Liebesleid

Семь дней спустя –

В пустой комнате для репетиций время привыкло неумолимо затягиваться. Дни, кажется, тянутся бесконечно, конечности ноют и ослабевают, звуки льются потоком и становятся невыносимыми, а затем и вовсе прекращаются. Аромат состаренного дерева смешивается с повисшим в комнате тяжелым предвкушением, ожидающим, чтобы его заметили, чтобы его наполнили чем-то бóльшим. Мягкие лучи полуденного солнца пробиваются сквозь жалюзи на закрытом окне, заливая темную комнату яркими пучками света, падающими в самый центр фигуры, непоколебимо стоящей посреди комнаты. Ханбин чувствует себя немного глупо, прячась в тени и наблюдая за тем, как Чжан Хао с привычной легкостью ставит скрипку у основания своего подбородка. Другой рукой, на которой небрежно закатан рукав его тренировочной толстовки, он подносит длинный смычок к струнам. Комната затаивает дыхание в ожидании, и Ханбин инстинктивно делает то же самое. С осознанной грацией пальцы Чжан Хао изящно ложатся на безладовый гриф. Кончики его пальцев, мозолистые и хранящие в себе напоминание о бесчисленных часах самоотдачи, нажимают на струны с нежной решимостью. Пока его левая рука танцует вдоль грифа, правая держит смычок, конский волос которого стремится высвободить мелодию. С первыми нотами комнату наполняет меланхоличная серенада, каждый взмах смычка эхом отражается от стен, проникая под кожу Ханбина. Он с изумлением наблюдает, как пальцы Хао, подобно ловким танцорам, грациозно перебирают струны, передвигаясь точно и обдуманно. В каждой ноте звучит вибрато, резонирующее в пустотелом корпусе скрипки, неся груз невыраженных эмоций. Ханбин стоит, завороженный тем, как солнечный свет окрашивает кончики волос Хао в золотистый цвет, как его губы изгибаются при каждой взятой ноте, как белеют его длинные пальцы, прижатые к струнам. Сердце Ханбина содрогается, расширяется и начинает бешено биться о ребра. Комната наполняется чарующей мелодией, пока Хао изливает всю душу в свое выступление. Музыка кружится вокруг стен, окутывая себя тенями, наполняя пространство нежной меланхолией. Ноты, похожие на хрупкие нити желаний, разливаются по пустой комнате, вызывая тоску, выходящую за границы звука. Ханбин теряется в этой мелодии, его тянет к ней, как мотылька к дрожащему пламеню. Его тело незаметно для него самого перемещается, выходя на место, освещенное теплым солнечным светом. Пальцы Хао внезапно ускоряются, движения смычка становятся настойчивее и интенсивнее, ноты пляшут по струнам, рассыпаясь каскадом. Сердце Ханбина начинает биться быстрее, звук почти причиняет боль, словно скрежет ногтей по меловой доске — быстрый, резкий и чересчур сильный. Брови Хао хмурятся, губы кривятся, как будто он попробовал что-то кислое. Сидящая на подоконнике птица внезапно хлопает крыльями и солнечный свет колышется, Хао поднимает голову, встречаясь взглядом с Ханбином. Щелк! — Блять...! — шипит Хао, когда самая верхняя струна его скрипки лопается, рассекая воздух и его ладонь. Это происходит почти как в замедленной съемке. Кровь капает на инструмент и на пол, воздух наполняется эхом вибрато, за которым вскоре следует громкий треск от падения скрипки на пол. Ханбин не смотрит на инструмент, чтобы оценить нанесенный ущерб, вместо этого бросается через комнату, чтобы опуститься на место рядом с Хао, который падает на колени, разразившись потоком ругательств. Ханбин хватает Хао за руку и подносит ее ближе, чтобы лучше разглядеть рану. — Скрипка… — несчастно выдавливает из себя Хао дрожащим голосом. Ханбину прекрасно видно, что он изо всех старается не заплакать. Сердце Ханбина болезненно сжимается. — Подумаем об этом позже, хен, — обещает он, наблюдая за тем, как кровь продолжает вытекать из тонкой линии на ладони Хао. Он чувствует себя немного нехорошо, по правде говоря. Ему сложно переносить вид крови, он всегда отводил взгляд, когда в фильмах, которые заставляют смотреть его друзья, происходили сцены с насилием. Его всегда от этого подташнивало. Сейчас же он подавляет все эти чувства, сглатывая толстый комок, формирующийся в горле, наполненный решимостью помочь своему хену всем, чем сможет. — Думаю… думаю, в комнате должна быть аптечка, — вспоминает он, подскакивая на ноги и шаря в поисках того места, где, как он смутно припоминает, должна находиться аптечка. Ханбин вслепую хватает сумочку, бросаясь обратно на пол, на котором свернулся калачиком Хао, хлюпающий носом и такой невозможно маленький. Он нежно берет руку Хао и осматривает ее еще раз. — Похоже, глубокий порез, — бормочет он, озабоченно хмуря брови. Он заглядывает в сумку, вспоминая элементарные основы по оказанию первой помощи, которым его обучили в средней школе, и хватает бутылочку с физраствором из сумки, открывает ее, прежде чем на мгновение остановиться. — Хао-хен, — начинает он, ожидая пока Хао поднимет на него взгляд. На мгновение он позволяет себе увлечься видом глаз Хао, блестящих от непролитых слез, и лица, искаженного от боли. — Будет больно, хен, хорошо? На одно ужасное мгновение на лице Хао появляется выражение страха, такое, словно он хочет отстраниться и полностью покинуть помещение. Но Хао — идеальный, непоколебимый Хао, придает своему лицу мужественности и быстро кивает: — Да, да. Хорошо. — Для Ханбина его голос звучит странно, тембр неправильный, пунктуация нечеткая. Ханбин заливает рану физраствором, наблюдая, как кровь смешивается с прозрачной жидкостью, медленно стекая по руке Хао на пол. — Черт… ты не шутил, — шипит Хао сквозь стиснутые зубы, его шея напрягается от боли. Он хнычет, выругиваясь, когда Ханбин прижимает толстую марлю к порезу, глядя в потолок со страдальческим выражением лица. Краснота расползается от середины марли к краям, и Ханбин вслепую тянется за медицинской лентой, оборачивая ее вокруг марли несколько раз, слишком много раз, полный решимости остановить кровь со всех сторон. Кажется, это помогает, и Хао перестает дрожать под хваткой Ханбина, встречаясь с ним взглядом. — Я позвоню менеджеру, хорошо? — спрашивает Ханбин, и та же вспышка страха пробегает по лицу Хао, но он все равно быстро кивает. — Только не задерживайся надолго, ладно? Прежде чем он успевает остановить себя, Ханбин подносит только что забинтованную ладонь Хао к своим губам, целомудренно целуя ее в середину марли, где она пульсирует красным. — Обещаю. — Взгляд Хао смягчается, и он выглядит так, словно собирается что-то сказать, но передумывает. Прежде чем Ханбин успевает подумать о том, что он только что сделал, его ноги выпрямляются, и он выбегает из комнаты, чтобы позвать кого-нибудь помочь.

☼ ✧ ☽

Восемь дней спустя –

Ханбин влюбляется в Чжан Хао. Не делайте вид, что удивлены, ведь именно поэтому вы и здесь, не так ли? Сон Ханбин и Чжан Хао, зеркала, близнецовые пламеня, одна и та же сторона неподбрасываемой монеты. Любовь — это легко, когда она не разрывает твое сердце на части, когда она похожа на переплетенные пальцы и поцелуи в губы, на пот в тренировочном зале и шутливые перепалки перед сном прямо в гостиной. Ханбин считает, что ему уже пора привыкнуть к совершению ошибок. Каминг-аут в седьмом классе, холодный инджолми тост, пребывание в Cube и теперь: влюбленность в Чжан Хао. Это предсказуемо трагичная ситуация, прямиком из поп-песни или BL дорамы с плохим сюжетом. Не имеет значения, где она начинается, важно только, где закончится. — Мне сказали, что купят новую, — мрачно говорит Хао, теребя пальцами обтрепанные края своей повязки. Ханбин доливает жидкость в их стаканы, наблюдая, как пузырится кола, пока она почти не начинает переливаться через края. — Разве это не хорошо? — спрашивает Ханбин, выбивая пальцами тревожный ритм по столу. — Наверное, — хмурится Хао, делая короткий, жалкий глоток из своего стакана. Он взбалтывает жидкость по емкости, наблюдая, как шипит и сморщивается пена. — Не совсем, на самом деле… Это сентиментально что ли, — безразлично говорит Хао, но его щеки розовые, и он отрывает особенно длинную нить от бинта, растягивая ее до тех пор, пока она не расползается все больше и больше. Ханбин хватает его за руку, призывая остановиться, пока он полностью не размотал повязку. В комнате царит какое-то напряжение. Так было всегда, с той самой ночи. Оно нависает, как тяжелый занавес, его ткань натянута и дрожит, как будто единое прикосновение способно разрушить покой, открыть окно, которое они изо всех сил стараются держать закрытым. Хао останавливается, пальцы подрагивают под ладонью Ханбина. — Моя бабушка подарила ее мне, а потом умерла. — Он замолкает, пожимая плечами. — Поэтому. Ханбин сжимает руку Хао. — Они не смогут починить ее? — Не подлежит починке, — бормочет Хао, все еще глядя вниз на их переплетенные руки. — Поверь мне, я спрашивал. Думаю, они даже не хотят пытаться. Ханбин влюблен в Чжан Хао, поэтому он говорит: — Я починю ее для тебя. — Хао усмехается, все еще не поднимая глаз. — Я серьезно, хен. Хао встречается с ним взглядом, приподняв бровь, и мягкая глуповатая улыбка играет на его губах — и только это одно почти стоит того, только эта улыбка и этот взгляд, невыносимо любящий, открытый и ясный. — Не будь глупцом, — говорит Хао, затем хмурит брови. — Боже, ты серьезно. — Ханбин кивает, вздрагивая, когда Хао убирает руку. Окно захлопывается. — Ханбин, ты ничего не смыслишь в скрипках. «Я бы научился, — думает Ханбин и не сразу отбрасывает эту мысль. — Ради тебя я бы научился». — Ты прав, — шмыгает он носом. Воздух между ними пахнет бензином. — Это было глупо, не бери в голову. Телефон Хао жужжит на столе, экран загорается, и Хао хмурится, когда смотрит на него. — Это менеджер-ним, — Хао звучит так, будто извиняется. — У меня сейчас запись сольных партий. Продолжим позже? Ханбин кивает — они не продолжат. Он это знает. — Да, конечно. Хао встает, берет свой стакан, и от этого движения жидкость немного проливается на стол. Хао, кажется, ничего не замечает. Ханбин наблюдает, как он направляется к двери общежития, держа пальцы на ручке, прежде чем повернуться к Ханбину. — Кстати, — начинает он, — я не успел сказать тебе спасибо. — Лицо Ханбина, должно быть, кажется растерянным, потому что Хао поднимает забинтованную руку, чтобы Ханбин мог ее увидеть. — За то, что помог мне. — Всегда, — говорит Ханбин, потому что он влюблен в Хао, потому что он совершил ошибку, которую обещал себе никогда не совершать. — Всегда. Хао улыбается, и звук закрывающейся двери едва ли громче грохочущего биения сердца Ханбина.

☼ ✧ ☽

В тот день –

— Ты поцеловал меня в шею, — прохрипел Ханбин, голос скрипучий и неловкий. — В гребанный прайм-тайм, в прямом эфире. Хао опустил взгляд. Его щеки были румяными, дорожки от слез стирали тональный крем посередине. Они еще не смыли свой макияж. Хао хотел отпраздновать это событие, выпить бесплатного шампанского и поспать в одной постели. Ханбин весь гудел, словно заряженный электрический шар. Казалось, он не мог даже усесться, а их гостиничный номер был таким большим. — Упс, — сказал Хао, запихивая в рот пригоршню хрустящих чипсов, и Ханбин сдержался, чтобы не заскулить по поводу беспорядка, который это создаст на кровати. — Оно как-то само собой получилось, — проворчал Хао, его рот был желтым и немного отвратительным от непроглоченной пищи. — Прости? Ханбин не мог в это поверить. Он не мог поверить, что это ему сейчас отводилась роль рационального человека, а не чертовому мистеру Совершенство Чжан Хао. Пластиковый пакет в руках Хао неприятно сморщился, когда он достал еще горсть. Ханбин, честное слово, почувствовал, как у него задергался глаз. — Прости? Неужели ставить под угрозу всю нашу карьеру, за которую мы оба так упорно боролись, так просто для тебя? — Ханбин вздрогнул от того, насколько жестоко прозвучал этот вопрос, когда он сорвался с его губ. Хао замялся. Он убрал упаковку назад и подполз, чтобы сесть на край кровати, едва касаясь пальцами ног пола. — Эй, эй. Подожди секунду, Ханбини. — Ханбин остановился перед ним, удрученно скрестив руки на груди. — Я думал... — Хао замолчал, по-видимому, в растерянности. — Я думал, мы с тобой на одной волне. Не веря своим ушам, Ханбин покачал головой, чувствуя себя нелепо, глупо и чертовски жалко. — Какой еще волне? Лицо Хао помрачнело, сердце Ханбина заныло, и он проклинал это все. Проклинал себя за то, что заварил всю эту кашу. — Я думал, мы... Я думал, что как только мы пройдем, — Хао покачал головой, — я думал, мы сможем стать чем-то. — Хао отвернулся и шмыгнул носом. — Как только камеры выключились, я подумал, что мы могли бы... — Могли что? — выплюнул Ханбин и едва не почувствовал отвращение к вкусу яда, который застрял у него во рту. — Стать парнем и девушкой? — Ханбин... — тихо и обиженно произнес Хао, Ханбин почувствовал себя чудовищем. — И что? Значит ты притворялся все это время? — Голос Хао жалобно надломился, Ханбин не мог встретиться с ним взглядом. — А ты нет? — усмехнулся Ханбин, его грудь горела. Ложь обвивалась вокруг его горла, въедаясь в кожу. — Всем вокруг это нравилось, не так ли? — Ханбин провел руками по волосам, липким от пота и холодным от геля для укладки. Он хотел вылезти из своей кожи и оставить кого-нибудь другого разбираться с тем бардаком, который он наводил. — Иначе зачем бы ты поцеловал меня сегодня вечером? — Потому что я был рад за тебя, придурок!.. — Ханбин чуть не упал, когда Хао резко встал. Их лица внезапно оказались так близко, что Ханбин слишком ясно увидел покрасневшие круги вокруг глаз Хао. Подкрашенные тушью слезы неподвижно застыли на выпуклости его щеки. Ханбин ничего так не хотел, как сцеловать их. Хао грубо толкнул его в грудь, оттеснив Ханбина назад. — Я был счастлив за нас... счастлив, что могу... могу сделать это с тобой...! Ханбин почти поверил ему. Но, похоже, это не имело значения. Было уже слишком поздно. — Я тебе, блять, не идиот, Ханбин, — сказал Хао, его голос больше не был тихим. Слова разгорались, как буйное пламя. — Я знаю, как прятаться, Ханбин. Я занимался этим всю свою чертову жизнь. «Ты? — Ханбин бы спросил. Если бы острые края слов не резали слизистую оболочку его горла при попытке вырваться наружу. — Ты-то прятался? Ты хотя бы знаешь, что это такое?» — Я не хочу прятаться, — выдавил из себя Ханбин, сжимая руку в кулак о свое бедро. Ему хотелось ущипнуть себя, хотелось обхватить пальцами острую линию челюсти Хао, хотелось ударить кулаком в стену. — Я сделал все, чтобы попасть сюда, я изменил все. Губы Хао скривились, и в животе Ханбина разгорелся гневный жар. — Привыкай, Бин-а. — Прозвище было дружелюбным, голос же Хао был каким угодно, только не таким. — Прятаться — это все, что тебе сейчас остается. Все, что нам остается. — Он покачал головой, гнев закипал под мягкими складками его щек. — Ты даже не можешь говорить своим настоящим голосом, — язвительно сказал Хао. — Ты так, блять, боишься, что едва можешь функционировать. Ханбин почувствовал острую боль, внезапно осознав, что впивается ногтями в ладонь. Он ослабил хватку, со вздохом почувствовав, как боль отступает, внезапно стало слишком холодно и пусто. Глаза Хао ничего не выражали. Равнодушные и расчетливые, его бриллиантовые слезы неподвижно застыли на изгибе подбородка. — Ты меня не знаешь, — процедил сквозь зубы Ханбин. — Ты ничего обо мне не знаешь. Ханбин лгал и лгал до тех пор, пока это едва не начинало казаться правдой. Темно-багровая ложь, которая пачкала его кожу, выливалась наружу, подобно открытой ране. Ханбин видел, как Хао ломал себя пополам, держал его за бедра, велел напрячься и дышать носом. Хао видел, как Ханбин плакал до тех пор, пока у него не онемели щеки. Они были связаны друг с другом уже несколько месяцев, с того самого дня, когда по свежевыпавшему снегу прошлись их шаги. Хао знал Ханбина больше, чем кто-либо когда-то знал его, но, возможно, в этом и было дело. Ханбин не знал самого себя, а значит и никто другой тоже не должен был. — Никто не знает, — выдавил он, чувствуя, как его переполняет печаль. Он вспомнил беззаботную улыбку Мэттью, то, как он легко переплел их пальцы, как будто это ничего не значило, как будто никогда не будет. Ханбин вспомнил разговоры, шепот, который сопровождал его походку, его голос, его позу. Он вспомнил эти глаза, навсегда выжженные в его сознании. — Никто никогда больше не узнает, пока у меня есть право голоса. Зеркало, разделявшее их, разбилось вдребезги, приземлившись зазубренными, пропитанными кровью точками на покрытый ковром пол. Ханбин чувствовал себя виноватым из-за того, что испачкал ковер; это была хорошая комната, ему было стыдно, что он испортил ее. На лице Хао появилось выражение, которое Ханбин не узнал. Выражение настолько личное, что на мгновение Ханбин обманул себя, решив, что оно предназначено только ему. Он чуть не выпрыгнул из своей кожи, когда Хао поднял руку и положил ее на подбородок Ханбина. Вот так просто. Как будто это ничего не значило. Только вот значило. Значит. Ханбин наклонился навстречу прикосновению; он был всего лишь человеком, а Хао был таким нежным. — Все не обязательно должно быть так, — пообещал Хао, но они оба знали, что это неправда. — Все может быть по-другому. Ханбин закрыл глаза, позволив себе на мгновение оторваться от якоря и поплыть по волнам. Почувствовать, как весенний воздух наполняет его легкие, услышать, как птицы поют для них. Жар, исходящий от Хао чувствовался таким знакомым; Ханбину казалось, что он знал его всю свою жизнь. Он отстраненно задался вопросом, существовала ли где-нибудь его версия, которая могла бы сейчас поцеловать Хао. Которая могла бы поцелуями стереть его слезы, ощутить вкус соли и пота на своем языке. Мир, где он взял бы Хао на этой самой кровати, с крошками от чипсов и всем прочим. От этих мыслей у него закружилась голова. Его затошнило. — Эта история не такая, — сказал Ханбин, сжимая челюсть. Он открыл глаза и встретился взглядом с Хао. Его глаза были мягкими. Добрыми. Ханбин не заслуживал этого, не заслуживал Хао. — Мы не можем изменить концовку. Мы не можем быть ни чем. Хао прикрыл глаза, прерывисто дыша. — Я не собираюсь тебя принуждать, — сказал он, убирая свою руку и позволяя ей безвольно упасть. — Предложение все еще в силе, Ханбин. — Он отстранился, направляясь к двери комнаты и нажимая на ручку. — Оно не будет в силе вечно. Затем он ушел, оставив Ханбина с осколками зеркала и кровью на ковре. Кровью на руках.

☼ ✧ ☽

Три дня спустя –

Джиун находит его первым. Никотин со вкусом жевательной резинки наполняет легкие Ханбина. Он выдыхает его клубами дыма, которые растворяются в очертаниях окрестностей, видимых с балкона их общежития. Перед ним раскидывается одинокий город, его огни мерцают, как далекие звезды, на фоне ночного неба. Город с его оживленными улицами и высокими зданиями, кажется, гудит в своем собственном ритме; симфония постоянного движения и скрытых историй. Стоит Ханбину прислушатся повнимательнее, он может поклясться, что услышит болезненное натягивание струн скрипки. Мысли Ханбина кружатся, как струйки дыма, смешиваясь с паром со вкусом жвачки, который он выдыхает. — Я не понимаю, почему ты куришь это дерьмо, — тихий голос нарушает покой Ханбина. За ним следует Джиун, удобно устраивающийся рядом с Ханбином, облокачивающийся на перила и закуривающий сигарету. — Если собираешься убить себя, по крайней мере, не делай этого с помощью этих штуковин. Ханбин усмехается, хлопает Джиуна по плечу своим собственным. — Ты иногда звучишь как старикан, хен. — Джиун затягивается, смешивая их дым вместе. Ханбин считает, что это почти поэтично, но он не то чтобы был хорошим писателем. — Эта индустрия изматывает тебя, — говорит Джиун с болезненной серьезностью. Ханбин смотрит на него, его острый красивый подбородок выделяется в слабом освещении балкона. Его длинные пальцы стряхивают пепел с сигареты на улицы внизу. Ханбин позволяет себе задаться вопросом, уменьшится ли когда-нибудь печаль в голосе Джиуна. Настанет ли день, когда он улыбнется так, чтобы уголки его губ не искривились. — Они хотят, чтобы ты стал лидером, — говорит Джиун, делая еще один долгий затяг. Ханбин вздрагивает, задыхаясь от дыма. Джиун встречается с ним взглядом, тонко улыбаясь. — Это уже решено, они планируют сообщить тебе завтра. — Он снова затягивается, выпуская дым через нос. — Притворись, что удивлен, м? Ханбин слышит звон велосипедов откуда-то снизу, за которым быстро следует детский смех. Беззаботный и легкий, как будто им все равно, услышит ли кто-нибудь. — Но... — «Я не могу этого сделать, — думает он. — Я не готов, он даже не может посмотреть на меня». — Вам двоим, наверное, стоит разобраться со всем до этого, да? — говорит Джиун, и в его тоне нет ни следа злобы или сочувствия. Он говорит так, будто излагает холодные, неопровержимые факты — солнце заходит на западе, Сон Ханбин и Чжан Хао во всем разберутся. — Как... — начинает он снова, и Джиун отмахивается от него, дым следует за этим движением. — Мне все равно, что произошло, это не наше дело, — говорит он. — Прошла почти неделя. Это давит на всех нас, Ханбин. Ханбин не может дышать, поэтому вместо этого он затягивается. — Я не знаю как. Он снова чувствует себя ребенком, сидящим под боком у старшеклассника, который знает его лучше, чем он сам себя. Задавая ему вопросы, на которые нет ответов, пока давится рыданиями, умоляя накрыть себя и спрятать от жестокого мира, который никогда не захочет его возвращения. Джиун тушит окурок о перила. Серая пыль блестками осыпается на пол. — Легче от этого не станет, — отвечает Джиун на неслышимый вопрос. — От прятания, притворства — как бы вы это ни называли. Тишина затягивается, звенит велосипедный звонок. — Что, если я этого не хочу? — Ханбин задыхается, его легкие словно горят, дым не помогает. — Что, если я просто хочу быть обычным айдолом? — Немного поздновато для этого, — говорит Джиун беззлобно, и Ханбин понимает, что он имеет в виду. Он гордится своими старыми видео, но гордость — опасная вещь. — Никто из нас не является обычным айдолом, Ханбин-а. И никогда не будет. — Я не хочу прятаться, — повторяет он, желая запечатлеть эти слова на своей коже и носить их повсюду — может быть, это наконец убедит его в том, что они правдивы. — Я могу отпустить все это, я могу быть тем, кем они хотят, чтобы я был. Джиун смотрит на него так, что Ханбин чувствует себя голым и замерзшим. — Ты действительно веришь, что хочешь этого? — А чего мне еще хотеть? — спрашивает он. Яд густеет на его губах, начинает казаться знакомым на вкус. — О, Ханбини, — вздыхает Джиун, видя гнев Ханбина насквозь, видя эту эмоцию такой, какой она есть на самом деле. Страх. Стыд. Взгляд Джиуна меняется, лицо становится таким печальным и мягким, что Ханбину хочется убежать. — Ты почувствовал это, да? — спрашивает он, и Ханбин обхватывает себя руками, когда на глаза начинают наворачиваться слезы. — На Boys Planet. — Он делает паузу. — То чувство безопасности. Ханбин почувствовал его. Все еще чувствует. Город колышется под ними, скрипка все наигрывает и наигрывает. «Все не обязательно должно быть так, — голос Хао эхом отдается в голове Ханбина. — Все может быть по-другому». — Ты же не думаешь на самом деле?.. — Ханбин не столько спрашивает, сколько умоляет. — Может ли все быть по-другому? — Желание, что наполняет до краев каждый слог; мольба, что достигает самой близкой вещи, в которую он верит. Джиун делает шаг вперед, вторгаясь в пространство Ханбина, и когда его рука поднимается, чтобы вытереть лицо Ханбина, от нее пахнет жевательной резинкой. — Мы другие, — говорит Джиун, и это звучит как обещание. — Что бы ни случилось, мы другие. Джиун слепо хватается за него, и Ханбин падает в его объятия. Его слезы впитываются в мягкую ткань рубашки Джиуна, Джиун, кажется, не возражает и просто продолжает гладить Ханбина по спине. — Я всегда нахожусь в постоянном страхе, — тихо признается Ханбин, не желая, чтобы его услышали, но нуждаясь в том, чтобы его проглотили целиком и поняли. — Я не думаю, что знаю, как остановить это. — Ты не сможешь, — шепчет Джиун ему в волосы, крепко обнимая Ханбина, словно защищая его от всего мира. — Страх никуда не уходит, его просто становится легче переносить, — говорит Джиун голосом чуть громче шепота. Они застывают так на мгновение, время, кажется, останавливается, пахнет приторно-сладкой жевательной резинкой и духами Джиуна. Сильными и вездесущими, словно каменная глыба, которую невозможно сдвинуть. Ханбин цепляется за него, его пальцы впиваются в рубашку сзади. Джиун не двигается с места, даже когда его ногти впиваются ему в спину; он просто стоит там, вырисовывая успокаивающие узоры на спине Ханбина и что-то напевая ему в волосы. После тягучей вечности Ханбин расслабляется, отстраняясь. Его лицо, вероятно, не в лучшем виде, не говоря уже о волосах, мокрых от застарелого пота и липких от дыма. Джиун, кажется, не возражает, просто улыбается ему, нежно и непринужденно. — Спасибо, — Ханбин говорит это так искренне, что у него чуть язык не обжигает. — Как ты узнал, что я здесь, кстати? Джиун выглядывает через перила. Дети ушли, и Ханбин больше не чувствует себя таким опустошенным. — Тебя не было на ужине, — говорит Джиун. — На самом деле, никого из вас не было. Ханбина словно встряхивают, это непохоже на Хао — пропускать ужин, с другой стороны; это непохоже ни на кого из них. — Где Хао-хен? Джиун пожимает плечами, его красный пуловер сминается от этого движения. — Тэрэ куда-то пошел с ним. Они выглядели занятыми, когда я спросил, так что я не стал настаивать. — Оу, — бесполезно говорит Ханбин, неловко теребя свое кольцо. Он старается не думать о том, о чем они могут говорить, старается не думать о том, сколько раз в разговоре может прозвучать его имя. Поджатые губы и сжатые кулаки. Джиун смотрит на него в ответ, и он выглядит красивым в тусклом свете точно так же, как он выглядит красивым в освещенной комнате. Ханбин чувствует, что ему повезло, что лицо Джиуна не вызывает у него ничего, кроме признательности, его уши краснеют от особенно лукавой улыбки. — Если ты поговоришь с ним, — говорит Джиун. Человек, о котором идет речь, не нуждается в упоминании его имени. Он сидит в пустом пространстве между ними, наигрывая безрадостную мелодию, которая так и просится быть услышанной. Понятой, — он послушает. Тебя он послушает. Ханбин сжимает металл кольца, чувствуя, как оно слегка деформируется от давления. — Что, если все сломано и не подлежит починке? — Голос, исходящий из него, звучит моложе по меньшей мере на десять лет. Испуганный и трясущийся под прозрачным зонтом, его ботинки промокли и отяжелели. — Ты все исправишь, — говорит Джиун. — В конце концов, ты наш лидер. Джиун хлопает его по плечу, его лицо мягче, чем Ханбин когда-либо видел, и затем он заходит внутрь. Оставляя Ханбина наедине с тихими улицами и сладким запахом жевательной резинки.

