёл понятную для тебя аналогию. Да, отче. Да, пожалуйста. Сейчас лучше понятные аналогии, чем метафизика реальности. Я уже не способен говорить о реальности. Только кричать от бессилия. — Представь маленького мальчика, который долго мечтал об игрушке, идеализируя её в своём воображении. Когда он, наконец, получил её в подарок, он убедился, что она совершенна. Он стал играть с ней дни напролёт, всюду носить с собой, хвастать перед остальными… Я понимал, куда он клонит. Однако ещё оставалась некоторая вероятность, что мысль изречённая окажется ложью. Как сказал другой поэт. — Однажды, — продолжал святой отец, — эта игрушка сломалась. Это было также неизбежно, как неизбежна смерть живого и энтропия вещей в пространстве-времени. Точнее, игрушка даже не сломалась, в ней появился уродливый изъян, и ребёнок, испортивший совершенство, не простил этого ни себе, ни ей, ни родителям, вверившим ему что-то настолько хрупкое. И знаешь, что он сделал затем? — Закопал её и постарался забыть. — Именно. Так кто виноват: ребёнок, родители или, может быть, лёгкая промышленность? И кому из них стоит покаяться? — При всём уважении, отче, я… — При всём уважении, ты словно до сих пор рассчитываешь на что-то. Ты всё ещё так очарован? Но Бог тебе ничего не должен. И Клетку ты выбрал сам. С чего ты взял, что за страдания положено счастье? Кто обещал тебе удовольствия и благодать? Ты в аду, сын мой, и всегда был. Меняются лишь декорации. — Нет. Я не всегда был в аду. Я помню что-то хорошее, в чём не было и крупицы ада. Это Дин в детстве, конечно. Или Дин в юности. Ещё — Флагстафф и Костя. Стэнфорд и Джессика. Я помню, как бункер Хранителей Знаний стал для нас домом. Помню, как простил отца. Помню, как появился Джек, как он назвал меня отцом, как он впервые улыбнулся мне. И я помню, каково это — чувствовать себя в полной семье, чтобы это ни значило относительно двух братьев, усыновивших юного Антихриста. Я не всегда был в аду. Я всегда стремился к правде и точной сути вещей, словно отыскивая в этом утешающий эрзац религии. Но, оказываясь в подземных лабиринтах, в которых я из раза в раз ищу выход, даже не зная, кто я здесь — заблудившийся герой или блуждающий монстр — я хочу оставаться в неопределённости. Теперь всё чаще подземный лабиринт составляют помещения нашего с Дином бункера: коридоры, лестницы, центральный зал, который то и дело попадается за поворотом, библиотека, кухня — все комнаты и служебные помещения мешаются друг с другом и прячут от меня выход. Я иду сквозь воду; её набралось уже по колено, а я, как обычно, не чувствую ни температуры её, ни плотности. Я иду, продолжая поиски выхода, пока комната Дина, комната 7-Б и моя комната не замыкаются в треугольник, отрезая иные направления. Я не всегда был в аду, но значительную часть своей жизни я потратил на то, чтобы приучить свой мозг игнорировать боль, не запоминать её, не тратить на неё внутренние ресурсы. Теперь боль мне снится редко. Бывает, конечно, но… Невыносимая боль, когда не можешь кричать и молить даже в собственном сне, приходит не чаще пары раз в год. Это — успех, за который я могу благодарить себя. Но это — только о физической боли, о сломанных связях в рецепторах. Психологическая же боль… Нет, я бы назвал это болью души. Приходит почти каждый грёбаный раз. Это Дин. Всегда Дин. Отец. Джессика, конечно. Мэдисон. Сара. Бобби, Эллен, Джо. Руфус. Кевин. Даже почивший во славе Кроули. Грёбаная череда зависимости, вины и потерь, переживаемая из раза в раз. Дин умирает. Из-за меня. Джессика, отец, Кевин… умирают из-за меня. Мир умирает. Михаил оставляет выжженные пустоши. Я один. Я виноват. И я ничего не могу. Поэтому сны, где я всего лишь не могу выбраться из нашего с Дином бункера, я склонен считать