до атомного состава

наверное, если бы не ваня, худяков бы повесился на шнурках ещё в прошлом месяце. просто не вынес бы беспросветной хуйни вокруг. закрыл бы все до единой вкладки с новостными сайтами, выключил бы очередной анализ происходящего от шульман, захлопнул бы ноут и пялился в стену, пока не станет совсем тошно. а тошно бы стало быстро. его бы сняли с люстры, наверное, через какое-то время, уже холодного. может, кто-то бы даже поплакал на похоронах, кто-то бы стал себя винить, кому-то было бы также поебать. а больше нихуя. но есть ваня. ваня, который исправно приходит с работы вовремя, по крайней мере, старается не задерживаться, включает свет в комнате, ворча, мол, рома, ослепнешь такими темпами. который начинает греметь сковородками на кухне, шуметь, поправлять очки, смешно сползающие на кончик носа, лезть целоваться, зажимая рому между собой и холодильником. который вкратце рассказывает, как прошёл день, долго выпытывает, как прошёл ромин. у которого лёгкий тремор, покусанные губы и вечно холодные шершавые ладони. рома разрешает спрятать их под свою кофту, прижаться поближе, чтобы согреться. потому что… это же ваня. ваня, без которого труба. ваня, про первый пьяно-угашенный раз с которым худяков грешным делом подумал: «просто банальная похоть». а оказалось, что нихуя. потому что похоть — это когда главный дискурс поднимается в районе бёдер. похоть — это не в комнате с закрытой от его кошки дверью, на идиотской маминой простыне в цветочек, с перерывом на закрывание форточки, а то поясницу застудишь, тебе не девятнадцать, роман вениаминович. похоть — это же пиздец, как просто. надо только решить когда, где и на чём. а с кем — неважно. и это то, что у ромы было с другими. да и у вани, наверное, тоже. за окном мягко мигает рыжий свет. евстигнеев улыбается, осторожно присаживаясь на край дивана. рома встаёт на колени и сводит расстояние между ними в ноль. мажет языком по губам и громко дышит на ухо. целует скулы, щёки, нос, тёмные круги под глазами. тычется носом в щетину, зарывается тёплыми пальцами в белёсые волосы, сожжённые бесчисленными осветлителями. любовно оглаживает каждый бледно-розовый шрам на предплечьях, каждую татуировку. — ванечка, — скатывается с языка свободно. воздуха не хватает. сердце обливается кровью и рвётся на лоскуты. это любовь. самая настоящая, колючая, больная и больная. до жжения в груди и ядовитого румянца на щеках. до немоты, хрипоты, изнеможения. худяков нависает сверху, использует запрещённый приём: разворачивает ванечку к себе спиной и влажными губами принимается считать выпирающие позвонки. один, второй, третий… — да бля, не дёргайся. учёт идёт, — шутит, тычется в белую гладкую спину лбом, — всё на месте. я лично пересчитал, — заявляет с гордостью и вновь позволяет евстигнееву перевернуться. ваня целует жадно, быстро, прохладой больших ладоней обжигает чужую шею, затем идёт к плечам. они выучили друг друга досконально, до атомного состава. ваня может сквозь пелену век увидеть чужие контуры, черты лица, даже точное расположение шрамов и родинок. рома лезет руками под резинку чужих домашних шорт, уже намереваясь стянуть, но на миг застывает. ваня смотрит исподлобья виновато. значит, что-то не так. — ром, не надо. этого тихого «не надо» хватает с головой. худякову не нужно повторять дважды. ванечка — это, блять, святое. он сам себе руки отгрызёт, не думая, если посмеет прикоснуться без спроса, сделать больно, обидеть. — извини, — шепчет сипло, утыкаясь взглядом в собственные коленки. поджимает губы, сдвигает брови, будто готов расплакаться. — тихо-тихо, ну что ты? нормально всё, — рома язык прикусывает. это еле слышное «извини» вшивалось в кожу, заставляло хотеть пиздить стены, как псих. за такое не извиняются, — давай таблетки пить и ложиться, свет очей моих. — да ну, я так лягу. ты пей, — худяков знает, что за этим стоит. все устные сочинения на тему «почему я не заслуживаю лечения» он уже может читать наизусть, точь-в-точь повторяя интонации, всхлипы, судороги и вздохи. но язвить и слишком давить не хочется. хочется устало посмотреть сверху вниз и улыбнуться невесело. — вань, дурака не валяй. а то я тоже не буду, — манипуляция чистой воды, но евстигнеев ведётся. одного стакана воды хватает на двоих. рома выпивает где-то две трети, ване нужна только одна. две таблетки атаракса, одна таблетка ципрамила. почти формула. рома прикрывает глаза, утыкается носом в чужой загривок, втягивает носом запах волос. ваня укрывается одеялом почти до макушки, сгибает ноги и прижимается ледяными ступнями к чужим коленкам. вот вроде бы разные-разные, а слились в единое целое быстро. фонарь наконец гаснет, отнимая любую возможность хоть что-то разглядеть. в конце концов, все одинаковые, когда темно.