☼ ✧ ☽

      

Семнадцать дней спустя –

— Дело ведь не в скрипке, верно? — спрашивает Мэттью, дергая за потертую ткань поношенных штанов Ханбина. Он всегда находится очень близко, они сидят в комнате ожидания и рубашки задевают друг друга. Ханбин наслаждается этим — непринужденной близостью, комфортом от осознания тепла другого. — А в чем еще оно может быть? — спрашивает Ханбин, его голос звучит тихо в музыкальном магазине, теряясь в негромкой инструментальной игре на заднем плане, приглушенной звуками людей, дергающих за струны выставленных на витрине гитар. Никто их не узнает, никто даже не удостаивает их взглядом. Мэттью поднимает на него глаза, его взгляд обжигает. Как и всегда. — Хен, — начинает Мэттью, но не собирается заканчивать. Правда в том — ужасная, разрывающая сердце правда — что Мэттью знает Ханбина. Мэттью знает, какой кофе любит Ханбин, знает, как двигается его тело после долгой бессонной ночи, знает, как ведет себя Ханбин, когда у него разбито сердце. Мэттью знает, потому что они делили эти моменты, тяжелые и хрупкие, запечатленные на размытой пленке фотобудок и старых айфонов. (Это напоминает ему — просто потому, что не может не напомнить — о том, чем все это закончилось. Где все, что было между ними, изменилось. Мэттью был пьян, Ханбин думал, что он выглядел мило в таком виде. На несколько оттенков краснее обычного, румянец тянулся от середины его лица, распространяясь туда, где выступали ключицы, застенчиво выглядывая из расстегнутой молнии его толстовки цвета подсолнуха. Парк, в котором они сидели, был пуст, ничего, кроме отдаленного шума машин и негромкого жужжания уличных фонарей. Мэттью не следовало пить, но он никогда не был приверженцем правил. На ломаном корейском он сообщил, что «дома ему разрешалось пить» и что «отсталые законы Кореи не должны распространяться на него». Поэтому Ханбин рассмеялся и взъерошил ему волосы, сунув бутылку соджу в его раскрытую ладонь. Ханбин не был пьян, даже чуточку. Ему требовалось больше пяти глотков соджу, чтобы хотя бы немного захмелеть. Он тоже не был большим приверженцем правил, он был молод и глуп слишком много раз, чтобы сосчитать. Он приятно улыбался, когда Мэттью невнятно произносил слова, смешивая английский и корейский в бессмысленные предложения, что только заставляло Ханбина улыбаться еще шире, с энтузиазмом кивая, когда Мэттью восклицал что-то особенно громко. — Ханбини-хееееен, — невнятно пробормотал Мэттью. Его голос всегда звучал почти взволнованно, когда он произносил слово «хен», будто ожидая, что его похвалят за это, дадут золотую звезду за то, что он не забыл использовать вежливое обращение. Ханбин дал бы ему ее, он дал бы ему все, чего он когда-либо хотел. — Могу я задать тебе... — он икнул, и Ханбин фыркнул, — могу я задать тебе вопрос? Ханбин приподнял бровь, но, тем не менее, кивнул. Он сомневался, что хоть что-либо, что сказал бы Мэттью, имело бы смысл, но было мило наблюдать за его попытками. — Я знаю, что вы, типа, немного, — он неопределенно махнул бутылкой в руке, — странно себя ведете в отношении такого рода вещей... Вещей? — Ханбин кивнул, почти инстинктивно. — Но я должен был... я обязан спросить. Мэттью наклонился ближе, опершись локтями о крашеное дерево скамейки для пикника, на которой они сидели. — Ты... — начал Мэттью и как-то странно дернул запястьем, позволив ему безвольно упасть. — Хм? — Что? — невозмутимо спросил Ханбин. — Ты знаешь... — Он снова сделал то же самое. — Нет, не знаю. — Я не знаю этого слова на корейском! — Мэттью раздраженно заскулил. — Попробуй на английском, — подбодрил его Ханбин, которому теперь стало слишком любопытно, чтобы оставить эту тему. Мэттью сделал большой глоток из своей бутылки для уверенности, и наклонился ближе. — Хен, ты гей? Ханбин перестал дышать. Обычно люди не спрашивали об этом вот так просто. С другой стороны, Мэттью не был людьми, он был Мэттью. Ханбин рассмеялся, пытаясь избавиться от некоторой неловкости, которую испытывал. — По-корейски будет так же, Сокмэ. Мэттью выдохнул одно большое «оу». — И да, я гей. — Никогда еще не было так легко сказать это. Это была бесконечная череда признаний; «я только встретил тебя, вот самая глубокая, самая настоящая часть моей души. Я повсюду ношу ее с собой, пожалуйста, отнесись к ней по-доброму». — Почему ты спрашиваешь? Улыбка Мэттью была такой яркой, отчего его глаза превратились в узкие щелочки, что Ханбин перестал бояться. Мэттью было все равно, Мэттью не был воспитан в мире, который захотел бы его выбросить. — Это отличная... — он снова икнул, и у Ханбина закружилась голова, лицо расплылось в улыбке, — отличная новость. Я думал, что я был... один, типа. — Он поставил бутылку на стол, потирая свое красное-красное лицо. — Я, типа, я предполагал, что ты тоже. Прости, это было грубо? Ханбин покачал головой; отчасти это и правда было грубо, но это был Мэттью, а в нем не было ни капли злобы. Мэттью продолжил: — Но, типа, я, естественно, бисексуал. — «Естественно?» — эхом отозвалось в голове Ханбина. Ханбин этого не предполагал. Он никогда не позволял себе такого. — Это слово ты знаешь по-корейски? — спросил он, вместо того чтобы скрыть свое воодушевление. Мэттью рассмеялся. Сердце Ханбина забилось так сильно, что он чуть не задохнулся. — Мне показалось более важным выучить именно его, — сказал Мэттью, качая головой. Его улыбка не дрогнула. — Ну знаешь, потому что это я. Это мое. — Ханбин все прекрасно понял, поэтому кивнул. — Но типа… Ладно, не смейся, но есть один парень. — Ханбин поморщился, сам не совсем понимая почему. — Знаешь, когда кто-то просто такой-такой горячий, что ты не знаешь, как себя вести рядом с ним? — Он кивнул — конечно же, Ханбин не так давно закончил школу, чтобы успеть об этом забыть. Мэттью застонал, запрокидывая голову. — Он такой горячий, Ханбин, просто чертовски горячий, — сказал Мэттью по-английски. Он не использовал вежливое обращение, Ханбин закрыл на это глаза. — Кто? — Ханбин спросил, потому что не мог с собой ничего поделать. Мэттью простонал. — Не смейся надо мной, — сказал он, скрестив руки на столе, прежде чем спрятать в них голову. Он пробормотал что-то, чего Ханбин не смог разобрать. — Что это было? — поддразнил он, потому что удержаться было невозможно. Мэттью снова заскулил, но в конце концов сдался. — Это Пак Ханбин. Ах. Он не был удивлен. Совсем. Во многих отношениях Пак Ханбин был более лучшей, более крутой, более гордой версией Сон Ханбина. Беззастенчиво громкий, безрассудно талантливый и такой... «такой горячий». Ханбин вынужден был согласиться. Он был всего лишь человеком. Разбитое сердце стало фоновым шумом, когда Мэттью завизжал от восторга. — Я знаю, скажи? — Мэттью перешел к другой, наполовину сформировавшейся, едва ощутимой теме. Говорил о лице, глазах, руках Пак Ханбина и обо всем остальном, что привлекло его внимание. Ханбин слушал, отвечая и кивая через подходящие промежутки времени, поскольку дыра в его груди стала невероятно большой. Что бы ни происходило между ними до, той ночью оно глубоко засело в груди Ханбина. Застряло в ветре, гуляющем по листьям, в пузырьках и шипении соджу. Мэттью никогда бы не узнал, что его облик был вырезан в сердце Ханбина.) Мэттью все еще смотрит на него, когда Ханбин приходит в себя. Мэттью, в теле которого нет ни капли злобы. Мэттью, который не вырос в мире, который хотел его выбросить. Мэттью, который является лучшим другом Ханбина. Который делил с ним постель и ложку и сдавал кровь, сжимая руку Ханбина так крепко, что он запомнил ее тепло и форму. — Нет, не в ней, — Ханбин признается, и это звучит остро и уязвимо, но лицо Мэттью не меняется, даже не дергается. — Есть один парень, — вторит он. — Знаешь, когда кто-то просто такой, такой горячий? Мэттью улыбается, мягко и открыто, словно теплое объятие или запах, доносящийся воскресным вечером из кухни дома вашего детства. — Да? — спрашивает Мэттью, и что-то переворачивается в груди Ханбина, он чувствует головокружение, но качает головой в подобии кивка, его грудь и лицо теплеют и, несомненно, краснеют с каждой секундой. — И тебе кажется, что ты любишь его, — он задыхается. — Тебе кажется, что ты любишь его, и это убивает тебя. — Ханбин чувствует, как его легкие расширяются, увядающие бабочки бьются о край диафрагмы. — У меня еще никогда не было такого. — Такого? — Реального. Мэттью смотрит на него несколько секунд. Пространство между ними кажется бесконечным и невозможным, ближе, чем когда-либо — тепло проникает под кожу Ханбина там, где их колени прижимаются друг к другу. За тысячу миль отсюда — застрявшее под свистящими деревьями и шипящим соджу. Мэттью открывает рот, но что бы он ни собирался сказать, его прерывает звон колокольчика. Оба поворачивают головы к источнику звука, где в открывшуюся дверь входит старик. В комнате, из которой он вышел, темно, но Ханбин едва может разглядеть слабое пламя свечи, мерцающее внутри, и то, что кажется десятками разобранных инструментов. Появившийся мужчина невысок ростом, на его лице прорезались глубокие морщины, серебристые волосы зачесаны в аккуратный завиток на лбу. В руках он держит скрипку — ее дерево отполировано до мягкого блеска. Ханбин едва различает следы от поломки, неглубокие бороздки на изгибе корпуса, аккуратную белую линию вдоль грифа. Они оба встают, Ханбин быстро кланяется в направлении владельца магазина. — Сон Ханбин-щи? — хрипит мужчина, Ханбин отрывисто кивает, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Мужчина подходит ближе, от него доносится резкий запах дерева и лака. — Думаю, эта красота принадлежит вам. Мужчина протягивает ему скрипку, и Ханбин берет ее дрожащими руками. — Спасибо, — говорит он, снова кланяясь, и подгрифник скрипки неприятно упирается ему в ключицу. — Спасибо и за то, что вернули ее в столь сжатые сроки. Мужчина качает головой. — Это не было проблемой, — говорит он. — Она не сопротивлялась, поломка была не смертельной. — Мужчина хихикает, и Ханбин выпрямляется и вежливо смеется. — Она очень особенная, — напевает мужчина, его опытный взгляд останавливается на замысловатых вырезах в форме f по обе стороны струн. — Видите эту золотую отделку? Ханбин кивает, его взгляд приковывается к тонким деталям, украшающим инструмент. В словах владельца магазина слышится почтение, признание уникальной природы скрипки. Его мозолистые пальцы обводят контуры f-образных вырезов — жест, который кажется почти благоговейным. — Это творение Сон Ма, — продолжает он, и в его голосе слышится смесь восхищения и уважения. — Прямиком из Фуцзяни, Китай. Известны тем, что вкладывают душу в дерево и струны. Каждая нота, которую она выпускает, несет в себе частичку их наследия. Ханбин на мгновение остолбенело смотрит на него, прижимает скрипку ближе к груди, внезапно осознавая, насколько она драгоценна. — На этот раз я буду хорошо обращаться с ней. Лицо мужчины расплывается в доброй улыбке: — Уверен, что так и будет. Они снова кланятся друг другу, вежливо прощаясь, прежде чем мужчина возвращается в свою темную конуру, оставляя Ханбина и Мэттью наедине. Взгляд Мэттью, прикованный к нему, тяжелый; Ханбин не может вынести его веса. — Любовь — это не смертный приговор, хен, — говорит Мэттью, Ханбин все еще не смотрит на него, взгляд прикован к золотистому изгибу вырезов на скрипке, он чувствует себя глупым, молодым и слишком большим для своего тела. — Мне жаль, если кто-либо когда-то заставил тебя чувствовать себя так. Ханбин встречает его тяжелый взгляд. Лицо Мэттью знакомо, его челюсть заостряется по мере того, как тянутся дни, но губы все еще саднят там, где он их постоянно покусывает. Мэттью чувствуется как дом, в каком-то совершенно излишнем смысле. Ханбин благодарен за то, что он рядом, даже несмотря на то, что его облик запечатлелся в Ханбине, даже если он никогда не избавится от бабочек, которые порхают в его животе каждый раз, когда он улыбается своей знаменитой солнечной улыбкой. — Спасибо, — выдыхает Ханбин, чувствуя себя храбрее, чем когда-либо. «Вот самая настоящая, жалкая часть меня. Ты все еще любишь меня? Ты меня понимаешь?» — За все, Мэттью-я. На лице Мэттью снова улыбка, и Ханбин прижимает скрипку ближе, ожидая эффекта от нее. Его не происходит — бабочки сменяются приятным чувством нежности. — Конечно, — говорит Мэттью, сладость сочится из каждой буквы. — Для этого и нужны друзья.

☼ ✧ ☽

Девятнадцать дней спустя –

— Ау. Ханбин усмехается, наматывая повязку в третий раз, следя за тем, чтобы она хорошо прилегала к швам. — Я сказал «ау», — скулит Хао своим идеально капризным голосом, мило надувая губы, когда Ханбин, наконец, встречается с ним взглядом. — Я услышал тебя, — уверяет его Ханбин, улыбаясь. Хао почему-то надувается еще сильнее. Он накладывает повязку в четвертый слой, на этот раз обернув тонкое запястье Хао коричневым материалом. — Мне больно, Бин-а, — мило скулит Хао, дергая плечами, как ребенок. Ханбин качает головой, на мгновение сбитый с толку явным злоупотреблением эгье Хао. — Не хочешь поцеловать получше? Ханбин тоже надувает губы, повторяя за ним, прежде чем туго затянуть повязку на запястье. — Получше? Напряжение между ними натягивается, их разделяет сотня метров. Вялое и увядающее, оно колышется в сильную летнюю жару, как сорванный лист. Ханбин улыбается Хао, и это не кажется правильным — он хочет быть сверху него, под ним, между ним, внутри него — Хао не улыбается в ответ, его губы все так же тошнотворно мило надуты и блестят от остатков старого макияжа, который не до конца стерся. Ханбин подносит забинтованную руку Хао к своему рту. Он осторожен в этом; не задерживается, не трогает больше, чем нужно. Он целует раскрытую ладонь забинтованной руки Хао, чувствуя, как от нее исходит тепло в попытках заразить его. Их руки опускаются, а за ними появляется лицо Хао. — Теперь лучше? — спрашивает Ханбин, голос его звучит храбрее, чем он себя чувствует. Рот Хао приоткрыт, его глаза мечутся между их переплетенными ладонями и ртом Ханбина. Вряд ли это самая интимная вещь, которую они когда-либо делали, но это первая, которую инициировал Ханбина после финала. — Ты убиваешь меня, — шепчет Хао в густую дымку между ними, затем качает головой. — Ты ведь знаешь это, да? Ханбин улыбается; это незнакомая улыбка. Он едва различает ее вкус. Нечто среднее между очарованием и впечатлением, самоуверенностью и провокационностью. — Может быть. Он винит в этом раскаленный докрасна жар, сжигающий его изнутри, или то, как Хао смотрит на него, или то, как волосы Хао падают прямо на его брови, но Ханбину хочется надавить, хочется окунуть пальцы ног в поток, посмотреть, хлынет ли он в ответ или затихнет. — Ты всегда получал все, что хотел, не так ли? Хао выглядит смущенным, его глаза остекленевают, он смотрит сквозь лицо Ханбина. Ханбин считает это победой. — Естественно, — отвечает Хао, скрывая свое смущение за маской самоуверенности. — Ты меня вообще видел? Ханбин улыбается, поток выплескивается. — Видел, — приподнимает бровь он, наслаждаясь удрученным выражением лица Хао. — Йа, Бин-а! — Хао легонько толкает его, Ханбин удивленно фыркает, и Хао немедленно переходит к плану убийства, хватая Ханбина за бока, чтобы безжалостно пощекотать его. Ханбин немедленно вскрикивает и смущенно взвизгивает. — Да будет тебе известно! — Щекотка, визг. — Так много парней! — Щекотка, крик. — Убили бы… убили бы! Ради моих ухаживаний, Сон Ханбин! Ханбин оказывается лежащим на полу, слезы наворачиваются на его глаза, щеки напряжены от улыбки, грудь распирает от смеха. Хао возвышается над ним, его лицо искажено от раздражения, и он до отвращения мил, что Ханбин почти забывает о том, что его все это заводит. Почти. — Так ты это ты делаешь? — Ханбин не может удержаться от вопроса, он уверен, что у него покраснели уши, лицо кажется градусов на десять теплее, чем следовало бы, но он не может перестать улыбаться, и жар в животе не утихает. — Ухаживаешь за мной? Хао закатывает глаза так сильно, что Ханбин беспокоится, как бы они не застряли у него на затылке. — Ты всегда так делаешь. — Он снова тычет в бок Ханбина, но без прежнего пыла или кровожадности. — Строишь из себя дурака. Ты всегда строишь из себя дурака. — Прости? — пытается загладить вину Ханбин. — Прости? — Хао насмешливо повторяет, и у Ханбина внезапно сжимается грудь, слишком болезненное воспоминание всплывает на поверхность. Однако оно довольно быстро исчезает, когда Хао кладет руку на пол рядом с головой Ханбина, придвигаясь достаточно близко, чтобы Ханбин мог почувствовать запах его духов с ароматом кокоса. — Ты хорошо смотришься в таком виде, — напевает Хао, и мозг Ханбина отключается. — Ты ведь знаешь это, правда? — Это не... — «уместно», — отвечает мозг Ханбина, но все двигательные функции его лица, похоже, направлены на то, чтобы разевать рот, как рыба, вытащенная из воды. Его лицо горит, но хуже того — его кровь бурлит. — Это не сработает, — задыхается он. Брови Хао подергиваются, губы изгибаются в робкой ухмылке. — Неужели? Ханбин знает — вот в чем дело. Ханбин знает, что он выглядит хорошо в таком виде. Волосы, развевающиеся вокруг него темным нимбом. Кожа, отливающая каштановым цветом вплоть до груди, окрашенной в звезды его татуировки. Здесь Ханбин одерживает верх, даже если ухмылка Хао становится нетерпеливой. — Ужели. Глаз Хао дергается, Ханбин наслаждается этим. — Только не говори мне, — произносит Хао. — Ты же не пассив, верно? Ханбин усмехается, закатывая глаза: — Не знал, что ты настолько старомодный, хен. Хао бормочет: — …Старомодный? — Мы, как сообщество, должны оставить это в прошлом. — Настает очередь Ханбина надуться. — Ты так не думаешь? — Мы? — с удивлением спрашивает Хао. У Ханбина перехватывает дыхание, и он задается вопросом, не будет ли слишком подозрительно, если он прямо сейчас убежит. — Мы не вращались в одних и тех же кругах, Сон Ханбин. — Нам всем следует научиться отдавать, — Ханбин внезапно чувствует себя храбрым, его рука, до этого безвольно лежавшая вдоль тела, медленно продвигается к бедру Хао, обнаженному задравшимися шортами, и такому бледному и худому, что у Ханбина чуть не случается сердечный приступ, — и брать, — он сжимает его, кожа мнется под пальцами, Хао приподнимает бровь, его щеки окрашиваются в розовый цвет. Жар в животе Ханбина потрескивает, пальцы теряют связь с его собственным разумом, ведомые желанием и коварством, — друг от друга иногда. — Его большой палец бесцельно чертит узор по внутренней стороне бедра Хао. — Тебе так не кажется, Хао-щи? — И что бы ты предложил, Ханбин-щи? — Хао в самоуверенности вздергивает бровь, но его уши краснеют, а губы выглядят более блестящими, чем минуту назад. — Есть много способов доставить друг другу удовольствие, — напевает Ханбин, его рука скользит дальше внутрь бедра. — Верно, гэгэ? На лице Хао отражается мешанина восхитительных эмоций — смущение, желание, страх. Ханбин хочет попробовать их все на вкус, почувствовать, как кости его лица двигаются под его пальцами, и посмотреть, что еще он мог бы там найти. — Ты играешь в опасную игру, Ханбини, — Хао говорит, затаив дыхание, и Ханбин запоздало понимает — он впервые видит Хао таким. Горячим, обеспокоенным и близким к тому, чтобы сломаться. — Почему это? Хао ухмыляется, прежде чем наклониться ближе, его челка падает на лицо Ханбина. Ханбин однозначно наполовину тверд. — В таких играх, как эта, есть только один победитель. — Горячий голос Хао касается губ Ханбина. — И это будешь не ты, Ханбин. В Ханбине не загорается ничего, кроме соревновательного духа: — Хочешь узнать, кто победит в этом раунде, центр-ним? Глаза Хао смягчаются, и его взгляд на мгновение устремляется к губам Ханбина, покрытым красными ранками и зажатым между зубами, как кажется Ханбину, на мгновение. — Хорошая попытка, — выдыхает Хао в воздух между ними, прежде чем отстраниться и встать. — Увидимся на репетиции, Ханбини. Внезапно становится слишком холодно — на полу, сбоку от его головы, внутри горла. Он садится, наблюдая, как бедра Хао покачиваются в отработанном ритме, когда он с важным видом направляется к двери. У двери Хао поворачивается к Ханбину. На его лице появляется что-то застенчивое и дерзкое, он переводит взгляд с лица Ханбина на то место, где его штаны задираются и выступают. Прежде чем Ханбин успевает отреагировать, извиниться за это ужасное нарушение границ, Хао натянуто, голодно улыбается, прежде чем покинуть комнату и оставить Ханбина наедине со своим стыдом и пылающей кровью.