хорошими. Здесь не бывает боли. Здесь лёгкая прозрачная вода. Здесь комнаты, которые стали домом для нашей семьи. Когда я зашёл в комнату Дина, то сразу заметил его — этого уроженца Зловещей Долины Бессознательного, что прикидывается моим братом. Одетый как обычно, он неподвижно лежал на кровати Дина, его открытые глаза смотрели в потолок. Меня тянуло к нему, словно вода в ногах обрела течение. Глаза Дина — его двойника — казались белыми. Они не были исполнены фосфоресцирующим туманом, как глаза первых рыцарей ада, но и на человеческие белки не походили. В глазницах дрожало что-то эфирное, напоминающее белый шум не настроенного телеканала. Что если в своей комнате я обнаружу такого же себя? Я покинул комнату Дина и, переплыв затопленный треугольный зал, проник в собственную. Я не ошибся: на моей кровати лежал мой двойник. Я приблизился к нему и сразу же проверил глаза: они оказались закрыты и неподвижны, он будто спал, как и Дин, делая медленные вдохи и выдохи. Я решил приподнять ему веки, выяснить, на кого я буду похож больше — на Дина или на первых рыцарей. Тёплая и мягкая кожа легко поддалась моим пальцам, но из глаз двойника заструился настолько ослепительный свет, что я отпрянул в ужасе. Белоснежное свечение заполнило собой абсолютно всё, и уши пронзил невыносимый ангельский вой. Или клаксон грузовика. Я очнулся, сжимая руль Импалы. Чёрная мокрая мгла летела навстречу. В зеркале удалялись красные огни фуры. Я слышал только мерный стук дворников и шелест ночного ливня, но пространство вокруг будто всё ещё дрожало от света и воя. Я чувствовал тепло салона, и как колёса подо мной плывут по влажному мягкому грунту. Вздрагивая, я выжал газ, и Импала, тяжело, недовольно вильнув, вновь отыскала асфальт. Я съехал на обочину и остановился. Каюсь, отче. Согрешил-таки. Я опустил стекло и положил голову на раму. Лицо тут же испещрили сотни ледяных капель, и это было то, что нужно. Холодный, дымный воздух обочины казался по-майски сладким, им хотелось напиться досыта. Так же пахло той весной, когда Джессика ответила мне взаимностью. Был ли я когда-то потом более счастлив? Так много смеха, секса, планов… Моё последнее невинное счастье. Это было так давно, что теперь ясно помнится лишь запах весны и мокрого асфальта. Чтобы вновь не заснуть, я решил включить музыку, впервые за эти три недели, как езжу на Импале в одиночку. С каждой песней нашего набора кассет у меня связаны похожие ассоциации — что-то есть и об отце, но каждая звучит воспоминаниями о Дине. Когда Дин исчез, я не притрагивался к магнитофону, проводя часы молчания и монологов в тщетных попытках не вспоминать его. Я не хочу вспоминать, я хочу его вернуть. Когда я включил оставленную в деке кассету, Импалу оглушил удалой «Cherry Pie» Warrant. Я улыбнулся и проговорил в пустоту: — Потому что нельзя забывать глэм, да, Дин? Warrant удалось пропеть только пару куплетов, как я ощутил подкатывающие слёзы и резь в носу. Я выключил музыку. Обычно я не плачу; слёзы появляются лишь в исключительных случаях: или когда Дин умирает, или когда я в Клетке. Сейчас Дин жив, а я не в Клетке. Плакать нельзя. Тем более во время весёлых песен о сладких девушках. Дин жив. Три недели им владеет архангел-садист. Я не в Клетке, я пережил своего архангела-садиста, но я не ем, не сплю, пронизан болью и разговариваю с голосами в голове. Дин жив. Его нет. Его лицо носит Михаил. Я ношу застывшую маску вместо лица и не смотрю в зеркала — тот, кто там отражается, человека напоминает лишь условно. «Ходячий мертвец», — усмехаются голоса в голове, и я, едва ли живой, прохожу мимо зеркал, мимо комнаты Дина, мимо пассажирской дверцы Импалы. Дина нет, но я не плачу, потому что если начну — не остановлюсь, и все многочисленные жители нашего бункера это заметят. Мэри заметит, будет спрашивать, наверное, что-то вроде: Сэм, ты плачешь? Охотники придут за распоряжениями, удивятся: ты в порядке, шеф? А я буду молчать, чтобы казаться нормальным и хорошим, и чтобы не кричать на них, обвиняя в собственном бессилии. Я больше не имею права на бессилие. Пришло время крайних мер. Перед возвращением в бункер я должен кое-что совершить. Кое-что, что следовало бы скрыть и от Дина, и от отца Лиланда, и от Мэри с её охотниками, но все должны понимать: ситуация критическая, пойти на крайние меры — необходимо, и грех — не пойти. А я — лишь разменная пешка в этой игре. Поэтому — не плакать, не жалеть. Все от винта!3
Как только дождь перестал, я остановился на пустынном перекрёстке в Nowhere, штат Канзас и вышел из машины. Осмотрелся. Прямое шоссе тугой тетивой стянуло влажные поля под звёздным небосклоном. Красота оглушала. Я не позволю уничтожить это. Дальше — дело: дьявольская ловушка, комплект для призыва демона, заклинание, и званный демон появляется передо мной. Мэг изменилась: её волосы теперь коротко острижены и перекрашены в красно-рыжий, насколько я мог разглядеть в свете фар. Мэг пьяна. (Никогда не видел её пьяной). И главное: Мэг печальна настолько, что даже не начинает материть. Смерив меня тяжёлым взглядом исподлобья, она прохрипела: — Мог бы и позвонить, грёбаный ты Винчестер. Телефон, интернет — слыхал про такое? — Нет времени, Мэг. Спасибо, что пришла. — Ага. Спасибо за ловушку, Сэмми. И? — Ты понимаешь, что происходит сейчас? — Что именно? Этот твой абсолютно неуместный… дремучий!.. чёртов призыв или М… — она икнула, утёрлась рукавом и заговорила тише: — Или кое-кто, в своём истинном сосуде, бродит среди нас, примериваясь, с какого края запалить Армагеддон? — Второе. — И малыш Сэмми так отчаялся, что… — Мне нужна твоя кровь. — Даже так! А мне, видимо, нужна твоя жалость? — Нет, Мэг. Но если надо причину… — Запалённый Армагеддон — причина, я поняла. Не поняла только, причём тут я? Хватай любого демона да осушай, тебе не привыкать, кажется. — Мне нужен надёжный дилер. У которого хватит сил продержаться со мной столько, сколько потребуется. И который убьёт меня, если я превращусь в чудовище и буду представлять опасность. — Зайка, если ты думаешь, что я справлюсь с тобой, когда ты превратишься в чудовище… — Ты справишься. Я научу тебя. — При должном старании твоя сила снова возрастёт до уровня силы первых рыцарей… Ты ведь этого хочешь? Прости, Сэм, не моя лига. Сбегу, — Мэг опять икнула, — при первой же возможности. — Нет, Мэг. Именно ты не позволишь мне навредить людям. Только ты сможешь это. Мне больше некому доверять. — Ха-ха, Сэм Винчестер. Я помню, что ты сделал с Руби. Подозреваю, что и с остальными ты сделал то же самое, раз тебе больше некому доверять, кроме демона, который только и делал, что обманывал тебя. — Просто назови свои условия. Что ты хочешь за помощь мне с кровью и посильной эвтаназией? И мы заключим сделку. Так нам не придётся доверять друг другу — сама магия обеспечит соблюдение условий. — Даже не знаю, милый. У меня всё есть. Кроме уверенности в завтрашнем дне, конечно. Но эти завтрашние дни, они такие тоскливые, понимаешь. Я думаю, никто и не заметит, если их больше не будет. Хотя… Поцеловаться с тобой было бы любопытно. Всё-таки ты истинный сосуд Отца. И мой кровный братик, если ты понимаешь, о какой крови я говорю. И-и-и, самое пикантное, тъı ж єси настоящий Божий замысел! Натурально! Его, — Мэг указала пальцем в небо, посмотрела вверх, затем огляделась вокруг, покрутив пальцем в разные стороны, пожала плечами, — замысел! — Мэг, я не шучу с тобой. Соображай живее. Или скажи нет, и я навсегда отпущу тебя. Можешь меня не бояться, я же простил