☼ ✧ ☽

Двадцать три дня спустя –

Ханбин выглядит странно. Такое признавать немного необычно, но он повсюду видит самого себя. На рекламных щитах, фанкамах, куда бы он ни посмотрел, Сон Ханбин смотрит прямо на него. Ухоженный, идеальный айдол. Верхний свет мигает с неприятным жужжанием, когда Ханбин рассматривает свое отражение в грязном зеркале, одна половина которого изрисована случайными надписями и ругательствами, а на другой половине красуется его искаженный образ. Его волосы в полном беспорядке — торчат в шести разных направлениях. Держатся благодаря гелю для укладки, поту и чистой силе воли. Его макияж, каким бы скромным он ни был, размазался снизу глаз темно-коричневыми тенями, а румяна кажутся слишком яркими при слабом флуоресцентном освещении. Он выглядит уставшим, измученным, совсем не похожим на айдола Сон Ханбина. Сейчас он просто Ханбин — тот, кто прячется от своих проблем (читать как: от закрадывающегося подозрения, что он влюблен в своего лучшего друга) в ванной, пока остальные участники группы пьют и веселятся снаружи. Приглушенная музыка и… Рики? Поющий поверх нее. Его шея горит, невидимые отпечатки длинных, музыкально натренированных пальцев въедаются в кожу Ханбина, куда-то между сонной артерией и местом соединения с плечом. Он осматривает рану, но не видит на упомянутой части тела ничего, кроме случайно попавших блесток и застарелого пота; никаких следов Чжан Хао или его обжигающего прикосновения не обнаруживается. И все же, это место жжется, Ханбин ощущает сильную боль. Он открывает кран, позволяя воде стекать сквозь пальцы, прежде чем сложить ладони чашечкой, чтобы набрать ее. Он плещет прохладной водой себе в лицо, жидкость стекает каплями на плитку внизу, собираясь в трещины. Он убеждается в том, чтобы протереть водой свою горящую шею, пытаясь унять непрекращающийся жар. Ханбин не из тех, кто убегает. Он никогда не был тем человеком, который прятался в ближайшей ванной, когда шум вечеринки становился невыносимым — обычно он и являлся источником шума. Громкий и суматошный в том смысле, который укоренился в нем после многочисленных вогинг-баттлов и танцевальных студий, он наслаждался шумом и волнением вечеринок. Он экстраверт до мозга костей, и не только потому, что какой-то онлайн-тест показал такой результат. Однако сейчас ничто не кажется обычным. Будучи больше не зажатым в шестеренках перегруженной танцевальной машины, он обнаружил, что у него кружится голова от всего этого шума, от мигающих огней и властного запаха персикового соджу. Чжан Хао начал ночь в объятиях Гювина, запрокинув ноги ему на колени, а руку младшего положив себе на живот. Громко напевая песню какой-то женской группы, которую Ханбин не совсем узнал. Однако алкоголь продолжал поступать, и вскоре Хао из ласкового превратился в откровенно прилипчивого. Запутавшись между Гювином и Мэттью, он обхватил своими худыми бедрами Мэттью и уткнулся лицом в грудь Гювина. Заиграла западная поп-песня, и Хао громко завизжал и заставил младших встать, выхватив микрофон у Тэрэ, который, казалось, был более чем счастлив сесть после своего восхитительного соло. Лицо Хао покраснело, волосы растрепались, а верхняя рубашка была небрежно брошена в сторону Ханбина, когда он, как казалось, инстинктивно, начал со вкусом исполнять стриптиз под одну из песен Доджи Кэт. Ханбин не обращал внимания на песню — в этом не было его вины. Хао буквально обвился вокруг него, громко напевая ему на ухо, сидя верхом у него на коленях, проводя свободной рукой, той, что не держала микрофон, по рукам Ханбина. Его глаза были полузакрыты и безумны, зрачки широко раскрыты, он невнятно выкрикивал текст песни, подбадриваемый одобрительными возгласами остальных. Ханбин упер кулаки в бока, приветливо улыбаясь Мэттью, который бросил на него обеспокоенный взгляд. — Я хочу прикоснуться к тебе... — пропел Хао, проводя пальцами вниз по шее Ханбина под громкие возгласы и аплодисменты. Ханбин едва обратил внимание на откровенно шокированный визг Тэрэ, когда пальцы Хао прожгли дорожку до самой звезды в середине груди Ханбина, неразборчиво произнеся следующие слова песни. В организме Ханбина было недостаточно алкоголя, чтобы справиться со всем этим; на самом деле, его вообще не было. Кто-то должен был вести машину, а Ханбин был хорошим лидером. Поэтому он и вызвался. И теперь он был на несколько градусов чересчур горячим, сидя под самим Чжан Хао, задаваясь вопросом, какому божеству он причинил зло, чтобы подвергнуться подобному испытанию. — Я хочу пошалить на камеру…! — Хао многозначительно кричал, в основном их восторженным участникам, но от Ханбина не ускользнуло то, как взгляд Хао поймал его собственный — дерзкая ухмылка, яркая, как день, под мерцающими неоновыми огнями. — ...Мне нравится, когда мы шалим на камеру. Излишне говорить, что Ханбин почти сразу же удалился. Ханбин выглядит странно, не похоже на себя, но в то же время так проникновенно является Сон Ханбином, что это ошеломляет его. Его щеки впали с тех пор, как он видел их в последний раз, волосы выкрашены темнее, чем когда-либо были у Ханбина. Но это все еще он. Тот же самый парень, которого он видит на трясущихся видео, снятых в танцевальных студиях, тот же самый парень, стоящий позади своих учителей и коллег по танцам, лицо скрыто масками и кепками. Сон Ханбин в зеркале — это Ханбин после Boys Planet, или, сказать точнее, Ханбин после Чжан Хао. Навсегда измененный, навсегда переплетенный. Его выводят из оцепенения, когда дверь в ванную противно скрипит, и его голова резко поворачивается к источнику неприятного звука. — О, Ханбин-хен. Ханбин выдыхает, и не подозревая, что задерживал дыхание, когда Тэрэ, пошатываясь, входит в ванную. — Что... — Тэрэ икает, спотыкаясь ни о что, — что ты здесь делаешь? Лицо Тэрэ все в пятнах, квадратные очки слегка криво сидят на носу, безразмерный яркий джемпер топорщится там, где небрежно заправлен в не менее яркие спортивные штаны. Он выглядит мило, всегда выглядит так — непритязательно, словно щенок, родившийся вчера, что в равной степени вызывает симпатию и беспокоит Ханбина. Кажется, он не осознает, какой вес имеет, просто радуется тому, что его признают и уважают. Сейчас ситуация ничем не отличается, на лице Тэрэ играет характерная глуповатая улыбка, частично вызванная алкоголем, а частично просто тем, что он является Тэрэ. — Плохо переносишь алкоголь? — спрашивает Ханбин, вытирая руки о рубашку и подходя, чтобы придержать Тэрэ, который беспомощно облокачивается на дверной косяк, мягко фыркая. — Так очевидно? — Тэрэ съеживается, его улыбка натягивается по краям. Ханбин кивает: — Ужасно. Тэрэ мило скулит. — Сейчас я сяду, — заявляет он, прежде чем с мягким стуком плюхнуться на пол в ванной. — Тэрэ-я, этот пол... — Тэрэ отмахивается от него, прислоняясь к стене и скрещивая ноги. — Мне все равно! — восклицает он. — Мне удобно. С этим трудно спорить, поэтому Ханбин уступает, присаживаясь на корточки рядом с тем местом, где сидит Тэрэ, пока их глаза не оказываются на одном уровне, и в этот момент Тэрэ снова улыбается, ослепительно и сияюще, как и всегда. — Привет, — говорит он сонно, прежде чем нерешительно ткнуть Ханбина в щеку, заставляя его надуть щеки. — Лидер-ним, — добавляет он и хихикает. Ханбин улыбается, не в силах удержаться. — Привет, — говорит он в ответ. — Главный вокалист-ним. — Тэрэ краснеет от этого, пряча свое маленькое личико в больших ладонях, кажется, что он не совсем в себе, хихикающий и вялый, каким обычно не является. — Хочешь воды? Хочешь, чтобы я отвез тебя домой? Ханбину немного тревожно видеть Тэрэ таким — свободным от своих запретов. Тэрэ, кажется, постоянно становится смелее, громче. Наслаждается любой возможностью проявить свою яркость. И все же Ханбин никогда не видел его настолько в своей тарелке. Ханбин еще не слишком хорошо его знает, все еще привыкая к уникальности их участников. Однако Ханбин узнал большинство из них раньше. Гювина из Love Me Right и Say My Name. Гонука из Tomboy. Хао из, ну, из всего. Рики из-за Хао и с недавних пор из-за Гювина. Тэрэ — единственный, кто не совсем вписывается в это уравнение, поскольку их первый разговор состоялся в ночь финала, немногословный, но достаточно дружелюбный. Ханбин, конечно, заметил. Было трудно не заметить, как только он начал обращать на это внимание. Тэрэ смотрит на всех так, словно хочет, чтобы его поняли, и Ханбин с легкостью это сделал. Тэрэ убирает руки от лица, оно по-прежнему окрашено во все оттенки красного, но теперь его бровь приподнята. — Нет, мам, — он стонет, но на душе у него легко. — Это не первый раз, когда я напиваюсь. — Мог бы соврать мне, я бы поверил. — Ха-ха, — невесело отвечает Тэрэ, закатывая глаза. Затем они замолкают, словно между ними повисает какая-то неловкость. Она тяжелая, не совсем приятная, когда втискивается в пространство между ними, словно незваный гвость. И затем, почти нерешительно, Тэрэ протягивает руку. Она парит на мгновение, будто сомневаясь, прежде чем мягко опуститься на руку Ханбина. Сердце Ханбина замирает от этого прикосновения, его охватывает смесь благодарности и близости. Он соединяет их пальцы, переплетая их жизни в этом простом жесте. Пальцы Тэрэ дергаются, но он не отстраняется. — Знаешь, — начинает он, теперь его голос звучит тише, — иногда ты напоминаешь мне его. — Повисает пауза, и Тэрэ моргает, глядя на их соединенные руки, как будто обдумывая только что сказанные им слова. — В смысле, не только из-за имени. — Напоминаю как? — спрашивает Ханбин, его голос едва ли громче шепота. — Не только из-за имени, — повторяет он, — из-за того, как ты себя ведешь, как ты заботишься о людях. Словно... те его стороны, которые он никогда мне не показывал, я вижу их в тебе. Желудок Ханбина сжимается. — Кажется, куда бы я ни пошел, Пак Ханбин находится прямо за углом, — беззаботно говорит он, скрывая напряженность в своем голосе. Тэрэ фыркает, их глаза снова встречаются в невысказанном понимании. — Он говорил то же самое о тебе, ты знаешь? Должно быть, на лице Ханбина отражается замешательство, потому что Тэрэ продолжает с мягкой улыбкой: — Он обожал тебя, хен. Раньше он все время говорил о тебе. — В голосе Тэрэ звучит ласковая нежность, и он качает головой, словно открывая сокровищницу воспоминаний. — Я никогда не думал, что мне доведется пересечься с легендарным Сон Ханбином, не говоря уже о дебюте с ним. — Его пальцы играют с кольцом Ханбина, обводя металл вокруг указательного пальца Ханбина. — Это глупо. На самом деле, раньше я немного ревновал из-за этого. В этот момент Ханбину все становится ясно. Безмолвная тяжесть, которая существует между ними, эмоции, которые кипят под поверхностью. Дело не просто в обожании; это связь, страстное желание и невысказанные слова, которые повисают в воздухе. — Вы двое, — начинает Ханбин, его голос мягок, когда он смотрит на Тэрэ, — вы были...? Он громко стонет: — Это сложно. Ханбин улыбается, криво изгибая губы. — Часто так и бывает. Тэрэ качает головой, у него вырывается вздох. — Я все еще пытался разобраться во всей этой... — Он неопределенно жестикулирует, рисуя невидимый круг вокруг себя. — ...Моей штуке, — он произносит это странно, с уязвимостью, которая находит отклик у Ханбина. Это боль, которую он знает слишком хорошо, шрам, который проходит достаточно глубоко, чтобы жечь. — И? — напоминает Ханбин, тыча пальцем в коленку Тэрэ, ярко-неоново-оранжевую, совершенно не сочетающуюся с его зеленым пуловером. — Ты разобрался? Тэрэ фыркает, внезапно подтягивая колени к груди, увеличивая расстояние между ними. — А это возможно? — тихо спрашивает он, как будто не совсем ожидает, что Ханбин его услышит. Он поднимает взгляд с того места, где их руки все еще переплетены, чтобы встретиться взглядом с Ханбином. — Ты смог? Ханбин вздрагивает от этого — чувствует, как тяжесть ложится ему на живот, гноится и отращивает три головы, кусающиеся и неистовые, умоляющие, чтобы их выпустили. Эту черту невозможно переступить, Ханбин мягко признает это. «Я держу в себе тяжесть этого, и этого, и всего остального, пожалуйста, не бойся меня». — Нет, — говорит он после проглоченной вечности. — Я все еще пытаюсь разобраться. Тэрэ вздыхает, в его реакции виден намек на разочарование. Ханбин может понять это чувство. — Это из-за Хао-хена? Тяжесть растет, густая и ядовитая расползается по его артериям, высовывает одну из своих мясистых голов изо рта Ханбина. — Он сказал тебе? — спрашивает он, вместо того чтобы прикусить язык. Тэрэ снова смотрит на него, глаза его округляются и становятся еще больше за квадратными оправами очков, а затем он делает самую неожиданную вещь: он смеется. Один из тех чистых, удивительно глупых смехов Тэрэ. Высокий и отрывистый, почти как будто он притворяется, создавая странное подобие того, на что похож человеческий смех. — Хен, — говорит Тэрэ, затаив дыхание, — ему правда не требовалось этого делать. — Ханбин, должно быть, хмурится, потому что Тэрэ немедленно повторяет за ним, хмурясь так сильно, что видна ямочка на его левой щеке. — Несмотря на внешность, — он постукивает по переносице своих очков, — у меня есть глаза, знаешь ли. У нас у всех есть. — Я не думал, что все так плохо, — бормочет Ханбин, наполовину сглатывая, наполовину застеснявшись. С милым воркованием Тэрэ протягивает руку, его пальцы слегка дрожат, когда они находят свой след на щеках Ханбина. Его прикосновения нежны, пальцы обвивают контуры лица Ханбина, как будто он держит что-то невероятно ценное. В его действиях, в его прикосновениях есть детская невинность. Словно птица, выпущенная из клетки, которой впервые в жизни позволили свободно летать. — Хен, — произносит он со смесью нежности и опьянения, его голос немного невнятный, но наполненный неподдельной добротой. Его большой и указательный пальцы слегка касаются щек Ханбина, прежде чем сжать их. — Дуа? — с трудом выговаривает Ханбин через сжатые щеки. — Ты милый, — продолжает Тэрэ. — Милый и классный лидер-ним. — Есть что-то, что Ханбин не совсем распознает в его темных глазах — прозорливость, пожалуй. Может быть, храбрость. — Я понимаю, почему Хао-хен так сильно любит тебя. Грудь Ханбина сжимается, а лицо Тэрэ застывает в этот же момент. — Что? — хрипит Ханбин, слова с трудом вырываются из его сдавленного горла. Как будто его ребра превращаются в тиски, сдавливающие легкие, дыхание вырывается неровными вздохами. — Оу, — выдыхает Тэрэ, его руки медленно убираются с лица Ханбина. Внезапная бледность заливает его черты. — Я не должен был этого говорить, да? Голова Ханбина кружится, его мысли превращаются в хаотичный вихрь. Он смотрит на Тэрэ, его глаза ищут ответы, которых там нет. И тут его внимание отвлекает звук, доносящийся снаружи — визг, за которым следует бессвязное пение и приглушенный ритм. — С тобой все будет в порядке, верно? — спрашивает Ханбин через какую-то дымку. Он едва слышит произносимые слова и не чувствует, как его конечности вытягиваются, чтобы встать, когда Тэрэ лихорадочно кивает. Когда Ханбин выходит из ванной, его сердце колотится в груди, как военный барабан. Его взгляд останавливается на разворачивающейся сцене перед ним: Хао, растянувшийся на безвкусном красном диване, в пальцах его забинтованной руки лениво болтается микрофон, когда он бормочет слова поп-песни, которую Ханбин не узнает. Гювин и Рики стоят в углу комнаты, залипая в свои телефоны, Мэттью и Джиун — ну, не нужно быть гением, чтобы предположить, куда они ушли, двойная дверь в ванную комнату, противоположную той, из которой он вышел, грохочет. — Ханбин! — восклицает Хао, его голос звучит слишком громко, и он слегка приподнимается, едва удерживаясь от падения с дивана. — Ты здесь! Сердце Ханбина сжимается при виде этого зрелища, смесь беспокойства и нежности переполняет его чувства. — Да, я здесь, — мягко отвечает он, осторожно приближаясь к Хао. — Давай, отвезем тебя домой. — Он хватает его за руку, поднимая. Хао с энтузиазмом кивает, его движения неумеренны и неустойчивы. — Дом — звучит хорошо, — бормочет он, опираясь на Ханбина в поисках поддержки. — Ты хороший, Бини. Его взгляд встречается с Рики, чья бровь приподнята, а лицо задумчивое. — Я пришлю за вами менеджера, — обещает Ханбин, но Рики отмахивается от него. — Он уже едет, — говорит Рики и указывает на дверь. — Отвези его домой, хен. Когда они начинают выбираться из этого места, Ханбин не может удержаться, чтобы не оглянуться на Тэрэ, который наблюдает за ними с извиняющимся выражением лица. Разум Ханбина — это вихрь эмоций: злости, замешательства, страха. А потом они оказываются на улице, прохладный майский ветер забирается им под одежду, и Хао такой, такой горячий — тысяча градусов, прилипшие к боку Ханбина, пальцы, вцепившиеся в ветровку Ханбина, голова, прижатая к изгибу его шеи. Ему невыносимо жарко, запах алкоголя почти одурманивает его. Их колени продолжают ударяться друг о друга, когда они запинаются. — Упс! — Хао фыркает, выгибаясь на встречу прикосновению Ханбина. Рука Ханбина впивается в его талию — горячую, на тысячу пятьдесят градусов выше, чем нужно. Это клеймо на коже Ханбина — попытка удержать его от падения. Они добираются до машины Ханбина — она не совсем его, как и все остальное. Логотип их компании приклеен сбоку, стекла тонированы в черный цвет — и Ханбин открывает дверь со стороны пассажира, хмурясь, когда Хао начинает ворковать. — Ты такой джентльмен, — говорит он по-английски, дергая Ханбина за рукав. — Ооочень вежливый. Ханбин мягко уговаривает его сесть в машину, в то время как Хао жалуется и слегка поскуливает, пытаясь добиться прикосновения от Ханбина, удержать его на себе любыми необходимыми средствами. Ханбин закрывает за собой дверь, устраиваясь на водительском сиденье. Он безуспешно пытается подавить желание обратить свой взгляд на Хао, который, кажется, вжимается в сиденье так, как только может, его длинные конечности искривляются в ограниченном пространстве. Поворотом ключа Ханбин заводит двигатель, и по его телу пробегают урчащие вибрации. И тут он замечает нечто неожиданное — у него дрожат руки. Он прижимает их к рулю, желая, чтобы они успокоились. — Ханбини... — начинает Хао, убеждаясь, что Ханбин смотрит на него, видит его. Улица снаружи темная, автомобиль освещается тонкими светодиодами дисплеев, падающими на фигуру Хао. Его волосы прилипли ко лбу — беспорядочная копна темно-каштановых прядей, застрявших на коже. Его лицо блестит, глиттер беспорядочно мерцает на острых скулах, в уголках рта, по всей длине шеи. Ханбину больно, больно, больно. — Я красивый до смерти, правда? — невнятно бормочет Хао, воздух между ними густой и душный. Ханбин думает, что машина слишком маленькая, его грудь слишком маленькая, штаны. Рука Ханбина двигается раньше, чем его разум успевает ее остановить, оказываясь на внутренней стороне бедра Хао, кончики ногтей проникают в швы его джинсов. Он наслаждается мягким «ах», которое это действие извлекает из Хао, и легким передвижением, когда он приспосабливается, чтобы еще больше открыться для руки Ханбина. — Ты даже не представляешь, — бормочет Ханбин, неохотно отводя взгляд от фигуры Хао. Этот образ запечатляется в его сознании — одежда, облегающая длинное тело Хао, глаза с полуприкрытыми веками и расширенными зрачками. Глубоко вздыхая, Ханбин снова обращает свое внимание на дорогу, гул двигателя эхом отдается в машине, устойчивый ритм соответствует ударам его сердца. И когда он заводит машину, мир за окном расплывается в полосы света. Дорога впереди тянется, как лента, и, когда он вливается в ее ритм, его мысли остаются сумбурными, пальцы лениво описывают круги по внутренней стороне бедра Хао, пытаясь не обращать внимания на жар, разливающийся в животе, и на то, как сжимается горло. Прикасаться к Хао слишком легко. Ничто никогда не казалось более правильным, чем тепло бедра Хао, пульсирующее под кончиками его пальцев. Он задается вопросом, бьются ли их сердца в одном ритме, или же это стук его собственного сердца эхом отдается в его голове. Прикасаться к Хао легко, непорочно. Хао не сопротивляется. Не отталкивает. Кажется, он прижимается навстречу, кажется, ему становится тяжелее дышать от этого. Они приезжают слишком рано, сворачивая на темную пустую улицу. Машина замедляет ход и останавливается, задевая колесами бордюр, когда Ханбин аккуратно паркует ее рядом с их зданием. Сейчас половина третьего ночи, здания вдоль улицы пусты и тихи, окна затемнены до черноты. Уличные фонари отбрасывают желтый отблеск вокруг машины, падая на приборную панель, очерчивая острый изгиб челюсти Хао. Ханбин не хочет задерживаться, собираясь открыть дверь, прежде чем чувствует, как кто-то тянет его за руку, удерживая на месте. — Не надо, — бормочет Хао с легкой жалобой в голосе. Ханбин встречается с ним взглядом и тут же жалеет, что сделал это. Частицы глиттера под глазами Хао ловят свет, усиливая кромешную тьму его глаз, зрачки расширены настолько широко, что в них можно утонуть. Его губы, всегда слишком пухлые, сжаты между зубами. В них спрятано что-то смертельно опасное, что-то, вокруг чего они постоянно ходят кругами — голодный лев в проржавевшей клетке. — Останься. — Хен, — умоляет Ханбин, он не чувствует своего лица; вся кровь скопилась в его руке, палец, проводящий по швам, онемел, ткань прилипла к его вспотевшей коже. Он не может этого вынести, это не может быть правильным. — Давай зайдем внутрь, — выдавливает он. Хао бросает на него гневный взгляд, прикусывая нижнюю губу. — Если ты перестанешь касаться меня, я умру. Дыхание Ханбина сбивается, он чувствует, как оно стучит в грудной клетке. Наполовину обезумевшее, наполовину умирающее от голода. Его свободная рука тянется к лицу Хао, большим пальцем оттягивая окровавленную нижнюю губу, избавляя ее от пытки зубами. — Ты так навредишь себе. — Глаза Хао трепещут, он тяжело и прерывисто дышит. Ханбин не осмеливается смотреть куда-либо, кроме его лица, опасаясь того, что он может найти, чего он может захотеть. — У тебя уже и так идет кровь. — Ханбин... — это звучит как молитва, когда Хао так произносит его имя. Свято, но фундаментально, словно окровавленный алтарь, словно грязь у него под ногтями. Его глаза, безумные и пьяные, блуждают по форме рта Ханбина, по тому месту, где распахивается его ветровка, по звезде посередине груди. Он чувствует себя будто в средневековье — голодным и диким. Хао задыхается, когда Ханбин надавливает на его нижнюю губу, в то место, где она мягкая и влажная, ноготь задевает десны. — Я так сильно хочу, чтобы ты трахнул меня, — произносит Хао, словно гимн, запечатленный в пространстве между ними. Хао смотрит на него черными, как смоль глазами с рассеянным блеском, и Ханбин не может найти в себе сил удивиться этому признанию. Он испытывает голод, тепло, скапливающееся в нижней части его живота, шипит, сжимается. Если бы он был более сильным человеком, он бы отстранился, сказал Хао, что этого более чем достаточно, что это нелепо и опасно, даже хуже — это эгоистично. Швы на ладони Хао еще не зажили, от него разит алкоголем, потом и арбузными духами. И он хочет его. Он хочет Ханбина. Ханбин не из тех, кто убегает. — Только один раз, — лихорадочно клянется Ханбин, — только этот один раз. Хао не сопротивляется, когда Ханбин, наконец, срывается с цепи. Даже не вздрагивает. Они сталкиваются друг с другом, как пара гаснущих звезд, затем происходит что-то грандиозное и безнадежное, Хао скулит в рот Ханбину, соединяя их губы. Влажно, грубо и маниакально. Забинтованная рука Хао тянется, чтобы обхватить Ханбина сзади за шею, придвигая его еще ближе. Ханбин беспомощно стонет, его глаза горят там, где они зажмурены достаточно сильно, чтобы было больно. Его рука дрожит у подбородка Хао, боясь ухватиться за то, что ему придется отпустить. На вкус Хао — ничто и все сразу. Словно вода, тепло и персиковый соджу. Гнев, вина и отчаяние. Ханбин хочет, чтобы все это было внутри него, проглотить это и спрятать в надежном месте, где никто никогда этого не увидит. Губы Хао притягиваются к его собственным, и его язык проникает внутрь, проталкиваясь мимо зубов Ханбина. Ханбин скулит, чувствуя, как горят его щеки, чувствуя, как жар разливается по ушам и по линии роста волос. Хао толкается языком вперед, расценивая это как поощрение, его другая рука занимает место на плече Ханбина, язык обводит контур его зубов. Дыхание Хао вырывается короткими клубами, обдувая щеку Ханбина. Рычаг переключения передач впивается Ханбину в бок. Хао чувствует жар, и его язык делает что-то, а рука начинает скользить вниз по груди Ханбина, стягивая его тонкую рубашку. Ханбин чувствует все это, все это и даже больше, и это неправильно, это было неправильно и... Ханбин отстраняется, задыхаясь. Оттолкнув от себя Хао, податливого от алкоголя и желания, он с мягким стуком ударяет по дверце машины, лицо его искажается от замешательства и разочарования. — Прости, — задыхается Ханбин. Он чувствует тошноту, к горлу подступает желчь, все его тело словно горит. — Блять, прости меня, прости. — Ему противен плаксивый тон своего голоса, он открывает дверь, выходя из нее на прохладный воздух раннего утра. Ханбина словно грузовиком сбивает, ему внезапно становится так холодно, что стучат зубы, мурашки бегут по всему телу. Его дыхание вырывается толчками, грудь сжимается при каждом вдохе, легкие растягиваются при каждом выдохе. В панике хватает ртом воздух. Он едва замечает, как Хао выходит из машины, захлопывая дверцу, прежде чем направиться к их зданию. — Что за хуйня, Ханбин? — Хао зовет его вслед, слова почти эхом отдаются на маленькой улочке, и Ханбин беспокоится, что они могут разбудить соседей, но Хао, похоже, это не беспокоит, он гонится за ним, пропитанный алкоголем и шатающийся. — Остановись…! — Ханбин слушается, останавливая свое движение, спиной к Хао, лицом к бетонной башне. — Что тебе, блять, от меня нужно? — прерывисто спрашивает Хао. «Все, — хочет сказать Ханбин. — Все, что у тебя есть. Все, чем ты являешься. Целовать тебя — все равно что подставлять голову под лезвие. Я буду любить тебя так сильно, что это погубит меня». — Прости, хен, я... — Он не осмеливается оглянуться, в ужасе от того, что может увидеть, если сделает это. — Прости, ты действительно пьян, я не должен был… так тобой пользоваться. Хао усмехается, сломлено и невероятно жестоко. — Пошел ты, — ядовито выплевывает Хао. Ханбин хочет, чтобы эти слова отпечатались клеймом на нем, проникли в верхний слой его кожи, окрасили его внутренности своим ароматом. Он хочет запомнить стыд, который он испытывает, холодный ожог ненависти. — Я хотел этого. — Хао теперь так близко, что Ханбин чувствует его присутствие у себя за спиной. — Ты этого хотел. — Прости… — Мне не нужны твои извинения, мать твою, посмотри на меня, Ханбин. Руки Ханбина дрожат, сердце тревожно колотится в груди, кожа кажется слишком тяжелой. Он поворачивается и — о боже. Хао плачет. — Хен, — слышит Ханбин свой голос, который не похож на его собственный. — Ты влюблен в меня? Рот Хао приоткрывается, нижняя губа (та, которую Ханбин трогал большим пальцем, та, которую он целовал, посасывал, прикусывал) дрожит. Он стоит в ореоле уличного фонаря. — Пошел ты, — повторяет Хао. — Ты, блять, не имеешь права спрашивать меня об этом. Сердце Ханбина словно пронзают тысячи зеркальных осколков. — Блять, — говорит он, и это обрушивается на него, как груда кирпичей, как треск скрипичных струн. — Ты влюблен. Хао выглядит пристыженным, униженным. Его руки поднимаются, чтобы обхватить себя. Он выглядит таким маленьким, как ребенок, признающийся в своей влюбленности старшекласснику, готовый к тому, что ему откажут. Слезы теперь текут быстро, смывая за собой блестки, впитываясь в верхнюю часть его рубашки. — Как может быть по-другому? — шепчет он в лунный свет. — Я люблю тебя так сильно, что это убивает меня. Ханбин отшатывается, это чувство знакомо и опустошающе. — Я чувствую… тебя так много во мне сейчас, что я не могу от этого избавиться, — говорит Хао. — Я вижу… как ты сгребаешь листья на нашем заднем дворе, я вижу, как покупаю тебе мыло, когда оно у тебя заканчивается, — всхлипывает Хао и делает судорожный вдох. — Это больше, чем любовь, я не знаю, что со всем этим делать… я не знаю, куда это деть. Ханбин многое чувствует в этот момент. Сначала, как это часто бывает, приходит страх. Толстый, цепкий и безжалостный. Безразличный, каким он всегда казался. За ним быстро следует это вечно опасное, вечно присутствующее желание. Желание, которое заседает на дне его легких, как дым от сигарет. Ему требуется время до того самого момента, когда желание расцветает и распространяется, чтобы осознать, чем оно на самом деле является. Взрывной любовью, выходящей за рамки физического, за рамки обыденного. Она почти ошеломляет его, почти погружает в безумный туман точно так же, как это было тогда — много ночей назад. Ему хотелось оттолкнуть Хао, убежать далеко-далеко от всего этого. Острым уколом к нему приходит осознание, что он больше не хочет убегать. Он хочет быть прямо здесь, а точнее, он хочет быть еще ближе. Ханбин внезапно чувствует себя бодрым — более бодрым, чем он чувствовал себя за последние недели. Финал, скрипка, швы, Мэттью, Тэрэ. Он двигался через эти события, как машина на автопилоте по извилистой дороге, как сказочный пейзаж, который протолкнулся через его подсознание в трясущиеся руки. Он видит Чжан Хао теперь. Не отполированного трейни Boys Planet Хао, не бесстрашного Хао, поедающего чипсы на кровати в отеле, не Хао с глиттером под глазами и горящими пальцами. Он видит Чжан Хао — мальчика, который умоляет его остаться, мальчика, который прижимал его так близко, шепча «не плачь» в его сонную артерию. Мальчика, который пришел к нему в прачечную, встревоженный и обеспокоенный, но такой добрый. Чжан Хао, который никогда бы не причинил ему вреда. Чжан Хао, который хочет его, любит его и боится так же сильно, как и он. — Я возьму это, — шепчет Ханбин звездам. — Оно мое, верно? Я хочу это, Хао-хен. Я хочу это так сильно, что меня это убивает. Брови Хао приподнимаются, челюсть отвисает. — Что? Ханбин сейчас храбрый, храбрее, чем когда-либо. — Я хочу это, — повторяет он, — все это. Листья, мыло. Все, что ты мне дашь. — Он делает шаг вперед, приближаясь к границе между светом и тьмой. Ощущение теплого нимба пронзает его насквозь, прямо от макушки. Глаза Хао большие и беспомощные, блестят в тусклом свете бриллиантовыми слезинками: — Ты хочешь? — Всегда хотел, — признается он, и это кажется таким же легким, как дыхание. — С того самого первого момента. Я никогда не переставал хотеть тебя, Чжан Хао. Ханбин делает еще один шаг вперед, полностью оказываясь на свету, его рука непроизвольно тянется к подбородку Хао, большой палец касается теплой, влажной выпуклости его щеки. Хао выдыхает что-то дрожащее и надломленное, наклоняясь навстречу прикосновению, и Ханбин любит его. Ханбин любит его, сегодня, на прошлой неделе, две недели назад. Четыре месяца назад, под тяжелыми декабрьскими облаками. — Убегать было легче, — признается он, и его сердце кажется слишком большим для его груди, когда оно бьется, бьется и бьется. — Я боялся всего этого, тебя, нас. Но больше всего я боялся самого себя. Другая рука находит левую сторону лица Хао, обхватывая его трясущимися ладонями. Глаза Хао закрываются, щеки раскраснелись от алкоголя и чего-то еще, чего-то нового и волнующего, что Ханбин хочет попробовать. «Я люблю тебя, — репетирует он у себя в голове. — Я люблю тебя, я люблю тебя. Заставь это исчезнуть. Сделай так, чтобы на вкус это было похоже на тебя и ничего, кроме тебя». — Мне жаль, — говорит он вместо этого. — Мне жаль, что я так поступил с тобой, с нами. — Я пытался возненавидеть тебя, — шепчет Хао, открывая глаза. Ханбин пытается прочесть их, но видит только темно-карий цвет. — Правда. Я пытался. Все было бы намного проще. Мы могли бы сидеть по разные стороны стола, я мог бы слушать, как ты говоришь и говоришь, как ты часто это делаешь… И я бы ненавидел тебя. Я бы ненавидел тебя, потому что мне не разрешалось любить тебя. Хао внезапно посмеивается, его глаза снова становятся влажными, покрываются пленкой. — Ты делаешь это пиздец каким трудным, Ханбин, — говорит он, мокрый от непролитых слез и заливистого смеха. — Каждый раз, когда я пытался, и боже мой, я пытался — ты улыбался Гювини или поправлял прическу Тэрэ, и я влюблялся в тебя вдвойне сильнее. — Извини, — нахально говорит Ханбин. Его грудь трещит по швам, он чувствует — он чувствует так много всего, что кажется, будто чувствует все на свете. — В следующий раз я постараюсь сделать так, чтобы меня было легче ненавидеть. Хао закатывает глаза без всякого энтузиазма. — Пожалуйста, — тихо говорит он, избегая взгляда Ханбина. — Посмотри на меня, хен, — умоляет он, и Хао делает это, вот так просто. У него ясные, теплые глаза, и Ханбину хочется поцеловать его. Хочется прижаться к этому месту в его сердце, между клапанами. — Я тоже люблю тебя, — говорит он, смутно осознавая, что солнце медленно поднимается над горизонтом, что время движется вокруг них, мир вращается, ветер свистит. — Я люблю тебя, всегда любил. Может быть с тех пор, как я увидел тебя, а может быть, и раньше. Ханбин дышит, кажется, впервые за много лет. Мир не перестает вращаться, ветер дует и дует, а Ханбин только что признался Чжан Хао. Это просто обретает смысл, когда Хао делает шаг вперед, сокращая расстояние между ними. На этот раз все по-другому. На улице холоднее, чем было в машине. Ханбин хочет быть ближе, впитывать тепло Хао до тех пор, пока оно не проникнет в него самого, пока его уже нельзя будет отличить от его собственного. На этот раз Ханбин целует его в ответ, ощущая свое тело так, как раньше не ощущал. Его правая рука запутывается в волосах Хао, ногти прижимаются к коже головы, он не хочет причинять ему боль, но в то же время страстно желает держать. Его левая рука остается прижатой к щеке Хао, чувствуя, как теплые и густые слезы Хао стекают в углубления между его пальцами, спускаясь вниз по запястью. Поцелуй теплый, терпеливый. Больше не голодный, больше не отчаянный. У них есть все время в мире. Хао отстраняется первым, Ханбин чувствует себя сумасшедшим, глядя на него. Щеки раскраснелись, ресницы затрепетали. В такой близости его черты сливаются в знакомое размытое изображение Чжан Хао. — Я хочу сделать все как следует, — признается Ханбин в пространство между ними, которое с каждым днем становится все меньше. — Я хочу пригласить тебя на ужин, я хочу прокатить тебя на машине, — говорит он. — Я хочу поступить правильно, позволь мне все исправить для тебя. Хао слегка покачивает головой, прижавшись лбом к лбу Ханбина. — Ты знаешь, мне все это не нужно, — говорит он. — Я доволен этим, я счастлив иметь тебя таким, какой ты есть, каким бы ты мне не позволил. — Я хочу этого, хен, — настаивает Ханбин. — Позволь мне сделать это правильно, только это. Хао широко улыбается, и у Ханбина переворачивается живот. — Ладно, болван, — хихикает он, Ханбин думает, что мог бы напиться от одного этого звука. — Добивайся меня, Сон Ханбин, сбей меня с ног. Ханбин улыбается в ответ, внезапно почувствовав головокружение. — Завтра? Хао снова хихикает. — Репетиция, Бин-а, — говорит он ему. — У нас дебют не за горами, помнишь? — О, — тупо произносит Ханбин, но не позволяет этому поколебать его. — После, значит. Я заберу тебя после. Хао, похоже, готов запротестовать, но с улыбкой покачивает головой. — Хорошо, Бини, — говорит он, снова целуя его, нежно, как трепет крыльев бабочки. — Это свидание.

☼ ✧ ☽

Двадцать четыре дня спустя –

В этот день все окончательно проясняется. Ханбин стоит один в тускло освещенной студии, где засохшая кровь запеклась в углублениях деревянного пола, где окно отбрасывает резкие лучи света через всю комнату. Музыка пульсирует в воздухе, гипнотический ритм, который будто резонирует и колотится у него под ребрами, а сердце играет басами, аккомпанируя ему. Он на мгновение закрывает глаза, глубоко вдыхая, позволяя ритму проходить сквозь него. Когда музыка начинает кружиться вокруг него, он приходит в движение, его тело струится, как жидкий шелк. Он начинает с грациозного дефиле, каждый шаг которого излучает уверенность и очарование. Легким движением запястья он запускает серию вогинг элементов, его руки вытягиваются с точностью и целеустремленностью. Это странно — как легко даются ему эти движения. Прошли месяцы, а может быть, даже годы с тех пор, как он в последний раз танцевал с таким пылом. Он находит свои глаза в зеркальной стене, наблюдая, как его взгляд заостряется, превращаясь во что-то естественное и убийственное. Он наслаждается этим, тем, как двигается, тем, как выглядит под белыми флуоресцентными лампами. Он плавно переходит к танцу руками, щелкая пальцами и размахивая ими с замысловатой точностью. Это собственный язык Ханбина, на котором он говорит свободно, на котором поет его тело. Его руки раскрашивают воздух яркими красками, плетя выразительный гобелен. Тело Ханбина выгибается дугой в драматическом падении, его глаза устремлены на невидимого оппонента. Сейчас он прибывает в зоне своего комфорта, транслируя через танец свои корни, свою историю. Он крутится, выполняя безупречный разворот, его тело кажется размытым в движении. Ритм ускоряется, и его шаги тоже. Он свирепый, гордый и беззастенчивый. Каждая поза, каждое вращение снимают с него груз, который он носил под кожей слишком, слишком долго. Ханбин растворяется в этом, танцуя без какой-либо конкретной хореографии, позволяя ритму говорить ему, чего он хочет, кого он хочет. Он притягивает и отталкивает тело своего невидимого противника, проводя руками по прозрачной спине, чувствуя, как ладонь ложится на самую узкую часть его талии, где могла бы торчать кость и впиваться ему в ладонь. Это так горячо и тоскливо, что прилипает к небу, он почти ощущает это на вкус. С последним драматическим взмахом он принимает позу, его тело становится живым произведением искусства. Капельки пота блестят на его коже, и он чувствует себя живым, более живым, чем когда-либо за последние годы. Может быть, за всю свою жизнь. Звучат финальные ноты песни, разносятся по пустому пространству студии, плавно затихая, позволяя Ханбину вернуться в себя. Он чувствует себя легким, находящимся за сотню миль отсюда, совсем другим Ханбином, и все это в одно время. Тем, которого он почти забыл, тем, что спрятан в трясущихся видео и освещенных неоновым светом танцевальных студиях. Тем, кто не был обременен тем грузом, который Ханбин нес на своих плечах в течение нескольких месяцев. Тишина в комнате, кажется, повисает в воздухе, едва ощутимое присутствие внезапно нарушается неуверенным звуком аплодисментов, который слегка приглушен прикосновением кожи к изношенной повязке. Легкий, похожий на шепот, прорезающий молчание, прерывистый шум оживляет атмосферу одновременно неожиданным и желанным образом. Звук хлопков замедляется, а затем и полностью останавливается, когда глаза Ханбина улавливают источник, и Чжан Хао робко выходит из темной дверной арки, закрывая ее за собой. В тускло освещенной комнате Хао выглядит невероятно сияющим. Он одет в простую одежду — обтягивающую черную безрукавку и расклешенные спортивные штаны, которые облегают его тело во всех нужных местах. Рассеянное освещение комнаты играет тенями и бликами на его фигуре, подчеркивая черты лица и делая его похожим на настоящее произведение искусства. Ханбин не может этого отрицать, да и никогда не пытался — Хао умопомрачительно горяч. — Так и думал, что найду тебя здесь, — бормочет Хао, бросая Ханбину тонкое полотенце, Ханбин грациозно ловит его и быстро подносит к своему пылающему затылку, чувствуя, как оно становится влажным от его пота. — Я и не надеялся, что когда-нибудь снова увижу, как ты так танцуешь. Ханбин внезапно чувствует себя голым, его мешковатая толстовка кажется ему прозрачной под пристальным взглядом Хао. — Как? — спрашивает Ханбин, зная ответ, но нуждаясь в том, чтобы Хао сам сказал его. — Как будто никто не видит. — Хао съеживается от собственных слов, но его взгляд лишь смягчается. — Знаешь, как в твоих старых видео? — Ты их смотрел? — спрашивает Ханбин, позволяя себе оттащить тяжесть своего тела к дальней стене студии, пока не садится на холодный деревянный пол. Хао усмехается, подходя к нему и по пути хватая бутылку с водой для Ханбина. — А кто нет? — спрашивает он, прежде чем подойти к Ханбину и приложить прохладную бутылку к его разгоряченному лбу. — Воды? Ханбин с благодарностью берет бутылку и делает большой глоток, когда Хао занимает свое место рядом с ним. Достаточно близко, чтобы Ханбин мог ощутить фруктовый аромат его духов, и достаточно далеко, чтобы не чувствовать жара его кожи. — Ты стыдишься их? — интересуется Хао, вытягивая шею, чтобы посмотреть на него. Ханбин чуть ли не давится. Стыд? Разве это та эмоция, которая обжигает его кожу? Разве эта густая пелена стеснения и страха вызвана стыдом? Мысль об этом кажется почти оскорбительной. Конечно, это не стыд. Он потратил годы своей жизни, совершенствуя свои техники, учась бок о бок с людьми, которых уважал. Боготворил. Он создавал сообщества и оказывался в них сам, ему разбивали сердце, но он быстро восстанавливал его среди них. — Нет, — решительно отвечает он, затем улыбается и добавляет: — Я выглядел сексуально. Хао улыбается ему, эту улыбку он, кажется, приберегает только для Ханбина. Эта улыбка, которая достигает его глаз, расцветает на щеках. Внезапно Ханбину снова шестнадцать лет, и он не помнит, почему ему вообще когда-либо было страшно. — Это правда, — говорит Хао болезненно серьезно. — И до сих пор выглядишь, — добавляет он, как будто это так просто, как будто они могли бы сделать это, не будучи полностью поглощенными друг другом. Ханбин тоже начинает в это верить. — Хен-а, — начинает он, но не собирается заканчивать. — Приятно снова видеть тебя таким, — признается Хао, избавляя Ханбина от смущения. — Я боялся, что никогда больше не увижу, как ты так танцуешь. Глаза Ханбина блуждают. Внезапно, таким завораживающим и пугающим образом, становится трудно встретиться взглядом с Хао. Раньше ему казалось, что он смотрел в его глаза словно в увеличительное стекло, которое придавало смелости и приближало все то, чего боялся Ханбин. Однако теперь его взгляд похож на что-то новое. Наглый, дерзкий. С вечным присутствием этого обжигающего жара. Знание, что теперь ему позволено прикоснуться, может, от него это даже ожидается. Он кажется интимным. Ханбин будто не может насытиться этим; то, как изгибается нос Хао, рана на губе Хао, все еще темно-красная. Это вызывает у него тревогу, взволнованность. И все, что находится между. — Мне сказали прекратить, — признается он, как ему кажется, в первый раз. — В Cube, они усадили меня и Пак Ханбина и сказали нам перестать. — Ханбин качает головой, воспоминания заставляют его голову пульсировать, а стыд снова нахлынуть на него. — Перестаньте уже заниматься вакингом, это чепуха, — произносит он, повторяя слова, которые были сказаны ему и Пак Ханбину. — Мы создаем мужскую группу. Ведите себя как мужчины. — Мне жаль, — говорит Хао, его рука ложится на руку Ханбина. — Это ужасно. — Тогда это сломало меня, — отвечает он, вспоминая бессонные ночи, то, как его грудь жгло от нескончаемых слез. — Мне было девятнадцать, ты знаешь? Меня никогда раньше не заставляли меняться. — Ханбин встречается взглядом с Хао. Он снова чувствует ту искру, которая побуждает подобраться ближе, ощутить его кожу, запутаться между ребрами. Вместо этого он сжимает его руку, чувствуя, как эта искра разгорается. — Я даже не знал, с чего начать, все во мне было таким... — Громким? — Хао заканчивает, когда голос Ханбина начинает дрожать. Они проливали одну и ту же кровь, они горели одним и тем же пламенем. Ханбин кивает. — В итоге я изменил просто все. Голос, походку, друзей, — говорит он, снова сжимая руку Хао, пытаясь ослабить давление в легких. — В конце концов, мы с Пакбином перестали общаться — он никогда не боялся и не понимал, зачем ему это нужно. «Им всегда будет мало, — голос Пак Ханбина звенит у него в ушах. — Ты никогда не сможешь измениться так, чтобы это имело значение для них». — Я о многом сожалею касательно тех лет, — говорит Ханбин. — Но больше всего я сожалею о том, что не ушел вместе с ним. — Почему ты не ушел? — спрашивает Хао, и его глаза нежнее, чем Ханбин когда-либо видел. — Я не мог представить себе будущее, которое сложилось бы по-другому, — признается он, проводя большим пальцем по тыльной стороне ладони Хао. «Что еще меня может ждать? — двадцатилетний Ханбин спросил Мэттью, находясь на грани срыва. — Разве не везде одно и то же? Не будет ли там хуже?» — Кроме того, я не мог оставить Мэттью. Хао хмурит брови: — Но он не был твоей ответственностью. — Нет, но он был моим другом. — Для Ханбина это означает то же самое. — Я ушел только после того, как это сделал он. Больше не за что было держаться, кроме моей собственной горящей гордости, — говорит он. — Остальное ты знаешь. Glide Studios. Boys Planet. Ты. — Я? Ханбин мягко улыбается ему. — И никто другой. — Он задается вопросом, знает ли Хао, насколько глубоко он находится внутри Ханбина. Там, где все еще был жар, прямо под точкой пульса. — Ты все изменишь. Ты уже это сделал. — Прости? — надувается Хао, он выглядит таким милым, и Ханбин хочет поцеловать его. Ханбин хочет поцеловать его, он это и делает. — Я благодарен за это, — говорит он ему в губы. — Я много лет не мог вспомнить, кто я такой. — Он целует Хао снова и снова. Он бы делал это вечно, действительно мог бы. — Ты снова сделал меня храбрым. Хао снова качает головой, его челка щекочет лоб Ханбина. — Ты всегда был храбрым, Ханбин, — говорит он. — Я не делал ничего, кроме как любил тебя. — Этого было достаточно, — выдыхает Ханбин. — Для меня. Этого было достаточно.

☼ ✧ ☽

Двадцать шесть дней спустя –

— Ради всего, блять, святого, сиди спокойно, хен. — Следи за словами, Рики, — ворчит Ханбин, устраиваясь в кресле поудобнее. Рики снова тянет его за щеку, натягивая кожу на веке, тыкает скошенной кисточкой во внешний уголок глаза, размазывая тени вдоль этой четкой линии. Рики не совсем деликатно относится ко всему процессу, да и уважения особо не проявляет. Похоже, ему это все кажется очень забавным. Он сидит на игровом стуле Тэрэ в их общей комнате. Одна рука сжимает кисточку, другая держит лицо Ханбина, палетка теней для век балансирует у него на бедрах, на которых одеты эти его блестящие черные спортивные штаны. Рики окунает палец во что-то, что мерцает в слабом освещении комнаты, изучая лицо Ханбина на мнговение — его кошачьи глаза сужаются от сосредоточенности. Он снова по-хозяйски хватает Ханбина за лицо, нежные пальцы впиваются в мягкую кожу под скулой Ханбина. Он наносит блестки на внутреннюю часть глаза Ханбина, грубо проводя ими по веку. Они какие-то липкие и влажные, и Рики тихо приказывает Ханбину держать глаза закрытыми. Ханбин так и делает, услышав, как Рики бормочет что-то по-английски, чего Ханбин не совсем понимает. Рики наконец убирает руку и откидывается на спинку стула, выглядя очень довольным своим творением. Ханбин открывает глаза, пытаясь оценить свое отражение в двойных мониторах Тэрэ, но все, что он видит — это широкую спину Рики и свое маленькое личико, выглядывающее из-за его плеч. — Держи, — говорит Рики, протягивая Ханбину откуда-то взявшееся зеркало. Ханбин с благодарностью берет его, оно черное, стильное и в точности как сам Рики, а посередине в отражении виднеется пухлое лицо Ханбина. Он не очень себя узнает — глаза обведены коричневыми тенями, стягивающимися в резкую линию у внешнего уголка. Веки искрятся теми блестками, которые нанес на него Рики, они переливаются голубым и серым, стоит Ханбину повернуть лицо. Щеки в розовых румянах, на губах малиновый цвет. Выглядит хорошо, но... Ханбину ужасно не нравится. — О, — говорит он, наблюдая, как его хмурый взгляд в отражении становится глубже. — Тебе не кажется, что это немного... — Брови Ханбина хмурятся. — Мне жаль, ты молодец, Рики. Это просто не... — Ханбин думает, что Хао посмеялся бы над ним, над глиттером на глазах и всем остальным. Это не Ханбин, он выглядит как пародия на самого себя. Кто-то красивый и блестящий, сверкающий при слабом освещении. Он тянется за салфетками для снятия макияжа, которые Рики осторожно положил себе на колени. Вытаскивает одну и подносит к своему лицу. — Может, нам просто сделать все заново? Думаю, стоит начать сначала, это просто… — Ханбин-хен, — прерывает его Рики, Ханбин хмурится еще сильнее. — Это не из-за тебя! — он пытается уверить Рики. — Это просто слишком… безвкусно? Я не знаю. Это просто не… — Хен, — вздыхает Рики, одной рукой протягивая руку к зеркалу, а другой хватая за запястье с салфеткой. Рики заставляет Ханбина опустить зеркало, встречаясь с ним взглядом. Выражение лица Рики, как это часто бывает, бесстрастное, но Ханбин видит в нем намек на раздражение, может быть, даже гнев. — Ты выглядишь прекрасно, — говорит Рики, его рот кривится, как будто это признание причиняет ему боль. — Ну, на самом деле. Ты хорошо выглядишь, хен. Ханбину хочется рвать на себе волосы. Рики не понимает. Рики всегда хорошо выглядит — он все время для этого старается, но даже в тех редких случаях, когда он не старается, он выглядит так, словно сошел со съемочной площадки фильма. Ханбин — просто... ну, Ханбин. Длинные верблюжьи ресницы, круглые щеки и еще более округлая середина лица. Никакое количество косметики не сможет скрыть этого. — Мне просто нужно, чтобы все было... — Идеально. Он уже купил букет цветов, ожидающий своего часа в неглубокой вазе с водой в комнате. Он забронировал номер в отеле, распечатал чек и осторожно положил его на заднее сиденье своей машины. Он написал своей маме. Пять раз. — Мне нужно сделать все правильно, — заключает он, морщась от жалостливых ноток в своем голосе. — Но это всего лишь Хао, — говорит Рики, и уголки его рта опускаются вниз. Рики никогда не использует вежливое обращение, когда говорит о Хао или с Хао, если только он не перед камерой. Джиуна это всегда раздражает, и он всегда поспешно поправляет его, на что Рики всегда закатывает глаза. Однако сам Хао, кажется, никогда не возражает. — Типа, это твой Хао. — Что это значит? Рики вздыхает, закидывает ногу на ногу, от чего стул медленно наклоняется. — Вы двое же эти самые... — Рики делает неопределенное движение рукой, как будто отмахивается от Ханбина, — ...родственные души, верно? — Ханбин едва заметно кивает, но только потому, что чувствует, что должен это сделать. — Вас двоих можно было практически назвать замужней парой еще со времен Boys Planet. — Ханбин вздрагивает от такой формулировки. — Он запал на тебя, когда ты ходил в своих ужасных фиолетовых трениках, тебе не за чем перед ним красоваться. Выражение лица Ханбина, должно быть, раздражает Рики, потому что он закатывает глаза. — Я не говорю, что тебе не надо стараться хорошо выглядеть, это свидание, от тебя ожидают, что ты будешь прилично одет. Боже упаси тебя появиться в спортивном костюме. — Рики осматривает свои ногти — похоже, весь разговор уж слишком напряженный для него. Слишком искренний, слишком серьезный. — Но ты уже нравишься Хао, ясно? Типа, ты понравился ему с самого начала. Тебе не нужно сходить по этому поводу с ума. — Рики приподнимает идеально накрашенную бровь. — Я знаю, что тебе, наверное, сложно в это поверить, но да. Ханбин чувствует, как что-то расцветает в нем. Это странно — из всех людей его утешает именно Рики. Но Рики не стал бы лгать ему, не стал бы успокаивать его бьющееся сердце ради того, чтобы пощадить чувства Ханбина. Рики прямолинеен и проницателен, за что люди часто дискредитируют его, и он видит вещи иначе, чем большинство. Он видит тревогу Ханбина и думает, что это просто позорище, и этого достаточно, чтобы отрезвить Ханбина. — Спасибо тебе, Рики, — говорит Ханбин тем искренним тоном, который, как он прекрасно знает, Рики ненавидит. Просто потому, что это правда. Рики съеживается, поэтому Ханбин низко кланяется, улыбаясь так сильно, что у него болят щеки. — Я хорошо о нем позабочусь. Рики чуть ли не давится. — О господи, — скулит он своим глубоким протяжным голосом. — Какой же стыд. — Спасибо. — Ханбин выпрямляется, лучезарно улыбаясь Рики, который снова закатывает глаза, но его губы слегка изгибаются. Что-то в груди Ханбина все расцветает и расцветает, и он удивляется, как ему так повезло — просто дебютировать уже было мечтой, а вот так легко полюбить своих участников — совсем другое. — Я тоже люблю тебя, Рики. Брови Рики подпрыгивают до линии роста волос, и Ханбину кажется, что он видит, как розовеют его уши. — Неважно, — бормочет он, поворачиваясь на стуле, чтобы убрать косметику. — Удачи что ли. Ханбин расценивает это как победу и уходит, чтобы найти Чжан Хао.

☼ ✧ ☽

Четыре месяца назад –

Ханбин влюбился в Чжан Хао. Он не врал, это и правда случилось еще тогда. Чжан Хао был его зеркалом, его прекрасным, невозможным отражением, которое не боялось своих слабых сторон. Этот неосложненный взгляд на себя, темные волосы и еще более темные глаза, мягкие руки с розовыми костяшками. Им обоим нравилась кола зиро и песни женских групп, и им обоим нравились парни. Они оба совершили каминг-аут, когда им было по четырнадцать. Ханбин попал в объятия своей матери, Хао сказали возвращаться домой, когда ему станет лучше. Они оба мечтали стать айдолами; Ханбину нравилось танцевать, а Хао нравилось, чтобы весь мир болел за него. Ханбин присоединился к Boys Planet, потому что хотел этого, Хао чувствовал, что это его единственный шанс прославить свое имя. Они были корейским и иностранным центрами. Их звали Сон Ханбин и Чжан Хао, а с недавнего времени: Чжан Хао и Сон Ханбин. В начале декабря их пальцы вцепились в шерстяные перчатки, словно пытаясь защититься от ледяной хватки зимы. Туманный воздух тяжело висел вокруг них — молчаливый соучастник холода, который просачивался сквозь каждый толстый слой одежды. Это был такой холод, почти что гнетущий, из-за которого беседа казалась смелым начинанием. Слова появлялись в виде слабых облаках пара, ненадолго зависавших в холодном воздухе, прежде чем раствориться в небытии. Но, несмотря на пронизывающий холод, Ханбин всегда любил зиму. Он всегда думал, что есть определенная красота в том, как зима преображала ландшафт — деревья, стоящие, как стражи-скелеты, их ветви, тянущиеся к серому и затянутому тучами небу, земля, покрытая тонким слоем инея, сверкающего в приглушенном свете, как тысяча рассыпанных бриллиантов. Когда Ханбин заметил Чжан Хао, выходящего из черной машины, он понял, что попал в беду. Это не была любовь с первого взгляда или что-то чрезмерно романтичное; это было скорее распознавание, чувство родства, которое поразило его. Это было простое признание их схожих обстоятельств. Ханбин проглотил себя четыре раза подряд, вырвал из себя те части, которые другие сочли неприятными, которые было невозможно переварить, и переделал себя. Его ногти впивались в толстую часть ладони, крепко прижатой к бедрам, свободно свисающей вдоль тела. Его голос был далеко не глубоким, но приятным и успокаивающим. Выражение его лица оставалось мягким и непринужденным, спокойным и красивым. Ему нужно было стать принцем Mnet, и он обязан был играть эту роль. Чжан Хао раскусил его сразу же. Разрушил его королевство и вонзил зубы так глубоко, что прорвал кожу. Ханбину это показалось впечатляющим. Ханбину это показалось ужасающим. У Чжан Хао была бледная кожа, покрывающее гибкое тело, которое не боялось быть узнанным. Он улыбнулся приятной ухмылкой во все зубы, пожимая Ханбину руку, запястье твердо замерло в воздухе, даже когда они отстранились друг от друга, и они оба увидели друг друга так, как могли видеть только они. Улыбка поглупела, и Ханбин почувствовал, как его стены рассыпаются в прах. — Ты очень хорошо справился, — сказал Чжан Хао, его улыбка была немного дерзкой, такую Ханбин узнал по неоновым клубам и чернильным отпечаткам на его коже. — На прослушивании, я имею в виду. Ханбин слегка наклонил голову, почувствовав тепло вокруг ушей, которые почти горели на пронизывающем холоде. — И ты тоже, — сказал он. — Игра на скрипке была... — Он изобразил некоторое изумление, холодный воздух прожег дорожку в его горле, когда он взволнованно вдохнул. Чжан Хао усмехнулся, при этом его щеки округлились и стали похожи на наливные яблоки. Ханбин подумал, что он очень симпатичный. Ханбин подумал, что он красивый. — Да, мне... мне сказали, что это выделит меня или что-то типа этого. «Что ж, это сработало», — хотел сказать Ханбин. В тот день Ханбин увидел выступления девяноста восьми различных парней, но в конце дня, когда они попрощались… Ханбин помнил только одного. Мальчика, который свободно держал скрипку около себя и улыбался Ханбину, когда они проходили мимо больших дверей на выходе. — Это было потрясающе, — признался Ханбин, его голос звучал слишком громко для него самого, слишком взволнованно. — И это говоришь ты? — сказал Чжан Хао, и на его губах заиграла едва заметная ухмылка. — Я всегда хотел научиться вогингу. Ханбин поморщился, они не должны были называть это так. — Вакингу, ты имеешь в виду. Чжан Хао добродушно улыбнулся: — Да, конечно. — В его глазах что-то блеснуло. Ханбин не понаслышке знал про сигналы, и сам подавал их, когда обнаружил, что сидит рядом с Ким Тэрэ в день прослушивания. Лишь легкий изгиб запястья, игривость в улыбке. Однако Тэрэ, похоже, не особо их распознал. Они ехали плечом к плечу в том мини-автобусе, когда вокруг было полно свободного места. Они говорили просто и непринужденно, о желании стать учителями, о парнях и надоедливых бывших, игнорируя предупреждающие взгляды стаффа и обсуждая то, что приходило к ним естественным образом, словно вода, превращающаяся в пар. Они взялись за руки и заговорили в темпе, который впредь принадлежал только им. Прежде всего — Хао чувствовался знакомым. Остальные этого не поняли, Ханбин пытался объяснить Мэттью — микрофоны, брошенные в углу комнаты, слои одежды поверх них — Ханбин вырос, твердо зная две вещи: во-первых, он был абсолютным, неописуемым геем. И, во-вторых, он не будет геем один. Он искал — это было нетрудно, если знать, как искать. Что видеть. Мэттью заверил его, что у него дома все было так же — радужные браслеты и парни в макияже, но Мэттью думал, что Пак Ханбин натурал, так что Ханбин знал, что он не совсем понял его. Что значит прятаться у всех на виду, что значит надевать маску с достаточным количеством трещин, чтобы нужные люди могли видеть сквозь нее. Чжан Хао был знакомым, и Ханбин влюбился в него, потому что именно так развивается эта история. Он считал, что не было ни одной версии этой истории, которая не заканчивалась бы тем, что Ханбин влюбился в Чжан Хао, он просто никогда не думал — никогда не позволял себе надеяться — что это была такая история, в которой Чжан Хао влюбляется в ответ.