тебя… Ещё тогда, когда увидел твою заботу о Касе. — Ладно, чёртов Винчестер. Ладно. Выпусти меня, если ты такой — бла-бла, доверяешь мне. И я скажу свои условия. Я сломал ловушку, и Мэг, широко улыбаясь, сделала шаг в сторону. Её слегка шатало. Она запустила руки в волосы и отвела их от лица. — Прости за призыв и ловушку. Я в тупике, делаю что могу, ищу варианты. Меня оправдывает, что ты — вариант. — Хорошо, Сэмми. Вижу, ты решительно настроен. Я скажу тебе, что мне нужно. И мы договоримся. — Слушаю. — В общем, будь так добр, спроси-ка ты у Кларенса, не хочет ли он сходить со мной на свидание? И если он будет отказываться, ты поманипулируй как-нибудь, чтобы он хотя бы рассмотрел вероятность, что ему может быть хорошо со мной. Намекни там: конец света, все дела, грех время терять… — Зачем тебе это? — Подумай сам, Винчестер. Мы тут все подвержены влиянию вашего звериного магнетизма. Человеческие тела и эмоции возбуждают и демонов, и оборотней с вампирами, и даже архангелов. Но я —демон, а Кларенс — ангел, и это значит, что он видит мою уродливую сущность всегда, в какое бы симпатичное тельце я не нарядилась. Однажды он сказал мне, что видит за демоном мою заблудшую душу, и поэтому я не настолько безобразна и безнадёжна, как прочие. — Мэг усмехнулась и подмигнула мне. — Это так заводит. Тогда я подошёл к ней и обнял её лицо ладонями. Сказал: — Ты помогаешь мне обрести и сдержать силу в интересах мира для всех желающих мира существ. Я помогаю тебе подружиться с Кастиэлем и, как только его увижу, передам ему твоё предложение о свидании. — Так, — муркнула Мэг. — И твоя душа остаётся при тебе. А мы остаёмся верны друг другу до конца и даже после смерти. Я наклонился и поцеловал её, скрепляя нашу сделку магией. Коротко и скромно. Мне почему-то казалось, что я целую сестру, которой у меня никогда не было, а Мэг словно отдала контроль и просто наблюдала за мной из-под полуприкрытых век. Запах яблочного сидра от её мягких губ казался таким родным, что я хотел просто обнять её вместо всего этого. Но я не мог. Я отстранился и отпустил её. Мэг сделала шаг назад и заулыбалась, сверкая глазами. — И что теперь? — спросила она. — Пойдём в машину, сдашь кровь? Мы разместились в Импале на заднем сидении, разложив его и зашторив окна. Я достал шприцы и спирт. Будет забавно, если именно сейчас, именно по этому глухому перекрёстку проедет какой-нибудь бесстрашный шериф. — В случае чего, сможешь телепортировать нас отсюда на безопасное расстояние, но не в ад? — спросил я у Мэг, пока та закатывала рукав. — В случае чего? — не преминула переспросить она. Я только покачал головой. Всё она поняла. — Вижу, у тебя несколько шприцов? Заряди мне твоей крови, — просто сказала она. Я не отказал. Я понимаю.4
— Значит, панк мёртв, а мы ещё нет? — полувопросительно произнесла Мэг, помрачнев. — И почему же, мне интересно? Просвети меня, Сэм. — Что? Её тяжёлый взгляд смертельно больного человека или, если говорить точнее, бессмертно нетрезвого демона я выдерживал дольше, чем мне бы хотелось. Но я наконец-то понял. Мэг заметила это и кивнула, всё так же без улыбки: — Да. Ты был прямо там и смотрел из первых рядов… — Я подобрал клинок и передал его Дину. Всё, что помню потом — ослепительно-белый свет сгорающих крыльев и фантомную боль во всём теле и даже на многие километры вокруг, как если бы это мои крылья сгорали. Но я был в порядке. Физически. Это всё наша связь… — Я спрашиваю, почему ты жив? Если ты был там, почему Михаил пощадил тебя? Ты заключал с ним какие-то сделки? — Это Люцифер заключил с ним сделку. Люцифер не мешает ему на Земле, Михаил отдаёт ему меня и Джека. Не уверен, решил ли он пощадить нас из-за нежелания нарушать сделку даже после смерти Люцифера или из-за