☼ ✧ ☽

Двадцать шесть дней спустя –

Ханбину требуется целых десять минут, чтобы заметить, что он барабанит пальцами по рулю в полнейшей тишине. У него выключено радио. На самом деле ни на парковке WakeOne, ни где-либо еще в этом здании никогда не было никакой связи. Приходилось высовывать телефон в окно, чтобы опубликовать что-то в Твиттер и ходить в офис менеджера, чтобы позвонить. Это очень... Гонук любит называть это оруэлловским, но Ханбин признает, что никогда особо не понимал, что это значит. Хотя Ханбину нравится. Это помогает группе сосредоточиться, сохраняет моменты интимными и личными. Джиун говорит, что это «напоминает ему о старых временах», что часто приводит к тому, что Мэттью стукает его по голове со словами: «Ты не такой уж и старый, хен». Вернемся к тишине. Вернемся к радио. Ханбин ждет Хао, их... их настоящего, не выдуманного Ханбином, свидания. Ханбин напоминает себе дышать, но ему никогда это не помогает — проблема не в дыхании, он и так часто дышит, но все кажется каким-то неправильным, и как будто не хватает воздуха, и — Хао опаздывает всего на несколько минут. Нет причин для беспокойства. Хао обычно опаздывает на гораздо более важные дела, чем свидание. В этом нет ничего особенного. Ханбин снова учащенно дышит. У Хао была сольная запись, должно быть, его задержали, может быть, он упал, может быть, у него разошлись швы, может быть, он пожалел обо всей этой истории со свиданием. Боже, может Ханбину стоит зайти? Что, если что-то не так? Он отстегивает ремень безопасности, выключая двигатель. Пассажирская дверь распахивается, и Чжан Хао заскальзывает внутрь, держа в руках... букет цветов? — Мне так жаль, — говорит Хао, прижимая букет к груди. Он был сделан из красных амариллисов и белых гвоздик. Некоторые гвоздики были раздавлены и стали немного коричневыми по краям. — Я не смог найти... цветы и... Это неважно. — Хао слегка качает головой, его мягкие черные волосы подпрыгивают от этого движения, он встречается взглядом с Ханбином и... боже. Живот Ханбина делает сальто. — Привет, — наконец говорит Хао. Улыбается мягко и застенчиво. Чжан Хао красивый. Глупо это обсуждать. Весь мир и так знает, что Чжан Хао красивый. Чжан Хао с откинутыми назад волосами, разделенными пробором таким образом, что виден его лоб. Чжан Хао с родинкой под глазом — «Знаешь, говорят, что родинки — это те маленькие места, куда нас целовали наши возлюбленные в прошлой жизни», — Ханбин рассказал Чжан Хао. Он не знал, что заставило его это сделать. Чжан Хао был симпатичным, и Ханбину захотелось что-нибудь ему сказать. Это он и сделал. «Как глупо», — ответил Хао, но улыбнулся — Чжан Хао с алыми губами, со все еще тугим тонким шрамом на нижней губе. Чжан Хао, сидящий в машине Ханбина, та же самая нижняя губа поджата между зубами. Как будто Ханбин заставляет его нервничать. Ханбин переполнен всем этим. Он задавается вопросом, привыкнет ли он когда-нибудь к этому; к нежности в глазах Хао, к тому, как он смотрит на него, словно они единственные людьми в мире. — Привет, — говорит он в ответ. Улыбаясь, несмотря ни на что. — Это для меня? Хао кажется почти застенчивым, и видеть такое выражение его лица поистине завораживающе. Ханбину хочется запечатлеть его, едва заметный изгиб его рта, розовую дымку на яблочках его щек. — Нет, — врет Хао, беззлобно закатывая глаза. — Да, — быстро исправляется он, словно опасаясь, что Ханбин воспримет его всерьез. — Я... я не знал, какие тебе понравятся, так что... Я знал, что тебе нравятся красные, поэтому... — Хао запинается в словах, и, боже, это так мило. От этого у Ханбина начинают болеть зубы. Ханбин целует его, потому что может и хочет этого. Он наслаждается коротким удивленным выдохом, вырывающимся у Хао. Он берет букет из рук Хао, оберточная бумага мнется в его пальцах. — Мне очень нравится, — заверяет он Хао, отстраняясь, чтобы аккуратно положить цветы на заднее сиденье. Одновременно он хватает свой собственный букет: белые гипсофилы и голубые незабудки. Он протягивает его Хао, который довольно ахает, разинув рот и уставившись на Ханбина. — Кто, черт возьми, сказал тебе, — спрашивает он, забирая цветы, — какие у меня любимые цветы? — Возможно, я спросил Куанджуй-хена, — морщится Ханбин. Хао выглядит ошеломленным. — И он мне ничего не сказал? — цокает языком Хао. — Вот шлюха. — Я попросил его не говорить тебе, — признается Ханбин. — Я хотел, чтобы это было сюрпризом. Хао качает головой, выражение его лица слишком быстро сменяется легкой улыбкой. — Нет, нет, малыш, ты идеальный, — уверяет он Ханбина, чье сердце точно не дергается от ласкового прозвища. — Проблема в Джуе, он должен рассказывать мне все. Это что-то вроде девичьего кодекса. — Ханбин внимательно кивает, это очень важно. — Это так несправедливо, у тебя была инсайдерская информация! — Прости? — выдавливает Ханбин. Хао игриво прищуривает глаза, глядя на Ханбина, наклоняясь ближе, как будто желая рассмотреть его. — Я должен был догадаться, что на твоей стороне появился тайный союзник. — Тон его голоса приобретает фальшивые заговорщицкие нотки. — В следующий раз я буду лучше подготовлен, — он тыкает Ханбина в грудь, прямо в центр, — мистер Инсайдерская информация. Ханбин не может удержаться от смеха, напряжение, которое было до этого, рассеивается. — О, тебе лучше быть поосторожнее, — поддразнивает он, — у меня в рукаве припрятано секретное оружие. Хао приподнимает бровь, его любопытство задето. — Секретное оружие, да? Не хочешь поделиться своим следующим ходом? Ханбин наклоняется, его голос понижается до игривого шепота: — Ну, скажем так, наша следующая остановка включает в себя романтический ужин в том новом ресторане в центре города. Глаза Хао загораются предвкушением: — А ты знаешь путь к моему сердцу, я смотрю. Их игривый обмен репликами прерывается улыбкой, и когда Ханбин заводит машину, он не может не почувствовать нарастающего волнения; в его груди бушует лесной пожар, напряженное ожидание и тлеющее пламя. Он ловит себя на том, что давит на педаль газа, чуть-чуть превышая разрешенную скорость. Город снова превращается в размытое пятно огней, которые проносятся мимо слишком быстро, чтобы их различить. Он позволяет одной руке легко скользнуть к знакомой части бедра Хао, его большой палец скользит по тонкому внутреннему шву джинсов. Хао одобрительно хмыкает, и Ханбин чувствует на себе его взгляд. Выжигая его лицо сбоку, оставляя след на коже Ханбина легко и без сопротивления, своим видом. Когда машина плавно останавливается перед рестораном, предвкушение, витающее в воздухе, становится почти осязаемым. Внешний вид ресторана излучает привлекательное очарование благодаря мягко освещенным окнам и причудливой вывеске, на которой элегантным шрифтом написано название. Они выходят из машины, и вечерний воздух приятно обдувает их кожу. Облака на небе густые и пухлые, луна похожа на тонкую полоску света, проглядывающую между пушинками. Ханбин ведет их ко входу в ресторан, предлагая Хао руку, который с благодарностью берется за нее, и теплая атмосфера сразу же окутывает их, как только они заходят внутрь. — Ты не боишься, что нас узнают? — шепчет Хао достаточно громко, чтобы Ханбин услышал, сжимая внутреннюю сторону бицепса Ханбина. Боишься? Ханбин, конечно, знает об опасностях — теперь, когда он взял на себя обязанности лидера, с ним провели разговор о серьезных последствиях, которые ожидают участников, если их поймают на свиданиях, не говоря уже о свиданиях внутри группы: вырезание из контента, отсутствие новых возможностей проявить себя, надвигающаяся угроза пристального внимания со стороны фанатов. Всегда есть шанс попасть в черный лист, и компания совершенно ясно дала это понять. — Нет, — решительно говорит Ханбин. — Мы всего лишь участники группы, которые пришли на ужин, разве нет? Странно то, что у них есть привилегия придать своей ситуации платонический характер, что они могут казаться двумя друзьями, идущими куда-нибудь поужинать, даже когда Ханбин все еще ощущает на языке сладкий фруктовый привкус гигиенической помады Хао. Хостес встречает их приветливой улыбкой и проводит к зарезервированному столику. Это уютное местечко у большого окна, откуда открывается вид на ночные огни города и реку Хан. Стол элегантно сервирован полированным столовым серебром и белоснежной льняной скатертью, а мерцающая свеча отбрасывает оранжевую дымку на ткань. Хао ерзает на стуле, окидывая взглядом аккуратную сервировку стола, мерцающую свечу, руки Ханбина, аккуратно сложенные перед собой. Он кажется смущенным, может, даже усталым. — Не слишком ли это... — начинает Хао, с каждой минутой чувствуя себя все более неловко, — ...выше нашего бюджета? Столовое серебро в западном стиле тяжелое и завернуто в замысловато сложенную салфетку. Стол накрыт белой расшитой скатертью. Ханбин тоже чувствует себя не в своей тарелке. Его украшения слишком дешевые, обувь слишком поношенная. — Это наше первое свидание, — говорит Ханбин, чувствуя легкое головокружение от своих слов. — Разве мы не заслужили побаловать себя? Это, кажется, немного ослабляет напряжение Хао, его тело больше не выглядит как натянутая струна. Ханбин не сказал всей правды — «Возможно, это наше единственное свидание. Не знаю, сможем ли мы найти потом время. Не знаю, будешь ли ты таким же, как сейчас, полностью моим, только моим, когда-нибудь снова». Это будут насыщенные несколько месяцев. Лет, даже. За ними и так уже наблюдает слишком много глаз, внимательно следящих за каждым их движением. Ханбин умеет контролировать каждый свой шаг, каждое выражение лица, язык тела. Это одна из тех вещей, которым он научился в Cube, а позже и в своем университете. Они изучают толстые, увесистые меню. Ханбин находит то, что ему нравится: острое и жевательное, но не слишком тяжелое. Меню настолько большое, что он не видит, когда Хао кладет его на стол, только слышит тихий стук от соприкосновения с поверхностью. — Я возьму салат, — решительно говорит Хао. — О, — говорит Ханбин, опуская свое меню, локоть Хао теперь лежит на столе, подбородок покоится на раскрытой ладони. Он выглядит немного... озадаченным? — Можешь не экономить, хен. Я угощаю. Хао закатывает глаза с мягкой улыбкой, словно он знал, что Ханбин скажет именно это. Он наклоняется ближе, ровно настолько, чтобы прошептать Ханбину: — Ты хочешь трахнуть меня сегодня вечером? — Ханбин моргает. А потом кивает. С большим энтузиазмом. — Тогда я беру салат. Оу. Точно. Лицо Ханбина горит, даже когда подходит официантка и принимает их заказ. Хао, кажется, немного удивлен выбором Ханбина, но никак это не комментирует. — Я просто хотела сказать, — внезапно начинает официантка, выглядя немного смущенной. Ханбин готовится войти в режим айдола, придавая своему лицу то строгое, дружелюбное выражение, как он это обычно делает, — ваша мама, должно быть, очень счастлива, что у нее такие красивые близнецы. Ханбин чуть не падает со стула. — О, мы... — выдавливает Ханбин, посылая Хао «помоги мне, пожалуйста» взгляд. Губы Хао кривятся. Будто он пытается не рассмеяться. — Мы не близнецы. Улыбка официантки исчезает: — Братья? — Нет, — говорит Хао. — Оу, — произносит она, переводя взгляд с одного на другого. Ханбин терпеливо ждет момента, когда до нее все дойдет, но он так и не наступает. Она просто вежливо кланяется и уходит. Хао, конечно же, начинает хохотать. Тем самым смехом, что заставляет людей в этом очень модном ресторане оглядываться на них. На самом деле Ханбин не может найти в себе сил беспокоиться об этом. Хао выглядит примерно таким же. Счастливым. Сгибается пополам и заставляет звенеть столовое серебро. — Близнецы, да? — говорит Хао, все еще хихикая в ладонь. — Избавь меня, — торжественно умоляет Ханбин, и без того пылающий жар на его щеках медленно распространяется на шею. Если бы он не был накрашен, то наверняка был бы сейчас красным, как помидор. — Я приму это как комплимент, — говорит Хао, все еще сотрясаясь от смеха, но, похоже, успокаиваясь. — Я был бы рад иметь гены семьи Сон. Может, я даже научился бы вакингу. О! — внезапно восклицает он. — Может, я научился бы скалолазанию! Ханбин закрывает глаза, складывая руки в молитвенном жесте. Это только заставляет Хао захихикать еще сильнее. — Честно говоря… со мной на свиданиях случалось много странных вещей, но такое — впервые, — замечает Хао с кривой улыбкой, его глаза ненадолго встречаются с глазами Ханбина, прежде чем отвести взгляд. Ханбин оживляется при этом замечании. Он всегда знал о популярности Хао, от этого факта трудно избавиться, учитывая все его предебютные фотографии и видео, гуляющие по Интернету. Даже в те далекие времена, во время Boys Planet, он провел несколько тайных исследований, пробираясь в туалет с айпадом, спрятанным под кофтой, чтобы поискать в сети имя Чжан Хао. «Краш кампуса», «Любовь старшей школы» — таковы были прозвища, закрепившиеся за Хао, и теперь тяжесть его былой репутации, кажется, повисает в воздухе между ними, из-за чего кожа Ханбина покалывает. На самом деле Ханбин никогда не был ревнивым. Неуверенным в себе — может, но он всегда доверял своим партнерам… ну, партнеру. Конечно, это в итоге оказалось ошибкой, но дело не в этом. Ханбин задается вопросом, возможно ли не ревновать, когда твоим — он не совсем готов сказать это — твоим кем-то является Чжан Хао. — Что это за взгляд? — спрашивает Хао, но, кажется, и так знает, его улыбка смягчается, в глазах появляется что-то, чего Ханбин не узнает. Тонкая, как бритва, грань между весельем и хрупкостью. — У меня что-то на лице? — Ты все еще общаешься с ними? — спрашивает Ханбин, потому что ничего не может с собой поделать. — Со своими бывшими, я имею в виду. — Что? — переспрашивает Хао, и Ханбин на мгновение опасается, что перешел черту. Боится, что Хао скажет ему, что это не его дело. — У меня нет бывших, — вместо этого говорит Хао, лицо Ханбина искажается в замешательстве, и он начинает бормотать «но...», прежде чем Хао продолжает, отмахиваясь рукой: — О, у меня никогда… никогда по-настоящему не было парня, скажем так. У меня было, типа, много… ситуаций? Это подходящее слово? — Ханбин кивает. — Я был слишком занят для отношений. Мне кажется, я не был по-настоящему… готов, так же. Секс без обязательств был проще. — Ханбин не может не согласиться меньше, секс — это очень сложно. — Я делал многое из… многое из этого. Отношения? Нет. Никогда по-настоящему не планировал вступать в них, особенно учитывая то, что я был трейни. Ну, это до тех пор, пока, э... Хао многозначительно смотрит на него, и сердце Ханбина колотится, практически выпрыгивает из груди и норовится шлепнуться на аккуратную белую скатерть на столе, пачкая ткань. — Оу, — говорит Ханбин так, будто не сходит с ума в данный момент. — У меня был... я встречался с парнем на протяжении нескольких лет. Глаза Хао почти комично расширяются: — Лет? Ханбин съеживается — всегда немного странно признавать это, а стоит начать объяснять всю ситуацию, становится только хуже. — Он был моим тренером по танцам, — начинает он, готовясь к реакции. — А также, э-э, на пятнадцать лет старше меня. — О, — говорит Хао, как-то странно моргая. — Он хотя бы был богатым? Ханбин собирается ответить решительным «нет», когда возвращается официантка, ставя их еду на стол, за что Ханбин благодарен. У него урчит в животе от запаха, он не ел ничего, что ж, с самого утра — слишком нервничал, чтобы даже проглотить кофе. Он рассматривает блюдо перед собой, оно пахнет специями, зеленью и помидорами, тонкая лапша завивается вокруг себя самой, умоляя Ханбина накрутить ее на вилку. Он так и делает, поднимая глаза на Хао, рассматривающего салат перед ним. Это вызывает внезапный, смущающий прилив жара по телу Ханбина. Хао ест салат. Хао ест салат, потому что хочет заняться сексом с Ханбином. Хао ест салат, потому что сегодня вечером они собираются заняться сексом. Он съедает еще одну вилку пасты. Они ведут приятную беседу, в основном обсуждая свое предстоящее расписание: запись песен, видео, к которым им нужно подготовиться, дебют. Ханбин делится с Хао всеми этими важными для лидера вещами, которые требуют его внимания. Следить за детьми, улаживать дела с компанией. Все это довольно стандартный разговор, и Ханбин изо всех сил старается не обращать внимания на бурлящий жар, который расцветает в нем при каждом взгляде, который он украдкой бросает на Хао. В конце концов они заканчивают есть, полностью насыщаясь, и у Ханбина покалывает во рту от специй. — Хочешь десерт? — спрашивает Хао. Ханбин не хочет, совсем. Он хочет... ну, он хочет Хао. Как можно скорее, на самом деле. Желудок скручивается в узел, он чувствует себя немного виноватым из-за этого. У них приятный ужин, они проводят драгоценное время вместе. Ханбин не должен портить это все своим желанием, даже если оно достаточно пьянящее, чтобы у него закружилась голова. — А ты? — спрашивает он, стараясь, чтобы его голос звучал дружелюбно. Хао смотрит на него, облизывая губы раз, другой. Он делает большой, тяжелый вдох, прежде чем сказать: — Ни в коем, блять, случае. Ханбин вежливо просит счет и игнорирует неискренние просьбы Хао заплатить. Хао — избалованная принцесса до мозга костей, и он совершенно очевидно дал понять, что ему никогда не приходилось платить за себя на свидании. Ханбин не станет первым человеком, который заставит его это сделать. Они собирают все свои вещи, и только дойдя до выхода, замечают: на улице идет ливень. Ханбин клянется, что его не было до этого; может, он не заметил, может, он только начался, словно неудачный поворот судьбы, когда они уже собирались уйти. Они выглядывают из-под навеса, и сцена дождя, разворачивающаяся перед ними, будто прямиком из кино. Неглубокие лужи образуются и оседают в неровных ямах на тротуаре, создавая миниатюрные отражающие миры, которые мерцают искаженными изображениями бегущих пешеходов с зонтиками в руках. Безжалостный ливень превращается в бешеную звенящую симфонию, когда капли ударяются о поверхность припаркованных автомобилей. Брызги воды по окнам дополняют окружающие звуки, создавая захватывающую мелодию, которая заставляет их чувствовать себя так, словно они находятся посреди муссона. Страх перед необходимостью поспешить к своей машине, припаркованной, как им теперь кажется, на значительном расстоянии, сидит за столом, как незваный гость. Они обмениваются взглядами, молча признавая надвигающееся испытание, которое ждет их, как только они выйдут на залитые дождем улицы. Конечно, в этом тоже есть своя романтика. Ханбин протягивает руку, и Хао с благодарностью берет ее. И они снова смотрят друг на друга, Хао одаривает его этой гребанной ухмылкой, и Ханбин улыбается в ответ, потому что сейчас они оба промокнут. И их обувь будет скрипеть, и прическа испортится, и макияж Ханбина потечет. Но это происходит, верно? Это их момент, и он происходит. Итак, они делают этот шаг вперед, и дождь попадает им на кожу. Это тот самый ужасный, проливной дождь. Такой, какой бывает только тогда, когда весна пробивается сквозь зимние морозы. Дождь, который падает густыми, теплыми каплями. Такой, который не приносит облегчения, попадает на одежду, заставляет ее прилипать к коже. Хао визжит, почти сразу же насквозь промокая. — Быстрее, — зовет Хао, дергая Ханбина за руку, когда начинает бежать к машине, практически волоча Ханбина за собой. Он полагает, что все это очень кинематографично. Наблюдая, как волосы Хао подпрыгивают при каждом его длинном шаге, как дождь медленно просачивается сквозь их соединенные пальцы, Ханбин чувствует его на своей ладони. Они добираются до машины, хихикая и запыхавшись. Ханбин роется в поисках ключей, его пальцы плотно прижимаются к мокрой джинсовой ткани, пытаясь выудить их. Ему удается с тихим ворчанием вытащить их из мокрой тюрьмы, прежде чем они, конечно же, падают и с грохотом приземляются на тротуар. Хао громко смеется над этим, запрокидывая голову, как будто это самая смешная вещь в мире, в то время как Ханбин, униженный, приседает, чтобы поднять выпавшие ключи. Он промок и чувствует себя слегка жалким, но его грудь кажется горящей и свободной, когда он отпирает машину. Мгновение они оба смотрят друг на друга; это немного драматично, но именно это и делает дождь. — Это похоже, — говорит Хао чуть громче шума дождя, — на все дорамы, которые я когда-либо смотрел. — Ханбин вынужден согласиться, у него появляется сильное желание убрать волосы Хао с лица, и он наслаждается видом того, как легко они зачесываются назад, прежде чем сесть на водительское сиденье. Кожаное автокресло скрипит, когда Ханбин усаживает свое мокрое тело за руль, кожа прилипает к ткани его рубашки и заставляет его съеживаться. Хао, похоже, чувствует себя так же неуютно, устраиваясь на пассажирском сиденье и тихо поскуливая на протяжении всего процесса. — Менеджер-ним нас убьет, — говорит Ханбин, включая зажигание, а затем и обогрев, надеясь, что он высушит их. — Говори за себя, — говорит Хао, зачесывая свои мокрые волосы назад, прежде чем поднести свои руки к вентиляционным отверстиями, чтобы погреть их. — Не я ответственный за вождение, — он смотрит на Ханбина, — и не я лидер. Ханбин бросает на него взгляд, и Хао отвечает ему тем же. Теперь они оба просто смотрят, и Ханбин не очень-то хочет останавливаться, по крайней мере, в ближайшее время. Может, дело в том, что волосы Хао становятся немного синими, когда намокают, беспорядочно прилипают ко лбу, собираются в пучок на макушке. Может, дело в этих маленьких капельках воды у него на шее, проделывающих свой мучительный путь вниз по всей длине. Может, и Ханбин просто делает предположение, дело в том, что тонкая белая рубашка Хао стала немного полупрозрачной — ровно настолько, что Ханбин может поклясться, что видит бледно-розовую кожу Хао в месте, где рубашка прилипает к его ключицам. Его взгляд опускается вниз, загипнотизированный тем, как рубашка облегает тонкие мышцы тела Хао, такого стройного и подтянутого. У Ханбина слегка начинает кружиться голова, как только его взгляд достигает груди Хао, наблюдая, как ткань натягивается там, где его темные соски, набухшие от холода, проступают сквозь рубашку. Он понимает, что пялится, но честно, кто стал бы его винить? — Видишь что-то, что тебе нравится? — спрашивает Хао, Ханбин не смотрит ему в лицо, а точнее не может, но может угадать выражение на нем — самоуверенный и дерзкий взгляд, который появляется у него, когда он знает, что его хотят, тот самый взгляд сирены, появляющийся, когда он топит кого-то во всем, чем он является. Ханбин кивает, ему правда надоело изображать скромника. Они взращивали это желание слишком долго, оно гноилось и корчилось под кожей Ханбина. — Ты знаешь же, что тебе разрешено прикоснуться? — Голос Хао немного неровный, но это то приглашение, в котором нуждался Ханбин. Его правая рука вытягивается, пальцы дрожат, когда обнаруживают, что прижимаются к коже под ключицей Хао, где рубашка промокла насквозь. Хао делает резкий вдох, его грудь сотрясается. Ханбин надавливает, чувствуя, как кожа мнется под его пальцами, он раскрывает ладонь, накрывая пространство над грудью Хао, чьи пальцы хватаются за нижний край рубашки Ханбина, оттягивая ее от того места, где она прилипла к его коже. Ханбин опускает ладонь все ниже и ниже. Позволяя ей мучительно рассекать поверхность грудной клетки Хао; на самом деле, он делает это не из жестокости. Он исследует, изучает, где тело Хао опускается или изгибается, какие места наиболее чувствительные. Ханбин ошеломлен жаром, исходящим от тела Хао, тем, как Хао дышит резкими короткими вдохами, даже когда Ханбин просто проводит указательным пальцем по выступу его ключицы. Он подносит другую руку к коже Хао, прямо к едва заметной выпуклости его груди. Живот Хао сжимается, и он издает тихий звук, когда основание ладонь Ханбина прижимается к его соску. — Ты можешь просто… — шепчет Хао, и это заставляет Ханбина поднять взгляд, встретиться с его тяжелыми веками, расширенными зрачками, тушью, слипшейся на нижних ресницах. — Поцелуй меня, пожалуйста, просто... — Ему не нужно просить Ханбина дважды. Они впиваются друг в друга, рука Хао, которая до этого едва заметно сжимала его, вцепляется в талию Ханбина, сжимает его бок и медленно обхватывает поясницу. Губы Хао все еще имеют привкус уксусной заправки салата с легким запахом гигиенической помады с маракуйей. Его язык влажный и безрассудный, каким он был в ту ночь. Никакой нежности, не говоря уже о терпении. Он прожигает себе путь в рот Ханбина, скользит по зубам, переплетается с его языком. Одна из рук Ханбина тянется к волосам Хао, чувствуя влажность и то, как они запутываются между его пальцами, когда он слегка дергает их. — Ммм... — тянет Хао, прижимаясь губами к губам Ханбина, его рука пытается притянуть Ханбина еще ближе, но рычаг переключения передач упирается ему в бедро, и он оказывается так близко, как только может, не перелезая на другое сидение. — ...Это намного лучше, — продолжает Хао, скуля ему в рот, — когда я трезвый. — Ханбин позволяет своему большому пальцу задеть сосок Хао, его почти разрывает от этого, когда Хао практически мяукает ему в рот. — Нужно... — Он снова тянет Ханбина за талию. — ...Нужно, чтобы ты был ближе, Ханбин... Ханбин целует его крепче, рука сжимает его грудь в попытке снизить разочарование Хао. Хао стонет, прикусывая нижнюю губу Ханбина чуть сильнее, чем следовало бы. Ханбин издает при этом какой-то звук, которому не может определить назначение. Их языки снова соприкасаются во рту Хао, и Ханбин в качестве эксперимента пробует его пососать, Хао скулит в ответ, и грудь Ханбина набухает. — Блять… — Хао впивается в губы Ханбина, его незанятая рука находит путь к затылку Ханбина, крепко сжимая его, прежде чем он поднимается со своего места, умело перемещаясь, чтобы устроиться на коленях Ханбина, прижавшись спиной к рулю. — Мне нужно делать... — его другая рука тянется, чтобы отрегулировать сиденье, опуская его до тех пор, пока Ханбин почти не откидывается назад, — все самому. Сейчас, когда Хао так близко, практически невозможно игнорировать растущий жар в животе, медленно собирающийся в промежности. Ханбин чувствует себя подростком, наполовину возбужденным от легких поцелуев и юношеских прикосновений. Впрочем, таково было воздействие Хао на него. Каждый поцелуй ощущается как первый для Ханбина, каждое прикосновение оставляет клеймо на его коже. И все из-за Хао. Руки Ханбина, совершенно естественно, находят путь к талии Хао, маленький изгиб которой внезапно становится особенно заметен под все еще влажной тканью. Он видел тело Хао, конечно — во времена Tomboy этого было почти невозможно не сделать. Даже если глаза Ханбина оставались прикованными к кафельному полу, когда они переодевались, — как и у каждого хорошего мальчика-гея, — он все равно мельком ловил отражения его кожи через зеркала или затемненный экран своего телефона. Хао, конечно же, продолжал разговаривать с ним, казалось, ему нравилось, как Ханбин краснел при виде него. Как его глаза продолжали метаться по комнате, полные решимости найти опору в чем-то менее пугающем, чем бледная мягкая талия Хао, изгибающаяся буквой S. Теперь это была привилегия — иметь возможность смотреть, позволять себе сканировать каждую впадинку и изгиб, класть руки на его тело, чувствовать, как напрягается его кожа, узнать, могут ли его пальцы встретиться друг с другом на соблазнительной окружности его талии. Хао фыркает, его шея порозовела, а от выражения его глаз мокрые джинсы Ханбина становятся немного теснее. — Парни всегда пытаются это сделать, — говорит он, ухмыляясь Ханбину грязно и грубо, многозначительно глядя на то место, где большие пальцы Ханбина почти сходятся посередине его живота. — Однако им это никогда не удается. Затем большие пальцы Ханбина соприкасаются прямо в центре. Он поднимает бровь, глядя на Хао, одаривая его своей собственной хитрой усмешкой. — Я не такой-то, как большинство парней, да, хен? — спрашивает он, притягивая Хао ближе, так что их животы соприкасаются, и он может почувствовать, как выпуклость Хао упирается в его бедро. Хао качает головой, тая от прикосновения Ханбина. — Нет, — выдыхает он прямо над губами Ханбина, их лица так близко, что Ханбин чувствует запах дождя на своей коже. — Больше нет никого похожего на тебя, Ханбини, — говорит он, прямо перед тем, как завладеть ртом Ханбина, грубо и оставляя синяки — Ханбин начинает узнавать, что Хао становится таким, когда желание проникает во все его чувства, делая его отчаянным и неистовым. В ход идут зубы; Хао покусывает губы Ханбина, позволяет своим рукам блуждать по всей длине груди Ханбина, надавливая, когда они добираются до грудных мышц. Ханбин стонет ему в рот, сжимая его талию, в то время как руки Хао просто не останавливаются. По-видимому, очарованный тем, как его рубашка прилипает к коже, Хао проводит открытой ладонью вниз по животу, и Ханбин вздрагивает от этого, его живот сжимается, когда прикосновение оказывается на грани «чересчур» и «недостаточно». Ханбин начинает теряться в этом, его тело горит, член ноет в джинсах, упираясь в молнию. Конечно, Хао чувствует это, так же как Ханбин чувствует его, толкающийся в мягкую часть живота Ханбина. Всего этого становится слишком много, слишком, слишком быстро… У Ханбина все еще есть планы, но тело Хао такое теплое, и он страдает от этого, воспламеняется. — Ммм… подожди, Хао-хе… ааах... — Ханбин чувствует себя так, словно сгорает заживо, когда Хао прижимает свою ладонь к его паху и улыбается ему в губы. Внезапно до него доходит, как давно к нему так не прикасались. С тех пор, как... ну, с тех пор, как он пришел в Cube. — ...Хен, послушай... подожди, умоляю... ахнн... — Хао надавливает снова, на этот раз позволяя своим пальцам обхватить форму, насколько это возможно сквозь обтягивающую джинсовую ткань, целуя Ханбина с новообретенной настойчивостью. — Хен... — скулит он ему в рот, отталкивая его за талию, наконец заставляя отстраниться. Взгляд Хао убийственный, Ханбин почти вздрагивает. — Если ты снова прервешь нас, — раздражается Хао, его голос хриплый и такой горячий, что Ханбину становится немного дурно, — я реально, блять, убью тебя, Сон Ханбин. Ханбин вскидывает руки в знак капитуляции. — Я бы не повторил эту ошибку дважды, — заверяет он Хао, слегка запыхавшись. — Нет причин делать это в машине, вот и все. Лицо Хао сморщивается от раздражения, тепло его ладони покидает промежность Ханбина, вместо этого прижимаясь к своему собственному бедру. — Я не буду делать это в общежитии, — объявляет он. — Я не собираюсь трахаться, когда мои дети находятся через дверь от нас. Ханбина передергивает от мысли о… он даже не может представить. — Я снял нам номер в отеле, — говорит он, чувствуя себя немного смущенным, признавая это. Выражение лица Хао молниеносно меняется с раздраженного на изумленное. — Это была идея Куанджуй-хена. Хао немного глупо улыбается. — Правда? — спрашивает он, Ханбин кивает, а Хао качает головой. — Ну конечно, снова эта лиса, — говорит Хао. — Поехали тогда. — Э-э, — начинает Ханбин, глядя на то место, где их тела прижимаются друг к другу, — для этого мне немного нужно, чтобы ты слез. — О, — Хао говорит, по-видимому, впервые заметив их затруднительное положение, как будто это не он довел их до него. — Извини, — говорит он, прежде чем оттолкнуться от Ханбина и упасть на свое место со звуком «хмф». Ханбин внезапно осознает, насколько неудобна его одежда. Плотная и жесткая джинсовая ткань хлюпает, когда он выпрямляет свое сидение. Не говоря уже о том, где она прилегает к его члену, сжимая так, что он вздрагивает. Ханбин уверен — им нужно добраться до отеля как можно скорее. Поэтому он закрепляет свое кресло, переключает передачу, чтобы завести машину и начинает движение по дороге.

☼ ✧ ☽

Они поспешно заселяются, получают ключи и направляются в свой номер. Ханбин открывает перед ними дверь, позволяя Хао пройти внутрь. Это уютное, тускло освещенное место, созданное для интимности и комфорта. Стены выкрашены в глубокие романтические тона, с оттенками малинового и бордового. Мягкое непрямое освещение исходит от прикроватных ламп и скрытого потолочного светильника, распространяя теплое, манящее сияние по всей комнате. В углу возвышается огромная двуспальная кровать, застеленная роскошными атласными простынями, украшенными лепестками роз. Плюшевые подушки аккуратно разложены у мягкого изголовья кровати, создавая уютное гнездышко для сна и многого другого. Небольшой мини-бар заполнен шампанским и пустыми бокалами, готовыми для праздничных тостов, а незаметно расположенный у окна музыкальный проигрыватель мягко наполняет комнату медленной мелодией. — Очень... — присвистывает Хао, оглядывая комнату вокруг них, — экстравагантно. — Ханбин откладывает их вещи в сторону, проявляя особую осторожность, чтобы робко поставить сумку, которую он принес с собой. Убеждаясь, что они не запнутся о нее, и она не помешает, ну, всему, что должно произойти. Отвернувшись от Хао, Ханбин чувствует, как его сердце бешено колотится в груди, каждый удар эхом отдается в маленькой комнате, как барабанный бой. Он не может перестать чувствовать себя добычей, уязвимой и незащищенной, преследуемой нетерпеливым, голодным хищником. Эта мысль отрезвляет его; быть желанным вот так, с настойчивостью, которая витает в воздухе, которая скручивается у него под кожей. У него кружится голова, когда он оборачивается, ожидая, что на него набросятся, растерзают. Вместо этого он ловит себя на том, что наблюдает, как Хао несколько бесцельно стоит у двери. Его длинные руки неловко свисают по бокам. Он не смотрит на Ханбина, по-видимому, находя очень интересным окно, за которым все еще льет дождь. — Хао-хен? — окликает его Ханбин, делает шаг вперед, и тянется к руке Хао. Они легко переплетают пальцы, и Хао встречается с ним взглядом. — Прости, — говорит Хао, снова прикусывая нижнюю губу, как раз в том месте, где начала заживать ранка. — По какой-то причине я думал, что именно на этом моменте я перестану чувствовать себя таким напуганным. Оу. Ханбин сжимает его руку, Хао сжимает в ответ, но не так сильно. — Мы не обязаны ничего делать, хен. Лицо Хао морщится. Ханбин уже знаком с этим взглядом: так он смотрит, когда Ханбин чего-то не понимает. Когда до него не совсем доходит. — Нет, я... — фыркает он, отводя взгляд, — я хочу этого так, так сильно, я просто... — Он выглядит таким нервным, что Ханбину хочется стереть все эти чувства с его лица. Он едва может их вынести. — Ты не возражаешь, если я приму душ? Моя... одежда вся... Я не знаю… Ханбин кивает. — Конечно, — говорит он — что угодно, лишь бы стереть этот нервный блеск с глаз Хао. — Конечно, не торопись. Хао кивает, делая глубокий вдох, от которого его грудь раздувается, прежде чем расцепить их руки и направиться в ванную. Он останавливается, когда подходит к двери. — О, я... — начинает он, снова поворачиваясь к Ханбину, выглядя немного застенчивым. — У меня нет никакой запасной одежды. Ханбин считает это немного излишним. Надевать одежду, когда совсем скоро они ее снимут. Но он понимает это чувство — необходимость соблюдения приличий и уединения. — Можешь взять мою, она в моей сумке. — Что ты наденешь? — серьезно спрашивает Хао, но уже тянется за сумкой. Уже достает серые спортивные штаны Ханбина и его рубашку лаймового цвета. Ханбин улыбается ему: — Я обойдусь. — Хорошо, — говорит Хао, прикусывая губу, держа руку на двери. — Я быстро, обещаю. Дверь щелкает, когда он ее закрывает, и через несколько секунд начинает литься вода. Она почти синхронизируется с шумом дождя, слишком приглушенная и далекая, чтобы Ханбин мог различить ритм, ощущая его только внутренней частью уха. Ханбин стоит на одном месте несколько мгновений, внезапно осознавая свое тело и пространство, которое оно занимает. Ханбин, застигнутый врасплох в этот промежуточный момент, переключает свое внимание на текущую задачу. Он практически неподвижен; мокрая джинсовая ткань почти болезненно прилипает к бедрам, сковывая движения. Нерешительно вздыхая, он начинает расстегивать их, отдирая промокшие джинсы от своей кожи. Облегчение, которое он чувствует, когда наконец снимает их, настолько ощутимое, будто он сбросил с себя слои тревоги и скованности. Он осторожно кладет их на стул, стоявший в углу комнаты, надеясь, что завтра они будут сухими. С вновь обретенным комфортом он лезет в свою сумку и осторожно достает самое необходимое: смазку и коробку салфеток. Он замирает на секунду и начинает размышлять, держа в руках упаковку презервативов, которую принес с собой. Возможность не использовать их заставляет его покраснеть. Он решает, что лучше оставить их в качестве опции и позволить решить Хао. Ханбин осторожно кладет их на прикроватный столик, затем мгновение смотрит на них. Их вид кажется ему слишком постановочным, будто они на съемочной площадке фильма для взрослых. Намерения Ханбина делаются почти слишком очевидными, хоть они и оба знают, зачем они здесь. Ханбин быстро убирает их в ящик вместо этого, успокаиваясь тем, что они находятся вне поля зрения, но в пределах досягаемости. Он обнаруживает себя взбивающего подушки, которые лежат у изголовья, пытаясь привести их в порядок, когда вода перестает литься. Он садится, внезапно осознавая свою наготу, и кладет подушку себе на колени. Дверь открывается практически без звука. Пар вырывается волнами, скапливаясь в углах комнаты, цепляясь за стены. Появляется Хао, и у Ханбина перехватывает дыхание. Это немного глупо — как сильно на Ханбина влияет Хао, вытирающий полотенцем свои волосы. Одетый в мешковатые спортивные штаны Ханбина, ткань пояса сминается там, где Хао завязал шнурок в узел, туго затянув его вокруг своей тонкой талии. Их телосложение достаточно схоже, чтобы можно было легко делиться одеждой: они примерно одного роста (разница в росте, кажется, зависела от дня, а может быть, от погоды), Ханбин, конечно, плотнее, но Хао шире, от чего у Ханбина немного кружится голова. Что означает, что одежда Ханбина идеально подходит Хао. Его лаймовая рубашка растягивается в плечах и болтается на талии. Он выглядит почти уютно, даже успокаивающе. Хао аккуратно складывает полотенце и откладывает его в сторону. Время тянется между ними, они тонут в нем. Хао поигрывает бинтом, неплотно обмотанным вокруг запястья, его рот раздраженно кривится. — Хмф, — скулит он, его хмурый взгляд исчезает и появляются надутые губы. — Он весь промок. Хао смотрит на него, надавливая на то место, где повязка грозит разойтись. — Иди сюда, — говорит Ханбин, похлопывая по месту рядом с собой на кровати. Хао, кажется, надувается еще сильнее, но быстро подходит к кровати и садится достаточно близко, чтобы Ханбин почувствовал запах мыла, которое предоставляет отель, какая-то смесь ванили и граната. — Покажи мне, — приказывает Ханбин, протягивая руку Хао, который вкладывает в нее свою забинтованную ладонь. Повязка действительно ужасно изношена: влажная ткань истончена, обтрепана посередине. Держится на соплях, а металлические зубцы изгибаются не по форме. Посередине виднеется едва заметное коричневое пятнышко, проглядывающее наружу. Ханбин не взял с собой аптечку, и он ругает себя за это, но, конечно, нельзя больше оставлять этот испорченный обрывок ткани болтающимся у него на запястье. Конечно, будет лучше осторожно распутать его, чтобы осмотреть рану, расположенную посередине. Он расстегивает застежку, позволяя бинту упасть ему на ладонь, начинает осматривать рану, и… — О, — восклицает Ханбин, осторожно выворачивая запястье Хао, прищуриваясь, чтобы убедиться, что видит все правильно, Хао кривится, когда Ханбин встречается с ним взглядом. — Все зажило, — говорит он, сам не совсем веря в это. — Смотри, — он протягивает Хао руку, — рана полностью исчезла. Хао еще раз разглядывает ее, хмуря брови в том, что Ханбин принимает за замешательство. У них не было возможности заменить повязку... Сколько? Две недели? И кажется, что это та самая, которую повязал Ханбин, и этот факт заставляет сердце Ханбина сжиматься, немного странно биться в груди. Он не уверен почему, но если бы у него было предположение, то это была бы любовь. — О, — повторяет Хао, его лицо становится немного мягким и податливым, темные ресницы трепещут, когда он моргает, глядя на заживший шрам. Там все еще присутствует неровный след: искривленный, светло-розовый и немного жутковатый — такой, какой обычно вызывал у Ханбина легкую тошноту. Однако это Хао, так что Ханбин просто сглатывает бабочек, чувствуя, как они прижимаются к слизистой оболочке его желудка. — Тогда спасибо тебе. Ханбин моргает: — За что? Хао улыбается ему, и трепетание шелковых крыльев только усиливается: — Ты же ее поцеловал, помнишь? Ханбин краснеет. Он помнит — и сказать, что он просто помнит будет преуменьшением. Он прокручивал тот разговор в своей голове тревожное количество раз. Наблюдая за разыгрывающимися сценами, соединяя их воедино, словно разорванную киноленту. Пытаясь вспомнить упругость кожи Хао, тонкий запах пота, смешивающийся с одеколоном. Он помнит, как в ту ночь трогал себя, повернувшись на бок и двигаясь так медленно, в страхе, что Тэрэ услышит его и проснется. — Да, — выдавливает он, чувствуя, как у него перехватывает горло, он чем-то давится, возможно, тем самым крылом. — Болит? — Я не... — начинает Хао, но кажется немного рассеянным, возможно, потому что подсознательно думает о том, как Ханбин подносит его руку к своего рту. Повторение сцены, завязка. Развязка. — Я не проверял, на самом деле. Ханбин хмурится: — Ты не проверял, больно ли тебе? Хао странно дышит, он покачивает головой ровно настолько, что его челка раскачивается, розовый язык облизывает губы, все это очень... Ханбин целует центр шрама на ладони, он немного влажный, немного теплый. Хао делает резкий вдох, от которого его грудь трепещет. — Здесь не болит? Еще один взмах челки, еще одно облизывание губ. Ханбин целует вдоль шрама, там, где он становится тоньше, опускается к линии сердца. — Здесь? — Хао не отвечает, просто смотрит на него вот так. Моргая быстрыми маленькими порханиями. Ханбин целует первую фалангу его указательного пальца. Вторую фалангу. Он доходит до кончика, как раз туда, где его ноготь выходит за пределы кожи, и позволяет ему коснуться своей верхней губы. Он нежно целует его, не задерживаясь надолго. Когда Ханбин отстраняется, Хао тянется вперед, его палец погружается в пространство между губами Ханбина, задевая кончик его языка. Хао погружается глубже, его палец проводит по приподнятой поверхности языка. Ханбин старается не подавиться, пытается распрямить язык, расслабить горло. Это знакомое чувство, даже если оно укоренилось в другой части его сознания, той, которой он не пользовался уже много лет. — Ты... — начинает Хао, все еще прерывисто дыша, глаза потемнели, одна сторона его лица освещена слабым светом гирлянд в комнате. — Должен перестать дразнить своего хена, — тихо говорит он, так, что Ханбину становится не по себе. Хао нажимает на его язык, издается влажный чмокающий звук, Ханбин пытается игнорировать желание сглотнуть, чувствуя, как во рту собирается слюна. — Соси. Ханбин слушается, почти инстинктивно. Жар опаливает его туловище за считанные секунды. Обжигая путь от горла к члену. Он обхватывает губами указательный палец, скользя ко второй фаланге. Он втягивает щеки, долго и усердно посасывая. Он позволяет своим глазам трепетно закрыться — по большей части потому, что чувствует, что может умереть, находясь под таким пристальным взглядом Хао. Изучающим, заучивающим, анализирующим — упиваясь тем, как у Хао замирает дыхание. Он позволяет своему языку обвести палец. Обхватить его, нырнуть под ногтевое ложе, наслаждаясь тонким ароматом мыла, все еще ощутимым на коже. Хао подцепляет большим пальцем подбородок Ханбина, вдавливая указательный глубже, пока он не касается самой задней части языка Ханбина. Медленно вдохнуть через нос, слегка выдохнуть. Расслабить горло. Не паниковать. Его рвотный рефлекс никогда не был низким, но Ханбин всегда быстро учился и любил угождать людям. Он двигает головой раз, другой, чувствуя, как ноготь Хао касается задней стенки его горла. Хао издает какой-то звук, нечто среднее между громкими влажными звуками, исходящими от Ханбина, и постоянным звоном в ушах Ханбина. Хао вытаскивает палец с громким причмокиванием. Вместо этого он хватает Ханбина за щеки. Ханбину внезапно вспоминается, как Рики держал его лицо, нанося макияж. Это было совсем не похоже на это; Хао проводит влажным и липким пальцем по щеке Ханбина, его большой палец впивается в мягкую выпуклость другой щеки. Это не грубо, но и точно не нежно. Ханбин вспоминает то, как Джиун обращался с сырым мясом во время приготовления ужина. С заботой, почти уважением. — Ты никогда не слушаешься, — бормочет Хао, глядя на то место, где губы Ханбина, несомненно, все еще скользкие от слюны. — Я поцелую тебя сейчас, — объявляет Хао, — а потом я хочу взять твой член в рот. — Он встречается взглядом с Ханбином — горячим, достаточно горячим, чтобы обжечь. — Понятно? В теле Ханбина не остается ничего, что может заставить его отказаться от этого, да он и сам не хочет. — Тогда приступай. Каждый поцелуй с Чжан Хао — полностью и ничем не похожий на предыдущий, который ему предшествовал. Один горящий, другой отчаянный, третий нерешительный. Ханбин запоминает их все; то, как Хао просовывает язык внутрь, проводит им по зубам. То, как рука Хао запутывается в волосах Ханбина. Он запоминает даже вкус его языка: острый уксусный соус и мятный ополаскиватель для рта. Он хочет запомнить каждую деталь, каждую частичку Чжан Хао, какую только сможет. Руки Ханбина находят талию Хао, тянут за тело, пытаясь притянуть его ближе, еще ближе. Забраться под его кожу. Хао отдергивает руки, прерывает поцелуй, вырывая вздох изо рта Ханбина. — К изголовью кровати, — приказывает он. Ханбин карабкается, немного неуклюже. Пытается расположить все свои конечности так, чтобы оттолкнуться, пока его спина не оказывается вплотную к мягкой спинке кровати. Он берет с собой подушку приличия, все еще крепко прижимая ее к паху, где медленно накапливается жар, заставляя его член подергиваться под тканью. — Руки по бокам, — добавляет Хао, медленно подползая к Ханбину на четвереньках. Он снова чувствует себя добычей в клетке, словно мышь, запертая с удавом. Словно живое существо, обреченное на съедение. Он осторожно опускает руки по бокам, вцепившись пальцами в покрывало. Сдаваясь. Хао устраивается на нижней части бедер Ханбина, зажимая их между своими, и многозначительно смотрит на подушку, покрывающую промежность Ханбина. Хао приподнимает бровь, но ничего не говорит, прежде чем осторожно взять подушку и бросить ее куда-то назад; она с тихим стуком падает на пол. Он наклоняется вперед, перенося весь свой вес на бедра Ханбина, прижимаясь прямо к тому месту, где тот больше всего нуждается. Хао кладет руки на плечи Ханбина, сдавливая их до тех пор, пока не задевает кости. Мгновение они вдыхают друг друга, воздух, как сироп, прилипает к слизистой оболочке горла. Здесь Хао пахнет сильнее. Больше похож на самого себя. Ханбин устремляется вперед, пытаясь поймать Хао за губы, но тот уклоняется от него, откидываясь назад. Это немного похоже на пытку, или, возможно, это скорее возмездие, поскольку Ханбин пытается снова и снова. Хао улыбается, обнажая все зубы. Он хватает Ханбина за горло одной рукой, его большой и указательный пальцы упираются в него с разных сторон, затрудняя дыхание, нажимая достаточно сильно, чтобы у Ханбина потемнело в глазах, и он чувствует жар от его дыхания, распространяющийся веером по его губам. Хао лижет его рот — в буквальном смысле, проводя языком по губам, втягивая нижнюю в свой рот. Ханбин стонет, почти громче, чем шум крови в его ушах, прямо в рот Хао. Хао снова вторгается в его рот, другой рукой поглаживая грудь Ханбина, где его рубашка все еще слегка влажная. Хао снова погружается внутрь, облизывая то место, где не так давно был его палец, проникая глубоко, надавливая при этом на шею. Пальцы Хао на мгновение обводят плоский сосок Ханбина, очерчивая ареол, от чего он твердеет, начинает прорисовываться сквозь рубашку. Затем его пальцы медленно опускаются вниз, следуя линиям мышц Ханбина, прямо к подолу рубашки, резинке трусов. Ханбин выдыхает. Вдыхает. Снова выдыхает. Хао прикусывает нижнюю губу Ханбина, извлекая из него еще один стон, прежде чем его рот перемещается в другое место, осыпая поцелуями четкую линию, ведущую к ушам Ханбина. Ханбин все еще держит руки по бокам, они у него чешутся, ему до боли хочется обхватить талию Хао. Причинить боль, сжать. Его друзья всегда говорили, что из него получился бы хороший солдат, судя по тому, как он выполняет приказы, учится приспосабливаться, лепит из себя того, кем ему нужно быть. Хао прикусывает мочку уха Ханбина, зажимая кожу между зубами, серьга Ханбина задевает его нижнюю губу. — Я хочу почувствовать тебя, — шепчет Хао прямо в ухо Ханбину. Хао задирает рубашку Ханбина, его намерения ясны как белый день. — Всего тебя. — Хао кусает Ханбина в область за ухом. Ханбин колеблется, инстинктивно сопротивляясь. Ханбин уверен, что желание спрятаться от любопытных глаз он будет испытывать всю оставшуюся жизнь. Он сбросит вес, наберет мышечную массу, покрасит волосы, сделает больше татуировок — но навсегда останется пятнадцатилетним Сон Ханбином, который вздрагивал при виде своего отражения, неуверенный, хочет ли он встретиться взглядом с собственными глазами. То, как Хао прикасается к нему, однако; как будто он что-то, чему нужно поклоняться, к чему можно прикоснуться и образовать пространство внутри. Ханбин хочет большего, хочет его настолько близко, насколько это возможно. Поэтому он отстраняется, скуля от потери тепла Хао сбоку от своей головы, прежде чем стянуть рубашку через голову. («Я проголосовал за тебя как за вижуала, знаешь?» — сказал Чжан Хао, и его глаза опасно сверкнули. В фиолетовом спортивном костюме он был все так же неотразим, как и в своем наряде с прослушивания. У Ханбина все еще перехватывало дыхание. Ханбин не особо ему поверил, но, похоже, это не имело значения. Тонкий слой льда, разделявший их, был разрушен, и теперь Ханбин мог смотреть на него всего на несколько мгновений дольше, чем раньше.) Глаза Хао темнее, чем Ханбин когда-либо их видел. Толстая пленка желания застилает их, зрачки расширились, щеки покраснели. Его руки на мгновение замирают у Ханбина по бокам; возможно, в смятении. В неуверенности, что сделать. Он начинает с того, что кладет руки на грудь Ханбина, середину ладоней, прямо там, где на левой руке выступает шрам, распологая прямо на сосках. Он морщится, ощущение болезненного удовольствия пронзает его тело. Хао снова наклоняется, завладевая губами Ханбина, в то время как его руки начинают скользить по всему телу. Его ладони медленно описывают круги по грудным мышцам Ханбина, пока его соски не затвердевают настолько, что он может ущипнуть их большим и указательным пальцами, нежно сминая их, когда Ханбин стонет ему в рот. Он хватает Хао за бедра, все еще находящиеся поверх его собственных. Кончики пальцев впиваются в кожу, зарываются в мягкую ткань его спортивных штанов, спортивных штанов Ханбина. Хао щипает соски, вонзает ноготь в центр бусины. — Ты… мффф… сводишь меня с ума, хен, — стонет Ханбин, облизывая рот Хао, скуля в его язык. Руки Хао опускаются ниже, обводя четкие контуры его живота, задерживаются на том месте, где он все еще мягкий, благоговейно прижимаются к коже, затем медленно двигаются вниз, позволяя пальцам скользнуть чуть ниже пояса. Он снова отстраняется, возвращаясь к своему ранее заброшенному занятию — целовать Ханбина со всех сторон. Он опять начинает с уха, проводя языком по завитку хряща, прежде чем еще раз прикусить мочку. Ханбин начинает дрожать, ему почти щекотно. Кажется, проходит вечность, пока Хао наконец не добирается до его шеи. Он оставляет несколько горячих поцелуев открытым ртом в шею. Ханбин вздрагивает, сжимая бедра Хао. — Не оставляй следов... — хрипит он, едва узнавая собственный голос. — Пожалуйста, это будет… кошмар для пиар-менеджеров. Хао слегка посасывает, прямо вдоль сонной артерии, но не задерживается надолго. — Да, лидер-ним, — игриво говорит он, проводя зубами вниз, нежно царапая ими чувствительную кожу. Ханбин чувствует себя слегка сумасшедшим, как натянутая струна, которая вот-вот порвется. Кровь медленно приливает к его члену, вызывая у него почти что головокружение, перегрев и переутомление. Хао доходит до его ключиц, проводя языком по кости, от плеча до того места, где находится татуировка Ханбина. Специально задерживается там. Кусает и облизывает до тех пор, пока Ханбин не чувствует, как из его горла вырывается низкий стон. Его рука мечется к волосам Хао, слегка потягивая, когда Хао усмехается ему в грудь. Быстро посасывая звезду в середине груди Ханбина. Руки Хао все еще лежат на грудных мышцах Ханбина, когда его рот медленно тянется к правому соску, обводя его языком. Ханбин стонет откуда-то из глубины души, почти инстинктивно потягивая Хао за волосы. Ему невыносимо смотреть на него, на центра Boys Planet, сосущего его грудь. От этой мысли он становится тверже, член подергивается под плотной тканью. Ханбин не может перестать думать о том, что кто-то из их фанатов наблюдает за ними сейчас, думает о камерах, которые никогда не переставали мигать, и скулит глубоко в горле. Хао прикусывает, позволяя соску задеть верхнюю часть его рта, прижимаясь к ареолам. Другая рука Хао обхватывает второй сосок с такой силой, что это почти обжигает. Хао движется к другому соску. Лижет, кусает, сосет. Ханбин дрожит под ним, наблюдая, как его волосы взъерошиваются от его движений, наблюдает за его ресницами там, где они касаются его щек. «А потом я хочу взять твой член в рот», — проносится в голове Ханбина, когда он с полуприкрытыми веками видит, как Хао отстраняется, опускаясь туда, где Ханбину не терпится больше всего. Ханбин с небольшим унижением наблюдает за тем, как Хао осматривает его член, натягивающий ткань, заставляя ее собираться в складки. Он задается вопросом, не постыдно ли то, что он не надел подходящие боксеры, находит ли Хао его нижнее белье сексуальным. Ему интересно, чувствует ли Хао его запах. Нравится ли он Хао. — У меня были подобные сны, — признается Хао, не сводя глаз с прикрытого члена Ханбина, слегка наклоненного влево. Он подносит руку ближе, и Ханбин уже начинает подергиваться, просто от мысли, что к нему прикоснутся, от порыва ветра от этого движения. Хао улыбается на это, встречаясь взглядом с Ханбином, и, кажется, на него это имеет такой же эффект, как и на Ханбина. — Были ночи, — Хао проводит пальцами по всей длине, Ханбин чуть не выпрыгивает из своей кожи, — когда я не мог думать ни о чем другом. — Голос Хао немного скрипучий, его лицо искажено странным восхищением. Он снова проводит указательным пальцем по члену Ханбина, от основания, прямо где отяжелели его яйца, вдоль вен, вплоть до чувствительной головки. — Мне было интересно, как ты выглядишь. — Вскоре его глаза прослеживают за собственными пальцами, скользящими по покрытой тканью дырочке, уже влажной и оставляющей пятна на трусах. — Как ты пахнешь, — продолжает Хао, кажется, не заботясь о том, что Ханбин умирает под ним. Он проводит носом по всей длине, по-видимому, чтобы подчеркнуть свои слова, и фыркает, когда она дергается к его лицу. — Какой ты на вкус, — предсказуемо добавляет он, его язык прижимается к тому месту, где ждет головка члена Ханбина, прямо к растекающемуся влажному пятну. Спина Ханбина выгибается дугой на кровати, бедра дергаются, когда губы Хао обхватывают покрытую тканью головку. Он облизывает один раз, затем второй, хмыкая, когда из глубины груди Ханбина издается скулеж, прежде чем отстраниться. — Но больше всего, — говорит Хао, обдавая горячим дыханием его член, — мне было интересно, как глубоко ты поместишься у меня горле. Он стягивает с Ханбина трусы, выставляя его напоказ теплому воздуху комнаты, все еще густому от пара, все еще пахнущему ванилью и гранатом. Его член, набухший, кажется, еще больше, теперь обнажен и пульсирует у него на коленях, подергиваясь вверх. — Господи, — выдыхает Хао, издавая горячий смешок. Ханбин закрывает глаза, он не может смириться с мыслью о том, что увидит лицо Чжан Хао так близко к своему болезненно твердому члену. Скорее всего, он никогда больше не сможет смотреть их музыкальные клипы, возможно даже сможет затвердеть, просматривая их фотосессии. — Я знал, что ты... — Хао, кажется, подыскивает слова, похмыкивая в раздумье. — Большой, — тихо присвистывает он, Ханбин чувствует, что ему становится жарко, и прикрывает руками разгоряченное лицо. — Думаю, все на Boys Planet это знали, — бормочет Хао, обхватывая пальцами, наконец-то, наконец-то, основание члена Ханбина. Ханбин даже не уверен, какой звук он издает в этот момент — что-то низкое, отчаянное и нуждающееся настолько, что причиняет боль. — Я просто не думал, что настолько. — Как... — выдавливает Ханбин, его голос звучит чужеродно для него самого, словно он принадлежит кому-то более нуждающемуся, более плаксивому. Он сглатывает. — Как все узнали? Хао усмехается. — У Пакбина длинный язык, — воркует он, Ханбин удивленно смотрит на него, чуть не получая сердечный приступ от зрелища перед ним. — Но я уверен, что ты это и так знаешь, — добавляет он, и на его лице играет хитрая ухмылка. Ханбин чувствует свой пульс в ушах. Бьющийся вокруг его черепа, когда его член подергивается, перламутровый предэякулят бисеринками стекает по кончику, пачкая его живот, собираясь в пупке. Хао проводит по его длине рукой один долгий и медленный раз, крепко сжимая, чего Ханбин никогда не делает сам с собой. Он всегда слишком отчаянный, слишком разгоряченный, чтобы затягивать со всем процессом. Хао делает это снова, вытягивая протяжный стон из горла Ханбина. Теперь, когда Ханбин посмотрел, он, кажется, не может перестать смотреть. Глаза Хао следят за движениями его собственной руки: вверх, вниз, вверх, вниз. Его рука постепенно захватывает все больше предэякулята Ханбина, делая скольжение более плавным. Ханбин видит, как замедляются движения Хао, пока он размышляет, загипнотизированный весом Ханбина в своей руке, прежде чем открыть рот и провести языком по дырочке, собирая густую жидкость на своем языке. — Черт... — взвизгивает Ханбин, пальцы путаются в густых волосах Хао, прижимаясь к его макушке. — Ты правда сумасшедший. Хао усмехается, проводя языком прямо под головкой, где Ханбин достаточно чувствителен, чтобы это обжигало. — Ты еще ничего не видел, — обещает Хао, прежде чем обхватить губами головку. Ханбин стонет, жадно дергая Хао за волосы. Он посасывает головку, вытворяя языком что-то совершенно безумное. Глаза Ханбина закрываются, все вокруг становится теплым и влажным, и Ханбин на несколько градусов чересчур без ума от Чжан Хао. Он чувствует, как рот Хао поглощает его, принимая все глубже и глубже. Его толстый язык лежит ровно вдоль нижней части. Влажные, беспорядочные звуки наполняют комнату, когда Хао начинает покачивать головой, с каждым разом заглатывая Ханбина глубже и быстрее. Его свободная рука обхватывает основание, поглаживая в том месте, куда он не может дотянуться ртом. Ханбин тянет его за невероятно мягкие волосы, хныча, когда Хао стонет от этого ощущения. Ханбин не может не испытывать подсознательной боли от того, насколько хорош Хао в этом деле. Он делает все влажно, натренированно и хорошо отрепетированно, будто это мышечная память. Ханбин взвизгивает, когда Хао внезапно мягко прикусывает кончик, открывает глаза и видит, что красивое лицо Хао сморщилось от раздражения. — Я устраиваю здесь шоу всей своей жизни, — скулит Хао, смертельно надувая губы, они блестят от чего-то прозрачного и густого. Он снова медленно проходится рукой по члену