того, что не видел в нас угрозы. Джек слаб настолько, насколько слаб человек. Я не знаю, где Михаил, но я ищу его. Нас же он или не ищет, или я не замечаю слежку, а это маловероятно. — Ясно. А что ты почувствовал потом? Когда убедился, что Люцифера не стало, а сам ты в порядке, — прищурилась Мэг. — Правду и только правду, Сэм. Мы же теперь друзья. Я бы даже сказала — друзья с привилегиями. Хотя целуешься ты как фригидный священник-гей. — Зато ты целовалась как настоящая женщина, — я говорил правду и только правду. — Представляешь, в тот момент я абсолютно не помнил, кто ты, весь ушёл в свои ощущения, а они были о женщине, а не о демоне. — Даже не знаю, это комплимент? — Просто иди сюда. Я привлёк её к себе, и миниатюрная расслабленная Мэг уместилась на мне практически вся, и было в этом что-то из детства… Странно: после крови Руби во мне просыпалась похоть, а от крови Мэг возникло спокойствие и этот позабытый уют. Я крепче обнял её и закрыл глаза. Вспомнил, как на этом же месте в такой же позе я сам дремал на Дине. — Ты мне ответишь? — промурчала Мэг куда-то мне в подмышку. — Это проверка. Ответил бы я Мэг то же, что ответил бы отцу Лиланду? — Ты проверяешь меня на лояльность к Люциферу и демонам? Её нет. Не было, когда мы с тобой только познакомились, нет и сейчас. — А что тогда есть? Просто расскажи мне, а то я подумаю, что у тебя есть причины увиливать. Я знаю, Михаил забрал Дина, и это тяжело. А что насчёт Люцифера? Вот эта ваша связь, как ты говоришь... — Когда он умирал, а крылья сгорали, я чувствовал оглушительное эхо той боли; и когда боль прекратилась, я испытал эйфорию. Эйфорию, да… Хах, я даже на мгновение поверил, что теперь всё будет хорошо. Потом, разумеется, жизнь преподнесла незабываемый нокаут… И продолжила пинать ногами. — Знаешь, о чём шепчутся старые демоны? По их логике, точнее, по их сказкам-предсказаниям, в случае смерти Люцифера ты должен выбрать Его сторону, превратиться в демона и возглавить Ад во славу Творения. — Именно во славу Творения? Не против всего и всех? — Разумеется. Не будет Творения, не будет и Ада. Демон нынче измельчал, души сами к нам попадают, никто ничего не делает. Только жнецы разве что без работы никогда не останутся. Но ведь наш Ад — это и система, и ресурс. Приди и сделай с этим что-нибудь нормальное, а? Сэмми. Тогда, может, и эвтаназия тебе не потребуется. Я мог только смеяться. Под кровью демона даже идея занять адский трон не кажется странной. Мэг не останавливалась: — А то у нас «новый шериф в городе». Его слова, не мои. Он вообще любитель громко и долго говорить, да так, что демонята, разинув жвала, внемлют. Остальные молчат. Смотрят, как он ручками взмахивает. Короткими, но цепкими такими. Я допускаю вероятность, что, в отсутствие Дьявола и Его упрямого мальчика-Короля, и нашего нелюбезно почившего дяденьки-Короля, Ад окажется реорганизован… Централизован… Парализован… Не знаю, Сэмми. Будь у меня хуй, я бы положила его, в первую очередь, на этот ад, потому что, чёрт возьми, я вырвалась… Даже если нам осталось всего несколько дней… Я вырвалась, чёрт бы их побрал, и никогда туда не вернусь. — Мы вырвались. Мэг чуть успокоилась и снова посерьёзнела: — Именно. Я к этому и подвожу. Сэм, прости, что напоминаю, но клетка Люцифера всё ещё есть. Демоны Кроули изучили её механизмы и даже сумели запереть архангела в трёхмерном материальном сосуде. Клетка без клетки, представляешь? Кроули со товарищи буквально приручил божественную технологию и сумел сдержать Люцифера в живом человеческом теле старины Никки. Теперь же эти учёные демоны… Ну, те из них, кто ещё не развоплощён, разумеется, достанутся новому, с позволения сказать, шерифу. Что из этого выйдет, предполагать не берусь… Давай к нам, а, Сэм?