Ханбина. Снова крепко сжимая. Прижимается к нему щекой, размазывая жидкость по коже. Ханбин чувствует головокружение. — Самое меньшее, что ты можешь делать, это смотреть. — Извини, — инстинктивно говорит Ханбин, Хао на это с нежностью закатывает глаза и снова берет его в рот, до самого основания. Ханбин чуть не вскрикивает от этого, приглушает себя рукой, которой спешит прикрыть рот. — Блять… хен... — скулит он прямо в ладонь. Хао удерживает его там несколько мгновений, хлопая своими красивыми ресницами, губы белеют там, где растягиваются у основания. — Хен, — повторяет он, снова слабо дергая его за волосы, убирая руку ото рта, пытаясь выровнять свое сбивчивое дыхание. — Хао, — произносит он, как молитву. Хао улыбается этому так широко, как только может, прежде чем потянуть рот вверх, волоча за собой язык. Рука Хао вцепляется в бедро Ханбина, он с удвоенным энтузиазмом начинает двигать головой, а другая его рука, со шрамом и всем прочим, проводит по всей длине, соответствуя заданному им грубому ритму. Этого достаточно, чтобы Ханбин задергал бедрами, пытаясь удержать себя от того, чтобы не начать вбиваться в окружающий его тесный жар. Хао выглядит как лихорадочный сон. Его темные волосы касаются мягкой части живота Ханбина, ресницы трепещут, когда он старается держать глаза открытыми, посматривая на Ханбина каждые несколько мгновений, чтобы убедиться, что тот все еще смотрит. Он слышит, как сам издает эти тихие обиженные звуки, как раненый щенок. Это хорошо, но очень быстро становится слишком хорошо. Не существует такой вселенной, в которой Ханбин позволил бы себе кончить подобным образом, даже не добравшись до Хао. Он тянет Хао за волосы, что только заставляет его застонать, от чего издается вибрация вокруг его члена так, что он чувствует ее всем своим нутром. Он тянет снова, чуть сильнее (не слишком сильно, конечно, Ханбин никогда бы этого не сделал), Хао моргает, глядя на него, по-видимому, раздраженно. — Хао-хен, — скулит Ханбин, задыхаясь, когда Хао снова проводит языком по кончику. — Пожалуйста, прекрати, — взмаливается он, задыхаясь. — Пожалуйста, я не могу... я не могу. Я не хочу… вот так. Хао отстраняется, стараясь сделать это медленно и мучительно. Тонкая полупрозрачная струйка слюны соединяется между его членом и окрашенными в красный губами. Похоже, ранка на его губах открылась, рот был весь в крови. — О, — говорит Хао, замечая кровь у себя на языке, подносит палец и проводит им по открытому порезу. — Извини за... — начинает Хао, глядя на тонкую полоску крови на члене Ханбина. Ханбину все равно, он притягивает Хао к себе для грязного поцелуя. На вкус похожего на металл и Хао, а также на горький привкус предэякулята. Ханбин не может насытиться этим, притягивая Хао все ближе и ближе, пока он снова не оказывается у Ханбина на коленях. Он лижет порез, проводя языком по тонкой линии, ощущая вкус крови, а Хао все скулит и скулит. Ханбин чувствует себя немного сумасшедшим, но это состояние начинает становиться для него нормальным, запутавшийся в Хао, в кого он и превращается. Вскоре у них будет одна кровь, один вкус. Если бы Ханбину дали выбор, они бы делили одну кожу, дышали одним воздухом. Он переворачивает их, наслаждаясь тихим вздохом, срывающимся с губ Хао, когда его голова с мягким стуком ударяется о подушку. Ханбин не перестает целовать его, проводя руками по всему телу Хао; вдоль его рук, более крепких, чем Ханбин предполагал. Вдоль груди, натягивая ткань рубашки, когда он пытается пройтись по изгибам тела Хао. Он задевает соски Хао, заставляя его выгнуться дугой, пока их груди не соприкасаются. Пока Ханбин не чувствует приятную, толстую длину его члена, прижимающегося к собственному бедру. Бедра Хао дергаются, потираясь о бедро Ханбина. Ханбин позволяет ему, он позволил бы ему все, что угодно. Хао неразборчиво скулит ему в рот, его руки хватаются за спину Ханбина, ногти впиваются в кожу. Ханбин разрывает поцелуй, резко прикусывая нижнюю губу Хао. Хао снова скулит, его ресницы трепещут, щеки словно вишня, малина, вино. Он отстраняется, изучает лицо Хао, пытается запечатлеть каждое выражение, каждую ресничку, каждую родинку на его коже. У него их шесть. Ханбин хочет запомнить каждую из них. Хочет иметь возможность нарисовать их на своей собственной коже. — Ты... — С чего бы Ханбину начать? На чем закончить? Что для него Хао? Смысл его жизни, наверное. Крепкие тиски вокруг его горла, определенно. Он столь многим является для него, что непонятно даже, чем он не является. Ханбин хочет сказать все это Хао, хочет каким-то образом убедить его, что они должны состариться и умереть вместе. Вместо этого он находит место, где дергается член Хао, и обхватывает его пальцами, заставляя его напрячься под толстой тканью спортивных штанов. — Твердый, — довольно глупо заключает он. Хао непонимающе смотрит на него. — Проницательное наблюдение, лидер-ним, — вежливо отвечает он, но все же поддается навстречу касанию Ханбина. — Есть еще какие-нибудь выводы, которыми ты хотел бы поделиться? — Хао приподнимает бровь, Ханбин улыбается ему, чувствуя головокружение. — Вообще-то, да, — напевает Ханбин, теребя пальцами подол рубашки Хао, игнорируя его протесты. — На тебе слишком много одежды. — Неплохо, — улыбается Хао, Ханбин тонет, захлебывается этим. — Хочешь с этим что-нибудь сделать? Ханбин решает не отвечать, вместо этого стягивая рубашку Хао (Ханбина) через голову и бросая ее… куда-то. Он отстраняется, переводя взгляд на только что обнажившуюся кожу и… боже. («Я тоже выбрал Чжан Хао-нима в качестве вижуала», — сказал Ханбин, и это прозвучало чересчур искренне. Ханбин не мог сравниться с игривостью Чжан Хао, блеск в его глазах был не тем, чему Ханбин умел подражать. Чжан Хао ухмыльнулся ему и ткнул в плечо. Ханбин, должно быть, был близок к помешательству, судя по тому, как он позже уставился на это место в зеркале.) Тело Хао сплошь покрыто бледной кожей с зардевшимися розовыми краями. Его ключицы выпирают больше, чем у Ханбина, ребра тоже. Каждая часть тела намного меньше. Везде худой, живот подтянут ровно настолько, что кажется, будто у него есть пресс. Ханбин, конечно, видел его, провел смущающее количество часов за просмотром фанкама на Jelly Pop, ругая себя каждый раз, когда его взгляд падал на бледную поверхность живота Хао, блестящую от пота, искрящуюся блестками. Ханбин желал, жаждал так долго, что почти не знает, куда девать свои руки теперь, когда Хао находится под ним. — Тебе действительно нужно, чтобы тобой командовали, да? — говорит Хао, выглядя таким же властным, как и раньше, с жестким и проницательным взглядом. — Прикоснись ко мне, Ханбин-а. Где захочешь, только сделай это побыстрее. Словно одержимый, Ханбин наклоняется, прижимаясь ртом к точке пульса Хао, проводя зубами по этому месту, пытаясь уловить биение его сердца в своем собственном. Хао довольно ахает при этом, так что Ханбин повторяет это снова и снова. Несколько раз, приоткрыв рот, целует его в шею, чувствуя, как он дрожит под ним. Ханбину это нравится, нравится находить слабые места Хао, видеть, что заставляет его дергаться. Рука Ханбина скользит вдоль его туловища, добираясь до груди. Сталкиваясь с самым трудным выбором в своей жизни: левый сосок или правый? После напряженных раздумий он выбирает левый, проводя по нему языком. Он не терпелив, как Хао, и не находит особого удовольствия в поддразнивании. Никогда не видел в этом смысла. Он хочет, чтобы Хао чувствовал себя хорошо сейчас, настолько хорошо, насколько это возможно. Он лижет бугорок соска, чувствуя, как он медленно твердеет у него во рту. Его пальцы находят правый сосок, уже затвердевший и ждущий внимания. Хао стонет так, что его грудь с грохотом ударяется о зубы Ханбина. Он меняется, прикусывая губами правый сосок — странно ли, что ему нравится его вкус? Он как вода, мыло и кожа. Ханбин мог бы остаться здесь навсегда, просто прикасаясь к коже Хао, пытаясь запечатлеть этот вкус на своем языке. Его рука скользит вниз, туда, где подергиваются бедра Хао. Ханбин гладит его ладонью сквозь штаны, наслаждаясь тем, как он выгибается, грудь соприкасается с губами Ханбину, и он мягко прикусывает ее. — Блять… — Хао задыхается, кладет руки на плечи Ханбина, отталкивая его и одновременно притягивая к себе. — Блять, твой рот... — скулит Хао, когда Ханбин перемещается языком к середине его груди. Туда, где виднеются его ребра, где колотится его сердце. Он чувствует его на своем языке. — Ты нужен мне внутри, немедленно, — умоляет Хао, сжимая плечи Ханбина. Ханбин соглашается, но не может избавиться от чувства, что сделал недостаточно. Он отстраняется, теребя пояс спортивных штанов Хао и ныряя под ткань. Глаза Хао закрываются, его бедра дергаются, когда он пытается найти опору, трение. — Скажи мне, — говорит Ханбин, восхищаясь тем, как ребра Хао торчат через его кожу, как сжимается его живот. — Скажи мне, что делать, хен. Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал, пожалуйста. — Ханбин почувствовал бы смущение, и, возможно, где-то внутри он его чувствует. Лидер ZeroBaseOne умоляет губами вкуса ванили, чтобы им командовали, чтобы ему придали форму. Он бы смутился, но глаза Хао едва приоткрываются, горящие густым, приторным желанием, и он не может найти в себе сил устыдиться, ни капельки. Рука Хао тянется к бедру Ханбина, прижимается к его ягодице вплотную к ткани. — Я хочу... — задыхается Хао, прочищая горло. — Твой рот на мне… — он резко выдыхает. — Твои пальцы… внутри меня, пожалуйста. Пожалуйста. Руки Ханбина делали многое. Они складывались в жесте, пока Ханбин шептал молитвы в щель между ними. Они подбирали с обочины дороги маленькую хрупкую собаку, дрожащую, мокрую и несчастную. Они восстанавливали ее здоровье, расчесывали ее мех до тех пор, пока он не стал блестящим, белым и чистым. Они обжигались о слишком горячие кофейные чашки, о чем он обязательно предупреждал своих клиентов. Они прижимались к щекам Гювина, говоря ему, что он молодец, что он гордится им, что они дебютируют вместе. Но, кажется, чаще всего они находили свой путь к рукам Хао. Когда ему было слишком холодно, когда он нервничал. Когда они оба были слишком счастливы, чтобы разговаривать. Когда дождь лил, лил и лил на них со всех сторон, промочив их до костей. Руки Ханбина делали много вещей, но ни одна из них не казалась такой важной, как эта: раздеть Чжан Хао, расшнуровав его штаны (теперь уже их штаны), и откинуть их вместе с нижним бельем в другое место. Словно взять Чжан Хао в свои руки, наслаждаясь тем, как он ломается под ним. Ханбин не был в церкви уже десять лет, и он чувствует, что этот процесс будет наиболее приближен к поклонению, которое он когда-либо снова совершит. Как и ожидалось, член Хао такой же идеальный, как и все остальное в нем. Конечно, это может быть просто из-за того, что Ханбину действительно нравятся члены, и все же, даже с его ограниченным, полным энтузиазма опытом, член Хао просто загляденье. Он не обрезан, как у Ханбина. Розовая головка едва выглядывает из-под кожи, покрытая белыми бусинками и просящая внимания. Его длины хватает на то, чтобы капризно подергиваться у пупка, размазывая предэякулят по коже. Полностью гладкий со всех сторон. В отличие от Ханбина, он, по-видимому, вывел лазером все остатки волос со своего тела, не осталось даже мелких пеньков. Ханбин обхватывает рукой основание, следя за тем, чтобы сомкнуть каждый палец медленно, с восхищенным вниманием наблюдая, как они сжимают темную плоть, встречаясь с его ладонью на другом конце. Хао вздрагивает, шипит сквозь зубы, когда Ханбин проводит ладонью по всей длине сначала один раз, потом другой, поражаясь тому, как крайняя плоть прилегает к головке, скрывая ее из виду. Он чувствует голод, слюни собираются во рту, и движение его руки слишком грубое на его собственный вкус, даже когда Хао тщетно скулит и задыхается, а ноги брыкаются под ним. Ханбин ничего не может с собой поделать, он внимательно наблюдает за лицом Хао — сморщенным, глаза закрываются и быстро открываются, губы зажаты между зубами — когда он заменяет руку языком, облизывая его от основания до кончика. — Господи!.. — взвизгивает Хао, опуская бедра вниз в погоне за теплым влажном ртом Ханбина. Ханбин балует его, обводя головку по всей длине самым кончиком языка, оттягивая кожу вниз, чтобы прикоснуться к перламутру в дырочке. Он начинает заглатывать член по всей длине, наслаждаясь тупой болью от растяжения, по мере того как его рот поглощает все больше и больше Хао, ощущая горьковатый привкус предэякулята, смешанный с застарелым потом и легким привкусом мыла. Он стонет от этого, изо всех сил пытаясь провести по нему языком, прижимая его к внутренней стороне щеки. Он двигает головой туда-сюда, чувствуя отдаленную, знакомую боль в челюсти, подобную той, что возникает после слишком долгого удержания высокой ноты. Хао издает милые сдавленные звуки, маленькие «ах-ах-ах», которые сводят Ханбина с ума, заставляют его извиваться на простыне, отчаянно желая большего. — Хао-хен, — начинает он, наблюдая, как Хао моргает своими большими открытыми глазами, глядя на него сквозь затуманенные, расфокусированные линзы. Он мурлычет и скулит, когда Ханбин дразняще облизывает его вокруг головки, ненадолго погружаясь в эту соблазнительную дырочку, наслаждаясь горьким вкусом, наполняющим его рот. — Ты можешь достать смазку, малыш? — Он пробует ласковое прозвище на вкус, крутит его во рту, ощущает его острый край на зубах. Оно кажется правильным, и по тому, как сжимается живот Хао, он, должно быть, тоже это чувствует. — Она в ящике. Хао слегка встряхивается, пытаясь восстановить контроль над своими конечностями, прежде чем его длинная рука бросается к прикроватному столику, поспешно открывая ящик и громко шаря в поисках смазки. Он достает бутылку, секунду рассматривает ее, прежде чем одурманенно улыбнуться: — Со вкусом вишни? — Он подкатывает бутылку к Ханбину. — Высоко метишь, Сон Ханбин. Ханбин улыбается, открывает крышку со смазкой, наливает немного себе на пальцы, позволяя каплям вытекать и капать на член Хао, который дергается от этого ощущения. — Мне нравится быть подготовленным, — говорит он, поглаживая Хао несколько раз, теперь, когда скольжение сделалось более плавным, наслаждаясь тем, как он выгибается и вздыхает. — Не сегодня, прекрасный принц, — дразнит Хао, на что Ханбин определенно не щетинится, ерзая об покрывало. Ханбин мычит, слегка разочарованный, прежде чем провести мокрой ладонью ниже, вдоль всей длины Хао, наслаждаясь ее обжигающе горячим ощущением и, наконец, достигая своей цели. — Как скажешь, принцесса, — практически мурлычет Ханбин, опуская пальцы в углубление его ягодиц, проводя по промежности, прямо над дырочкой, от чего все становится влажным и липким. Хао скулит, достаточно глубоко и низко, что слышится громкое грохотание. Ханбин вычерчивает круг, зачарованно наблюдая, как сжимается его живот, напрягается пресс. Ханбин хочет увидеть больше, хочет увидеть, как его пальцы погружаются в ждущую плоть, хочет увидеть, как он пронзит ее словно копьем. Он поудобнее устраивается на коленях, оборачивая покрывало вокруг бедер. Его член пульсирует от внезапной потери давления, упираясь толстым и красным кончиком в живот. Он обхватывает руками бедра Хао, который ворчит от ощущения влажности и липкости на них. Он подтягивает его, и Хао становится более податливым, чем Ханбин когда-либо его видел. Пластичные, как пластилин, бедра Хао раздвигаются и смыкаются вокруг поясницы Ханбина, пятки впиваются в кожу. Теперь, когда задница Хао покоится на его бедрах, Ханбин видит все. Видит, где кожа начинает темнеть, где она украшена бороздками и морщинками, и где его дырочка расположена в ожидании, пульсируя от пустоты. Ханбин чувствует, как его мозг вытекает из ушей при виде этого зрелища, прямо на простыни. Он снова обводит его колечко своими смазанными пальцами, кончик среднего на мгновение надавливает на отверстие, когда Хао сползает вниз, и быстро соскальзывает, когда он выгибается дугой. Он удовлетворенно хмыкает, когда Хао скулит из-за потери. Возможно, до него начинает доходить вся суть поддразнивания. Он вырисовывает круг один раз, другой, растирая смазку по всему отверстию, наблюдая, как она стекает к центру. Ханбин просовывается внутрь, достаточно медленно, чтобы увидеть, как Хао обволакивает его, жадно поглощая. — Ты словно создан для этого, — он не может удержаться, чтобы не сказать это, что довольно банально, но Хао, кажется, не возражает, завывая и насаживаясь дальше на палец Ханбина, поглощая его до второй фаланги. — Создан для моих пальцев. Ханбин толкается внутрь, пока его ладонь не прижимается к его коже, пока Хао не дергается, ловя воздух ртом. — Создан для тебя, малыш, — говорит Хао, слова вырываются прямо из его горла, отчего воздух между ними становится таким тяжелым, что в нем можно утонуть. Ханбин издает какой-то звук, внезапно впадая в большее отчаяние, чем когда-либо. Он вытаскивает палец до второго сустава, снова засовывая его до упора. Наслаждаясь тем, как его жадно засасывают обратно. Он давит на горячие стенки, которые смыкаются вокруг его пальца, проверяя податливость кожи, прежде чем начать медленно двигаться в заданном ритме. Выталкивая костяшки пальца наружу, вталкивая их обратно, мокрое хлюпанье звучит непристойно на фоне тягучих мелодий по радио и постоянного шума дождя. Ханбин сгибает палец, вызывая у Хао резкий, прерывистый вздох, его покрытая шрамом рука устремляется вниз, чтобы схватить Ханбина за запястье, пытаясь протолкнуть его глубже, пальцы становятся совсем влажными. — Да, да. Блять... — выдыхает он, и Ханбин снова сгибает палец, заставляя его выгнуться и задрожать. — Мне нужно… — Хао продолжает задыхаться, как будто ему тяжело дышать. Ханбин знает, что ему нужно. Хао не нужно ничего говорить. Ханбин выливает еще немного смазки на дырочку Хао, водя средним пальцем рядом с указательным, медленно проникая им внутрь Хао, все еще держащего Ханбина за запястье. — Больно? — спрашивает Ханбин, осторожно вводя палец глубже, чувствуя, как тепло раздвигается, приспосабливаясь к нему. Хао качает головой, потягивая Ханбина за запястье, пытаясь направить его туда, где он нужен. Ханбин раздвигает пальцы, издавая совершенно неприличный звук. — Ты очень хорошо справляешься, — искренне говорит Ханбин, то, как Хао смотрит на него… Ханбин хочет запечатлеть эту картину на внутренней стороне своих век, чтобы иметь возможность видеть ее всякий раз, когда он закрывает глаза, видеть Хао, обвивающегося вокруг него, дрожащие бедра, приоткрывающиеся губы в прерывистом вздохе. Он сгибает пальцы, упираясь в стенки Хао, и растопыривает пальцы. Он проделывает это еще несколько раз, каждый раз получая от Хао новый, восхитительный горловой стон. — Я добавлю третий, хорошо? — спрашивает он, вытаскивая пальцы, заставляя Хао вздрогнуть, заскулить и выругаться. Он наливает еще немного смазки на свой безымянный палец, добавляя смазку и на другую руку, прежде чем снова легко погрузить два пальца в Хао, который с готовностью принимает их, стенки легко раздвигаются, привыкшие к пальцам Ханбина. Прежде чем добавить третий, он обхватывает другой рукой эрекцию Хао, которая успела стать немного мягкой, но теперь взволновано подергивается в ладони Ханбина. Он гладит ее несколько раз, задавая пальцами легкий ритм, прежде чем добавить третий палец, медленно, медленно, подталкивая его к остальным. — Это... — Хао выгибается, его лицо очаровательно морщится, рот открывается и закрывается, не произнося ни слова. — Блять, у меня… мммх… давно этого не было. — Рука Хао покидает запястье Ханбина, вместо этого решая дотянуться до бедра Ханбина, изо всех сил вцепляясь в плоть. Ханбин понимает — чувствуя то, какой он узкий теперь, когда добавился третий палец. Он двигается медленно, настолько, что у него начинает болеть запястье; совершает крошечные движения взад-вперед, медленно чувствуя, как плоть открывается ему. Он заботится о том, чтобы продолжать дрочить Хао во время этого, даже когда его лицо искажается от дискомфорта. Довольно скоро Хао полностью раскрывается для него. — Ты идеальный, — говорит Ханбин, изумление слетает с его языка, когда Хао начинает тереться о пальцы Ханбина, гонясь за острым удовольствием, когда Ханбин вжимает пальцы в нужное место. — Настолько идеальный, малыш, — продолжает он, проводя большим пальцем по головке члена Хао, которая становится все более мокрой с каждой секундой, предэякулят смешивается с искусственно ароматизированной смазкой. Он просовывает пальцы глубже, достаточно, чтобы почувствовать, как стенки дрожат под ними, прежде чем согнуть их, осторожно направляя туда, где Хао обжигающе горяч, заставляя его шипеть, сжимаясь вокруг пальцев, как тиски. — Хватит… аххн… — выдавливает Хао, впиваясь ногтями в бедро Ханбина. — Ты все продолжаешь, и я… — он снова скулит, извиваясь под руками Ханбина, его живот напрягается. Ханбин надавливает глубже, еще чуть-чуть, просто чтобы увидеть, как содрогаются бедра Хао, просто чтобы услышать, как надрывается его голос. — Ханбин… малыш, это будет так неловко… пожалуйста… мне нужен твой член, мне нужно… больше. — Хао смотрит на него, его глаза почти черные от желания, ресницы мокрые от непролитых слез, тонкая струйка пота блестит на шее. Ханбин больше не может отказать ему. Ханбин медленно вытаскивает пальцы, поражаясь смазке, которая тянется за ними, беспорядочно капая на простыни. Он несколько раз обводит большим пальцем дырочку Хао, наслаждаясь тем, как она жадно пытается втянуть его обратно, заставляя Хао дергаться, прежде чем прийти в себя. Ханбин осторожно снова укладывает Хао всем телом на кровать, мягко выпрямляя его ноги, которые были обернуты вокруг его талии. Он тянется к ящику, доставая оттуда оставшиеся предметы: ленту с трему презервативами и коробку салфеток, которую откладывает в сторону. Хао явно не в себе, но ему удается нахмурить брови и состроить недовольную гримасу, когда Ханбин подносит обертку ко рту, намереваясь разорвать ее. — Какого хрена ты делаешь? Ханбин вздрагивает. — Э-э, — выдавливает он, — эм, презерватив? — говорит он, полностью осознавая, как глупо звучит, но, черт возьми. Он настолько твердый, что ему уже больно, и Хао выглядит так, с голосом, охрипшим от удовольствия. Ханбина не за что винить. — Зачем? Ханбин моргает, пытаясь понять, как ему уместить пятьдесят лет ЛГБТ истории в разговоре, который не убьет их возбуждение. — Чтобы все было безопасно? — Да. Это должно сработать. — Сон Ханбин, — вздыхает Хао, слегка выгибая спину, просто чтобы Ханбин увидел, как подпрыгивает его член. Господи. Он такой злой. — Когда ты в последний раз обследовался? Ханбин на мгновение задумывается. — Перед Boys Planet, — говорит он. — Вроде как. — Тебе повезло, что ты красивый, — говорит Хао, закатывая глаза и садясь так, что теперь они сталкиваются взглядами. Ханбин сглатывает. — Я тоже проходил обследование перед Boys Planet. Все мы проходили. — О, — тупо произносит Ханбин. Хао находится очень близко к нему. — Но прошло уже несколько месяцев. Хао снова закатывает глаза, располагая ладони по обе стороны от головы Ханбина. Они немного потные, немного липкие от смазки. Ханбин ни капельки не против. — У тебя был секс во время шоу? — Ханбин качает головой. Конечно нет. Он пытался победить, да и, кроме того, он даже подумать не мог о том, чтобы посмотреть хоть на кого-то, кроме центра группы G Чжан Хао. Поэтому. — У меня тоже, — говорит Хао, — не из-за отсутствия предложений, боже мой, их было очень много, но... — Он слегка пожимает плечами. — Прости… это не имеет значения. Мы оба чисты, Ханбини. — Он наклоняется, чтобы поцеловать Ханбина, слегка влажно и тягуче, и произносит, прикусив губу Ханбина: — И я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты кончил в меня. Что ж. Ханбин не может отказаться от такого. Ханбин целует его, их зубы почти болезненно скрежутся друг о друга, Ханбин извиняется, лизнув рот Хао, положив извинение на язык. Он едва ли даже замечает, когда Хао начинает толкать его, положив руки ему на плечи, пока спина Ханбина не прижимается к матрасу, а голова не утыкается в слегка влажную подушку, на которой только что покоился Хао. Хао целует его, целует и целует, с зубами, со слюной и все еще присутствующим привкусом крови и горького предэякулята. Ханбин глотает все это, проглатывает свой стон, сопровождающий действие, когда Хао хватает его за член, удерживая его у основания. Хао слегка драматично отстраняется, откидывая волосы назад, будто в какой-то рекламе шампуня, и дарит Ханбину улыбку на миллион. Хао слишком хорош в этом, и это заставляет сердце Ханбина биться медленнее, продлевая удовольствие. Он выпрямляется, резкие контуры его тела натягивают кожу — ребра выпирают, тазовые кости выступают вперед — когда он приподнимается выше. Хао снова нащупывает смазку, открывает ее и наливает щедрое количество себе на ладонь, вязкая жидкость начинает стекать между его пальцев, расположив одну руку себе за спину, он поглаживает член Ханбина пару раз, полностью покрывая его смазкой, прежде чем приподняться так, чтобы головка члена Ханбина прижималась прямо к его дырочке. Ханбин делал это не так уж много раз. Правда, пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать. В первый раз, когда он трахнул кого-то, это был его бывший парень, который с нетерпением хотел попробовать, но очень быстро обнаружил, что ему больно и неудобно, поэтому они прекратили и поменялись ролями. Во второй раз это был Пакбин, слегка раскрасневшийся и более чем слегка пьяный, пахнущий алкоголем, потом и приторно-сладким одеколоном, которым Ханбин — другой Ханбин — обычно пользовался. Это было безрассудно и грязно. Пакбин был практически ненасытен, но Ханбин едва ли был достаточно трезв, чтобы помнить об этом. В третий раз — что ж, третий раз разворачивается прямо перед ним, прямо на нем. Ханбину требуется вся его выдержка, чтобы не начать вбиваться прямо в этот раскаленный как печь жар. Хао делает это медленно, почти невыносимо, опускаясь на Ханбина сантиметр за мучительным сантиметром. Пальцы Хао, лежащие на животе Ханбина, сжимаются и разжимаются, его бедра дрожат и сокращаются от напряжения. — …Блять, ты такой... — шипит Хао, кладя одну руку себе на низ живота, и Ханбин клянется, что каким-то образом тоже ее чувствует. — Я говорю это не для того, чтобы потешить твое эго… хнн… не то чтобы я был против этого… — выдыхает он, наконец опускаясь до самого основания. — Ты почти что слишком, блять, большой, — заканчивает он сквозь стиснутые зубы, сжимаясь вокруг Ханбина, у которого побелело в глазах. — Спасибо? — выдавливает он, не узнавая собственного голоса, который вырывается у него из горла. Это похоже на... это похоже на все. Словно небеса давят на него со всех сторон, за исключением того, что небеса на тысячу градусов жарче, и у них большие красивые оленьи глаза, которые держат его в плену. — Или прости? Хао резко выдыхает через нос, его бедра, лежащие на ногах Ханбина, напрягаются, когда он начинает приподниматься, совсем чуть-чуть. Движение прекращается так же внезапно, как и начинается. Бедра Хао сводит судорога, прежде чем они снова расслабляются, его руки скользят вперед по груди Ханбина, и он снова падает на таз Ханбина. — Извини, — натянуто произносит он. — У меня этого давно не было. — Все хорошо, — задыхается Ханбин, его грудь вздымается. Ощущения Хао вокруг него достаточно, чтобы воспламенить его кожу. — Не торопись. Хао улыбается этому, дрожа вокруг Ханбина, прежде чем снова приподняться, ровно настолько, чтобы Ханбин почувствовал скольжение, и снова опускается. Он делает это снова и снова, устанавливая отрывистый ритм, от которого у Ханбина начинают болеть зубы. Медленный, до боли медленный. — Черт... — шипит Хао, явно все еще чувствуя себя немного дискомфортно. Ханбин хочет облегчить это, хочет, чтобы ему было хорошо. Он обхватывает рукой член Хао, все еще мокрый и липкий. Затем начинает медленно дрочить его, вознаграждаемый тихими стонами. — Да… блять, да. Хао начинает вырисовывать движения, похожие на восьмерки, двигая бедрами вперед, проводя ими по кругу, а затем снова назад. Снова, снова. Снова. Издавая глухие звуки, он опускается, а затем вдавливается в ладонь Ханбина. Его голова падает вперед, темные волосы разметаются веером, а на груди сияет тонкая струйка пота. Ханбин кладет свободную руку на бедро Хао, как раз в тот момент, когда Хао приподнимается, пока в нем не остается только головка члена Ханбина; он остается в таком положении пару мгновений, прежде чем резко опуститься. — …Блять! Хао делает это снова, подтягиваясь выше, а затем снова опускаясь до самого конца. И опять. Выпускает эти острые ах!, они отдаются эхом вместе с грязными, влажными звуками, наполняющими комнату. Хао устанавливает ритм — быстрый, оставляющий синяки и почти болезненный. Кровать скрипит, изголовье ударяется о стену в нестройном ритме. Хао продолжает в том же духе, резко подпрыгивая на Ханбине, извлекая из него отрывистые звуки. Звук соприкосновения плоти с плотью эхом разносится по комнате, отчего становится трудно дышать. Ханбин едва слышит себя, едва может распознать что-либо, кроме густого горячего наслаждения, которое все нарастает и нарастает, создавая горячую дымку вокруг его разума; все, что он видит — это Чжан Хао, все, что он чувствует — это Чжан Хао. Тугой, как тиски, вокруг него, скользкий, влажный и безжалостный, смазка стекает с места их соединения — пачкая бедра Ханбина, простыни — то, как красная головка члена Хао исчезает в ладони Ханбина, жемчужная, блестящая и влажная при каждом движении вниз. — Это слишком... пожалуйста… — беспомощно скулит Хао, все его тело напрягается от усилий для поддержания безжалостного ритма, мышцы пресса сокращаются, когда рука Ханбина касается их, пока он дрочит ему, бедро дрожит и становится скользким от пота, когда Ханбин сильнее цепляется в него. Ханбин, в полубессознательном состоянии, надеется, что не оставит синяков. Хао напрягается; густые капли пота стекают с его лба, падая на грудь Ханбина, мышцы дрожат. — Пожалуйста… Ханбин быстро понимает, что нужно Хао. Он подтягивает колени вверх, пока они не касаются поясницы Хао, и твердо ставит ноги на кровать. — …Блять! — Хао взвизгивает перед тем, как Ханбин начинает трахать его, подбирая настолько жесткий темп, насколько может. Хао падает вперед, упираясь руками в грудь Ханбина и склонив над ним голову. Хао встречается с ним взглядом, в котором блестят непролитые слезы, рот приоткрывается, чтобы произнести что-то — может быть, имя Ханбина, может быть, молитву. Ханбин скулит что-то нечто среднее между мольбой и просто обычным шумом, высоким и прерывистым. Его бедра продолжают вбиваться в Хао, удовольствие неуклонно нарастает, ощущаясь как потрескивающий огонь, извивающийся под кожей Ханбина. Внезапно ему хочется, страстно хочется стать еще ближе. Он убирает руку с члена Хао, сердце сжимается от совершенно надломленного стона, вырывающегося из Хао, и от растерянного взгляда его красивых глаз. Ханбин обхватывает рукой затылок Хао, притягивая его к себе для обжигающего поцелуя, пока они не прижимаются грудь к груди, член Ханбина двигается внутри Хао, соответствуя подскокам Хао на его животе, скользким, мокрым и идеальным. На самом деле это едва можно назвать поцелуем — просто языки и губы, скользящие друг по другу голодным, нескоординированным образом. Слюна скапливается у них во рту, попадая на подбородки. Хао беспомощно стонет, насаживаясь на член Ханбина и потираясь собственным об их животы, пачкая их пресс предэякулятом и смазкой, когда Ханбин задает более глубокий и жесткий темп. Вбиваясь в Хао размеренными толчками, чувствуя, как он рвано скулит у него во рту, облизывая его зубы. Ханбин хватается за спину Хао, просто чтобы прижать его к себе, пытаясь хоть как-то объединить их кожу в одно целое, оставаться вот так соединенными, пока время не возьмет свое. Хао, поднимая руки, одной хватает Ханбина за волосы, дергая за пряди так, что это граничит с болью, другой сжимает Ханбина за грудь, надавливая на ее выпуклость, ладонь на соске, начинает говорить что-то, чего Ханбин не может разобрать, прямо ему в рот. Снова и снова, как бесконечный поток невыраженных слов. Ханбин пытается к ним прислушаться, пытается расслышать сквозь звуки кожи и влаги, и биения сердца, все еще отдающегося в ушах. Ему требуется некоторое время, прежде чем до него доходит, что Хао повторяет: «Во ай ни, во ай ни, во ай ни». Ханбин думает, что его сердце перестает биться, что оно сдается, взрывается у него в груди, марая грудную клетку, окрашивая легкие. Он едва замечает, как у него начинают течь слезы, которые смешиваются со слезами Хао, влажными и липкими на их лицах, когда они слегка отстраняются, чтобы восстановить дыхание. — Я люблю тебя, — отвечает Ханбин по-корейски, слоги сливаются воедино, становясь чем-то большим, чем просто слова — отчаяние, пропитанное золотом. — Я люблю тебя, я люблю тебя, гэгэ, я люблю тебя. — Хао сокрушено скулит на это, прямо в открытое пространство между их ртами. — С тобой так хорошо, гэгэ, ты идеален для меня. Ханбин чувствует, как оргазм собирается внизу живота, удовольствие возрастает с невероятной скоростью с каждым толчком в Хао. Он кладет одну руку на поясницу Хао, другую ему на затылок, прежде чем быстро перевернуть их, вырывая крик у Хао, когда Ханбин на мгновение выскальзывает из него, пальцы Хао тянутся, чтобы всунуть Ханбина обратно в себя, не теряя времени. Ханбин легко проскальзывает внутрь, тело Хао охотно поглощает его, стенки давят на него крепко и безжалостно. Ханбин утыкается лицом в гладкий изгиб шеи Хао, чувствуя, как сбивчивое сердцебиение беспомощно бьется у его губ. — Я близко... — выдавливает Хао прямо в ухо Ханбину, его пальцы вяло скользят вниз по спине Ханбина. — Так… блять, боже… близко. Ханбин отодвигается, намереваясь полностью отстраниться, взять член Хао в свою руку и трахнуть его до самого конца, прежде чем его останавливают руки Хао, прижимающиеся к его спине. Он запрокидывает голову, встречаясь взглядом с Хао, его лицо залито слезами, рот распух и покраснел, из уголка стекает тонкая струйка слюны. Кажется, он изо всех сил пытается что-то сказать, губы отвисают каждый раз, когда Ханбин толкается внутрь, каждый раз, когда головка его члена прижимается к животу Ханбина. — Я хочу... пожалуйста... без рук... — выдавливает он, впиваясь короткими ногтями в лопатки Ханбина. — Я думаю… я не знаю… вот так, я могу сделать это вот так, пожалуйста? Ханбин не может дышать. — Ты хочешь кончить без рук? Хао дико кивает, из его глаз выкатывается еще одна слеза. — Заставь меня... так... Ханбин понимает, каким-то образом, по растущему в нем удовольствию — Хао хочет, чтобы его вынудили. Чтобы его разрушили, прямо вот так. Ханбин замедляется, ровно настолько, чтобы Хао почувствовал тягу на зубах. — Руки, — приказывает Ханбин голосом, похожим на тот, который он использует в репетиционном зале. Никаких шуток. Делай, как я говорю. Хао тут же вяло скрещивает руки на груди, и Ханбин поднимает свою руку, чтобы схватить его за запястья, поднимая их над головой, прижимая к краю изголовья кровати. Ханбин едва узнает себя, но он недостаточно соображает, чтобы спорить с инстинктом, а инстинкт говорит: бери свое. Ханбин никогда не видел такого лица у Хао; настолько расслабленного от удовольствия, что его дух как будто почти покинул свое тело, прижимаясь лицом к бицепсу, прикусывая кожу на нем, чтобы попытаться приглушить издаваемые им звуки, выходящие приглушенными, пронзительными и проглатываемыми прямо в его руку. Ханбин возобновляет резкий темп, член Хао скользит мокрым и тяжелым по их животам, каждое нажатие возбуждает Хао. Ханбин берет лицо Хао свободной рукой, поворачивая его так, что Хао приходится оторваться от своей руки, снова издавая сдавленные звуки. Он смотрит на Ханбина так, что Ханбин жалеет, что не может навсегда запечатлеть это в своей памяти, сохранить только для себя и своих глаз. Обожающе. Податливо. Благоговейно. — Я хочу слышать гэгэ, — говорит он, — слышать, как хорошо я заставляю его чувствовать себя. Хао всхлипывает, откидывая голову на подушки, выгибаясь спиной в сторону Ханбина, тело начинает неудержимо дрожать. — Я так... — вскрикивает Хао, сжимая кулаки, которые держит Ханбин в своей руке, и вдавливаясь в Ханбина. — Близко… близко… почти. — Ханбин вытирает его лицо, чувствуя слезы и пот на своей ладони, прежде чем отстранить ее от щеки, прижав их лбы друг к другу. — Я тоже, малыш, — говорит Ханбин, зная, что это именно он находится на волоске от гибели, он так близко, что ему уже больно, но он не кончил бы раньше Хао, никогда. — Ты первый, пожалуйста, — умоляет он, прижимаясь губами к щеке Хао, к его шее, оставляя скользкие от слюны поцелуи на щеке, покусывая изгиб челюсти, облизывая линию роста волос. — Кончи для меня, гэгэ, пожалуйста, пожалуйста. Хао стонет громко, содрогаясь бедрами, толкаясь в живот Ханбина один раз, второй. Внезапно расслабляясь на третий раз. Ханбин отодвигается как раз вовремя, чтобы увидеть, как рот Хао приоткрывается в беззвучном крике, почувствовать, как он стремительно изливается на их животы, пачкая кожу, прежде чем сжаться, надавливая на Ханбина со всех сторон так сильно, что его тело больше не может сдерживаться. — Я... — К этому времени все заканчивается, возможно, он издает какой-то звук — что-то громкое и беспомощное, прямо в рот Хао, и вскоре Ханбин чувствует, как из него льется жар, покрывая стенки Хао своим теплом. Ханбин едва осознает, что падает на Хао, придавливая его своим весом. Они дышат так несколько мгновений, прижавшись друг к другу, их грудные клетки синхронно поднимаются и опускаются. Ханбин также едва осознает тот момент, когда начинает беспорядочно целовать шею Хао, просто чтобы почувствовать его больше, просто попробовать на вкус, пока его сердцебиение пытается восстановиться. Время замедляется. Густое, как сироп. — Ханбин, — говорит Хао, его голос звучит так, как обычно после интенсивной вокальной практики, просто настолько сдавленно, что Ханбину хочется дать ему пару леденцов от кашля. — Ханбин. Ханбин-а. — Ханбин целует его шею в ответ. — Йа, Сон Ханбин, послушай меня. — Хмм? — Отпусти меня, — говорит Хао, кашляя. — Пожалуйста. — О. Верно. Он все еще держит Хао за запястья. Ханбин отпускает их, решая вместо того положить эту руку на грудь Хао. — Спасибо, — отвечает он, на мгновение переплетая их руки, издавая тихие щелкающие звуки языком, прежде чем зарыться пальцами в волосы Ханбина, расчесывая мокрые пряди. Ханбин на седьмом небе от счастья. В настоящем, неподдельном раю. В теплоте и уюте на груди Хао, с губами на его шее, ощущая биение его сердца, пока Хао проводит пальцами по его волосам. Ничто не может это испортить, это лучшее, что могло произойти в жизни Ханбина… — Нам надо будет поговорить об этом, — говорит Хао немного печально, как будто он тоже не хочет, чтобы это заканчивалось. — Надо, но для этого тебе нужно слезть с меня. Ханбин делает это, медленно выходя из того места, где он размягчился внутри Хао, слыша влажный звук, который раздается, когда сперма и смазка следуют за членом Ханбина, стекая по ягодицам Хао, собираясь в лужицу на простынях. Хао стонет от этого, едва не подавившись, прежде чем Ханбин пытается встать с его груди, кожа их слиплась от спермы, смазки и пота. Ханбин, наконец, плюхается на незанятую сторону кровати, лениво потянувшись за салфетками в ящике, берет несколько и пытается вытереть весь этот беспорядок, скопившийся на телах обоих, но едва преуспевает, только размазывая сперму по коже. — Черт… вообще, сначала мне нужно принять душ, — говорит Хао, и его лицо морщится от дискомфорта. — Снова. — Я могу сходить за мокрым полотенцем, — говорит Ханбин, уже передвигая уставшие конечности, чтобы добраться до ванной. Хао останавливает его, мягко положив руку ему на плечо. — Ни в коем случае, — протестует Хао, садясь, мышцы его бедер пульсируют от этого движения, конечности все еще дрожат. Ханбин покачивается, поспешно поднимаясь, чтобы схватить Хао за руку и помочь ему встать, пока он не наваливается на Ханбина всем весом своего тела. — О, — говорит Хао, опуская голову на плечо Ханбина, — ты теплый, и... — Он прерывисто вздыхает. — Как, черт возьми, ты вообще стоишь? Ханбин не знает, на самом деле. Он чувствует, как появляется боль в его конечностях, вытесняя напряжение мышц. Ему это чувство знакомо, он танцуют всю свою жизнь, и это не сильно отличается от прогона одной и той же хореографии в десятый раз за день, может, просто чуточку сложнее. Он тащит Хао за собой, впиваясь пальцами в его бедро. Ханбин почти разочаровывается в том, насколько унылая в этом отеле душевая. Металлический душ, стеклянные стены. Ничего похожего на кричащую мебель в спальне. Все практично и привычно. Он усаживает Хао на закрытый унитаз, позволяя ему посидеть, пока Ханбин включает душ, пытаясь нагреть кабинку, прежде чем затащить Хао внутрь. Хао выглядит более чем не в своей тарелке; пальцы играют с липким месивом, размазанным по его животу, кажется, ему нравится, как оно следует за его пальцами, кожа прилипает к кончикам пальцев. Он наблюдает, как тот поднимает липкий палец, осматривает его пару мгновений, прежде чем высунуть язык и намазать густую жидкость на кончик, быстро морща лицо от отвращения. — Горько, — ворчит он, когда все тело Ханбина обдает холодом. — Не знаю, чего я ожидал. — Ханбин моргает, глядя на него, пытаясь выровнять дыхание. Он лижет ее снова, внезапно задумавшись: — А вот и вишня. — Давай…! — выдавливает Ханбин, голос звучит немного натянуто. Он предлагает Хао руку. — Пойдем, приведем себя в порядок. — Хао берет его за руку, легко поддаваясь, когда Ханбин поднимает его на пол, помогая встать под теплые струи душа. Хао скулит, когда вода попадает ему на кожу, и прислоняется к груди Ханбина, который крепко прижимает его к себе. — Что такое? Хао тихо мычит прямо в плечо Ханбина. — Мне холодно, — ворчит он, протягивая руку, чтобы увеличить температуру. Ханбин шипит, когда обжигающе горячая вода начинает стекать струями по его голове, затылку и плечам. Но Хао теперь кажется довольным, отталкивается от тела Ханбина и входит в поток воды. — Так-то лучше. Хао прижимается ладонью к стене, заводя одну руку за спину, чтобы раздвинуть ягодицы. Если бы Ханбин уже не был опустошен и измотан до предела, он бы только так набросился на Хао. Видя, как его опухшая розовая дырочка пульсирует о пустоту, смесь смазки, воды и спермы Ханбина, вытекающая при каждом сжатии, заставляет внутренности Ханбина выть. Его член дергается в знак признательности, знакомый жар скапливается внизу живота, только усиливаясь, когда Хао вводит в себя палец, соскребая из себя как можно больше тягучей жидкости, позволяя ей капать на пол, стекая в канализацию. — Фу... — Хао съеживается, прижимаясь щекой к кафельной стене. — В теории это всегда звучит так сексуально. Но на практике... — Ханбин понимает его, это всегда являлось худшей частью, когда сознание начинает возвращаться в тело, и мозг затягивается каким-то безмятежным отвращением. Собственное сознание Ханбина начинает просыпаться, внезапно осознавая, насколько бесполезно его конечности прижаты к бокам, насколько оцепенело он наблюдает за тем, как Хао моется. — Вот, — произносит Ханбин, подходя к Хао, располагая одну руку ему на талию, другую на задницу, оглаживая одну половинку. — Позволь мне позаботиться о тебе. — Он мягко улыбается Хао, который смотрит на него через плечо, немного тупо. — В любом случае, это я виноват. Хао улыбается, мягко закатывая глаза, прежде чем заменить руку Ханбина на своей ягодице, раздвигая ее для Ханбина, что определенно не вызывает у него легкого головокружения. — Будь осторожен, — просит Хао, вздыхая, когда пальцы Ханбина заменяют его собственные. — Там все… очень чувствительное. — Ханбин понимающе мычит, стараясь делать все как можно более клинично, проводя пальцами по липким теплым стенкам, собирая как можно больше густоты, прежде чем смыть ее в канализацию. Он проделывает это несколько раз, пока Хао не начинает задыхаться и не становится податливым, а его стенки не кажутся достаточно чистыми. Он вытаскивает свои пальцы, позволяя им успокаивающими движениями пробежаться по спине Хао. — Спасибо, Ханбини, — вздыхает Хао, поворачиваясь спиной к стене. — В следующий раз — презерватив, да? Мозг Ханбина замыкается при мысли о следующем разе, при этом пугающем, серьезном выражении лица Хао. Открытое обожание, любовь. Ханбин целует его, нежно, ровно настолько, чтобы подавить желание. После этого они молча начинают мыться, Ханбин тянется за предоставленным отелем шампунем и средством для мытья тела два в одном — как и ожидалось, с ванилью и гранатом — наливает немного на ладонь, втирает в волосы Хао, позволяя им вспениться и стать белыми и пузырчатыми на голове. Хао тихо вздыхает от этого прикосновения, снова прижимаясь к груди Ханбина и обнимая его за талию. Ханбин пользуется возможностью, чтобы протереть и спину, надавливая пальцами там, где, как он уверен, болят мышцы Хао, и с особой осторожностью массируя его ягодицы, без всякой особой на то причины. Когда Ханбин заканчивает, Хао снова встает под воду и проводит пальцами по волосам, чтобы смыть все мыло. Проводя мыльными пальцами по своей груди, счищая липкую смесь с живота, рассеянно проводя мылом по всей своей мягкой длине, прижимающейся к бедру. Вскоре он жестом велит Ханбину повернуться, проделывая с ним то же самое: намыливает его вспотевшие пряди, почесывая на затылке, проводит мягкими пальцами по спине, надавливая на мышцы так, что Ханбин вздыхает. Он даже проводит намыленной ладонью по промежности ягодиц, кажется, наслаждаясь тем, как Ханбин дергается, прежде чем развернуть его. Хао моет его грудь, проводя по ней рукой (обязательно сжимая), вниз по прессу, даже намыливает его член, липкий от смазки и спермы, прежде чем подставить Ханбина под зудящие горячие струи воды. Хао наклоняется, чтобы выключить воду, когда Ханбин заканчивает мыться, и громко целует Ханбина в плечо, отчего его лицо кривится от отвращения. — Ты на вкус как мыло, — скулит он, высунув язык, Ханбин усмехается, целуя его, пробуя мыло на собственном языке. Они выходят из душевой кабинки, тщательно вытирая себя и волосы мягкими гостиничными полотенцами. Надевая халаты, Ханбин игриво завязывает халат Хао вокруг его талии, повторяя за ним, потому что Хао сделал то же самое для него. Они вместе выходят из ванной, и Хао устраивается на кровати, в то время как Ханбин колеблется, погруженный в свои мысли. Легонько похлопывая по матрасу, Хао приглашает Ханбина присоединиться к нему. Отвечая задумчивым хмыканьем, Ханбин берет футляр, стоявший у двери, и подходит к кровати. Хао в замешательстве наклоняет голову. — Что это? Ханбин устраивается на кровати лицом к Хао и скрещивает ноги на мягком одеяле. С нарочитой осторожностью он ставит футляр перед собой и осторожно опускает его на кровать. Глаза Хао расширяются, когда он начинает узнавать маленький футляр, украшенный наклейкой с фиолетовым Дитто, которую когда-то наклеил на него сам Ханбин. — Ты... — начинает Хао, его пальцы дрожат, когда зависают над металлическим футляром. Ему требуется несколько мгновений, чтобы осмыслить это. Не веря своим глазам, Хао поспешно открывает его, проводя пальцами по бархатистой изнанке, раскрывая деревянную скрипку, находящуюся внутри. — Как ты... — Хао давится, осторожно поднимая скрипку, почти инстинктивно складывая пальцы на гриф. Он осматривает ее, переворачивая, рассматривая со всех сторон, прежде чем его рот открывается от удивления, когда он смотрит на Ханбина. — Это моя скрипка. Которую я сломал. Ханбин кивает, его сердце колотится в груди, как барабан. — Частично это была и моя вина тоже. — Мне сказали... — Хао качает головой, проводя пальцем по золотой отделке. — Мне сказали, что ее невозможно починить, как ты... — Ты помнишь тот магазин, о котором ты мне рассказывал? В центре города? — Хао кивает. — Владелец магазина, кажется, был даже рад починить ее, он сказал, что она... особенная? Сделанная... — Сон Ма, да. — Хао дышит как-то странно, волнение сквозит в каждом вдохе. — У моей бабушки были кое-какие связи, она… вероятно, стоит дороже меня. — Ханбин искренне сомневается в этом, но все равно кивает. — Я не могу в это поверить, ты... ты действительно починил ее для меня. — Я серьезно отношусь к этому, Хао-хен, — говорит Ханбин, его кожу покалывает, он нервничает, ослеплен чувствами и почти чересчур взволнован, чтобы двигаться. — Серьезно отношусь к тебе. К нам. Хао встречается взглядом с Ханбином, его взгляд наполнен смесью тоски и уязвимости, в нем блестят слезы. Его нижняя губа дрожит, и сердце Ханбина переполняется эмоциями. — Я... как мы... — Голос Хао трясется, он изо всех сил пытается подобрать нужные слова. — Ты сказал, что не хочешь прятаться, Бини. Ты сказал, что мы никогда не сможем... — Я много чего наговорил в ту ночь, — признается Ханбин, искренность очевидна в его голосе, когда он нежно берет Хао за руку, их пальцы дрожат. Он крепко держит ее, не желая отпускать. — Я хочу, чтобы мы были чем-то. — Он качает головой — нет, это не то. — Я хочу стать чем-то большим, чем это. Я хочу... я хочу готовить тебе завтрак по утрам, это безумие... Я хочу состариться вместе с тобой, — заявляет он, грудь раздувается от безмерности его чувств. — Я хочу быть твоим. Я хочу быть для тебя всем. — Он внезапно колеблется, поскольку лицо Хао застывает, он все еще пристально глядит на него. — Если ты позволишь мне. Если ты хочешь меня. Выражение лица Хао меняется, обильные слезы скатываются по его щекам, прежде чем он наклоняется, чтобы поймать губы Ханбина. Влажные, томительные и вишнево-сладкие. — Я серьезно, я говорил это серьезно, — повторяет Хао прямо в губы Ханбина, целуя его снова и снова, быстро и отчаянно, как будто не хочет отпускать. — Я люблю тебя, я люблю тебя. Сейчас. Завтра. До тех пор, пока я есть у тебя. Ханбин прижимает их лбы друг к другу. — У нас все получится, — обещает он Хао, вытирая слезы большими пальцами и целуя дорожки от слез. — Если мне все равно придется прятаться, я бы предпочел делать это с тобой. Слезы Хао капают в рот Ханбина. Он шепчет «Я люблю тебя» в макушку Ханбина. Ханбин говорит это в ответ, прижимаясь к его щеке, глазам, носу, рту. Он не устанет повторять это. Ни сейчас, ни когда-либо. Их совместное мгновение похоже на хрупкий мыльный пузырь, и кажется, что ничто в мире не сможет его разрушить. Через некоторое время они отстраняются друг от друга, но их пальцы остаются сплетенными, тепло от их соединения все еще сохраняется. Хао пристально смотрит на Ханбина, его глаза полны глубокой привязанности и понимания. — Я хочу сыграть тебе кое-что, — тихо говорит Хао. Уже тянется к скрипке, прикладывает ее к изгибу шеи, проводит пальцами по струнам из конского волоса. — Я выучил эту композицию, когда мне было восемнадцать, я как раз выходил из действительно плохой… ситуации. Я думал, что никогда больше не… полюблю так, как тогда, так, чтобы это поглотило меня целиком. Я думал, никогда не будет того, для кого бы я смог ее сыграть. — Он встречается взглядом с Ханбином, и время все тает и тает. Словно сахарная вата в воде. — Теперь есть. Начальные ноты подобны нежному шепоту, ласковому и интимному. Они танцуют по комнате, окутывая чувства Ханбина, приглашая его в мир эмоций, которых он никогда прежде не испытывал. Ноты не экстравагантные и не кричащие; они простые, чистые и крайне трогательные. По мере того как музыка прогрессирует, скрипка поет с такой силой, что проникает глубоко в душу Ханбина. Как если бы пальцы Хао обводили контуры его сердца, и каждая сыгранная нота разливалась с глухим стуком. Музыка является признанием, невысказанной декларацией чувств, которая отзывается эхом в глубинах его существа. Мелодия скрипки наполняется страстью. Это серенада любви, свидетельство их связи и подтверждение того, что вместе они смогут справляться со сложностями жизни. Каждая сыгранная нота — это обещание, клятва и приглашение присоединиться к Хао на прекрасной, неизведанной территории. Когда последняя нота растворяется в тишине, Ханбин ощущает всепоглощающее чувство связи и понимания. Он, без сомнения, знает, что это было признанием в любви, обещанием совместного будущего. Музыка нарисовала яркую картину любви, и это та картина, в которую Ханбин готов войти. Заключительная нота западающей в память мелодии повисает в комнате, пронзительная тишина следует за ее горько-сладким припевом. Пока эхо скрипки Хао растворяется в атмосфере, их глаза остаются прикованными друг к другу, понимание читается между ними, как молчаливое соглашение. Хао обнажил свое сердце с помощью музыки, и Ханбин принял его с распростертыми объятиями. Хао опускает скрипку, осторожно кладет ее обратно в футляр и осторожно ставит футляр сбоку от кровати, прислоняя к прикроватному столику. Он тянется к руке Ханбина, уже тянувшейся к Хао. Ханбин проводит большим пальцем по щеке Хао, собирая остатки слез, но теперь они другие — слезы радости, новообретенного обещания. В глазах Хао непоколебимая привязанность и доверие, глубокое понимание любви, которую они испытывают друг к другу. Ханбин видел много вариантов своего будущего. Маленькие фантазии, мерцающие, как звезды в ночном небе, распадающиеся сами по себе. Он видел себя танцором, обретающим связь с людьми подобным образом — с помощью отточенных движений и напряженных конечностей. Он видел, как стареет, находя утешение в одиночестве. Он видел, как становится айдолом, поглотив самого себя, не узнавая лица, которое видит в зеркале, не узнавая человека, для взращивания которого он так много сделал. Человека, который не боялся, который использовал свое тело как оружие, как средство сопротивления. Он видел себя, отказывающегося любить, практически превратил это в реальность той ночью в гостиничном номере. Видел, как он отталкивает единственного человека, который встречается с ним взглядом в зеркале. Видел, как он наступает на разбитое стекло, не заботясь о том, больно ли это. Ханбин видел так много версий самого себя, но ни одна из них не обхватила Чжан Хао за талию, не притянула его к себе, не повалила на кровать. Хао устраивается в его объятиях, кладя голову на грудь Ханбина. Ханбин накрывает их одеялами. Теплый, близкий, настоящий. Ханбин притягивает его ближе, пока они не становятся одним телом, настолько близкими, насколько это возможно для двоих. Ханбин целует его в макушку, шепча обещания в пряди, в то время как Хао сонно мычит, обводя те же обещания кругами вокруг груди Ханбина. — Что мы скажем остальным? — интересуется Хао, оставляя влажный поцелуй в уголке груди Ханбина. — Мы им скажем? О, точно. — Рики уже знает. Хао заинтересованно хмыкает: — Рики? Откуда? — Он делал мне макияж, — смущенно отвечает Ханбин. — И если Рики знает... — Тогда и Гювин знает, — подтверждает Хао. — И если Гювин знает... — Знает Гонук. И Гонук сказал бы Джиуну, который сказал бы… — Мэттью, — продолжает Хао, обводя пальцем сердце в центре груди Ханбина, — который бы сразу же рассказал Тэрэ. Ханбин смеется, громко и из самой глубины своей души. — Видимо, остается один Юджин. Хао качает головой: — Мы не должны так с ним поступать. Это неправильно. Он всего лишь ребенок. — Разберемся с этим завтра, — отвечает Ханбин, сон начинает давить на его глаза, заставляя их закрываться. Ему так тепло и уютно, и Хао находится в его объятиях. — У нас есть все время в мире. — Хао что-то ворчит, уткнувшись лицом в грудь Ханбина. — Что это было? — На самом деле, два с половиной года, — печально отвечает Хао таким же усталым голосом, каким чувствует себя Ханбин. — Мы сделаем их значимыми, — обещает Ханбин. Хао сонно целует Ханбина в середину груди, прямо над его татуировкой. — Да. Мы сделаем это. Хао прижимается к нему, за окном все еще льет дождь, по радио все еще играют тихие мелодии, растворяясь в них, сон овладевает ими обоими. Они засыпают вот так, в объятиях друг друга, с обещанной вечностью, затаившейся глубоко в их груди, на вкус как мед и кровь, расцветающие глубоко внутри них.