* * *
За пару часов до этого.
— Уэнсдей, милая, ключи от теплицы я оставлю у тебя. Мы же не хотим, чтобы гости отравились на празднике раньше времени? Мама не позволяла себе входить на четко обозначенную территорию моей комнаты и стояла у порога, гордо забрасывая копну черных шелковистых волос за спину. Я мрачно оглядела ее со стороны и, не проронив ни слова, продолжила набирать текст — сюжет понемногу начинал раскручиваться, я выбрала следующую жертву и активно воплощала задуманное в жизнь. Поэтому когда Мортиша не получила ответа, а Вещь оскорбленно понесся следом, я плотно закрыла за ними дверь. Этот Хэллоуин она планировала в наихудшем смысле этого слова сделать сценическим и лирическим. Под эгидой того, что любовь правит миром, сильные чувства воспеваются в мировых шедеврах литературы. Что могло быть для меня наиболее жутким в канун дня всех Святых? А я вам без радости в голосе отвечу: приезд на торжество неуважения к нечисти Синклер, ее ручного звереныша и моего персонального сталкера. Так я не раздумывая окрестила Торпа после того, как весь предыдущий год в Неверморе наблюдала, как он старался проявлять ко мне дружелюбие. Битва с Крекстоуном, не могу не признать, нас несколько сплотила, а вот череда присланных снимков от сталкера, серия его угроз — нас с Ксавье разобщила окончательно и развела по разные стороны баррикад. Я не желала, чтобы кто-то и вообще кто угодно вмешивался в мое расследование или хотя бы отдаленно прознал о нем. Так и получилось, что любые поползновения Торпа в мою сторону я воспринимала безэмоционально, враждебно и тихо. Парень оказался сообразительным, и уже весной не увивался за мной по пятам, а я не делала больше вид, что мне интересны рассказы про техники нанесения теней на портреты. В предыдущие разы, исключительно из чувства благодарности, я не хотела задеть Ксавье или оттолкнуть. Мне необходимо было, чтобы он понял это самостоятельно. И он, да здравствует Преисподняя, понял. С тех пор прошли упоительные шесть месяцев. Наши разговоры сошли на нет, переписка, состоящая из его смс в основном, прекратилась, а присутствие Ксавье Торпа воспринималось мной, как нечто раздражающее. До зудящего, скоблящего ощущения неправильности. До стиснутых в кулак пальцев и скрежета зубов. Я профессионально избегала любой компании, где появлялся Ксавье, чтобы не видеть этих широко распахнутых глаз, сожалеющих взглядов и не слышать вздохи, которые были способны каким-то образом задерживаться на ленте моей памяти. И сегодня мать любезно пригласила все семейство Торпов, а также Энид и Аякса в особняк, чтобы сделать праздник «восхитительно ужасным». Отсидеться у меня в любом случае не получилось бы, слушать трескотню Синклер казалось утомительным, поэтому я заранее вооружилась собственным, досконально проработанным планом. Пока Гомес и Мортиша будут изображать радушных хозяев поместья, встречать духов с особенным готическим размахом, я устрою им Ад наяву. С каждым приглашенным по списку человеком мне есть за что поквитаться. Лучшего места и времени для огненной мести не сыскать. Зачатому в слезах суждено родиться на свет утопленником. Убиенному, сколь бы он не избегал смерти, вероятно, придется распрощаться с жизнью, но все это лирика в сравнении с тем, что предстоит сделать мне — стать гостеприимной хозяйкой для Ксавье Торпа среди армии очаровательно злых духов, которые оккупировали особняк.* * *
На первом этаже орудует духовой оркестр, приглашенный родителями по случаю празднования Хэллоуина. «Реквием». Мои расширенные от негодования ноздри улавливают запах пропеченной тыквы. Крадусь на носках в коридор, мигом выскальзываю к лестнице, замирая у пролета. Пальцы впиваются в деревянные балки перил. Как я и предполагала, холл уже заполняется людьми — в большинстве своем это личности, которые в одно время перешли мне дорогу. Например, женщина, воркующая с матерью около колонны, не позволила мне довести задуманное до конца. Я всего-навсего намеревалась испробовать микстуру с ядом на ее трехлетнем сыне — дети менее восприимчивы к токсинам, их выживаемость поразительна, организм крепче. Или, например, Винсент Торп. Его вина косвенна: из-за родительской халатности я вынуждена была терпеть сентиментальные порывы Ксавье. Я сталкиваюсь с ним впервые носом к носу. Жесткий взгляд из-под тонких бровей, отросшие волосы, почти такие же, как у сына, только слегка поредевшие, видимо, из-за возраста. Прямая осанка и сухопарое тело, высохшее, напоминающее трость. Он теребит нервно кафтан, не улыбается и вообще словно претит находиться в этом обществе. В этом я Винсента поддерживаю. Не хочу задерживаться в холле надолго, чтобы не быть обнаруженной. Внизу под лестницей гости томятся ожиданием, раздаются восхищенные до тошноты голоса приветствия. Я замечаю в толпе Синклер, снующую по углам с завидной активностью. Она, ухватившись за ладонь Аякса, с детским восторгом рассматривает украшенный особняк и почти всегда вставляет комментарии. Парочка чересчур увлечена программой экскурсии, так что я ныряю в тень и бесшумно иду в теплицы. Торпа-младшего не нахожу ни среди зевак, ни среди персонала, ни в комнате не упокоенных душ, которая выглядит, как заволоченный дымом притон, ни на улице. Воздух кошмарно сладкий, раздражающий мои носовые пазухи. Сумерки сгущаются над остроконечными шпилями особняка, в окрестностях кружат последние туши воронов. Небо угасает, а фонари, протянутые по всему периметру двора в форме черепков, зажигаются. Здесь царит спокойствие, по атмосфере отдающее похоронными настроениями. Весь сброд толпится и оббивает ковры носками грязных ботинок внутри. Озираюсь по сторонам. Набираю в легкие как можно меньше воздуха: карамельный привкус раздражает. Пускаюсь в бег и через три минуты без затруднений добираюсь до теплиц Мортиши. Их во владениях семьи насчитывается порядка тринадцати — шесть из которых функционируют исправно, семь подлежат реконструкции: после моего пребывания в Неверморе отец пошел на уступки и предложил обустроить здесь что-то вроде крематория для проведения моих научных исследований. Глупо и безобразно отказываться, когда выпадает шанс. Теплицы напоминают куполообразные чрева, набитые до отказа паразитами. Растения матери представляют собой экзотический кошмар нормиса. Они прячутся днем в своих нишах и емкостях, а к ночи выползают полакомиться мелкими насекомыми, перегноем и измельчёнными в труху человеческими костями. Распахиваю дверь с торжествующей ухмылкой — да свершится месть! Меня мгновенно обдает порывом промозглого ветра, принесшего с собой кладбищенскую вонь. Прохожу внутрь, ориентируясь феноменально точно. Обхожу горшки с раффлезией Арнольди , забытые Мортишей в углу, поглаживаю быстро притаившиеся венерины мухоловки и сворачиваю влево. Передо мной оказываются полки. Множество полок с садовничьим инвентарем, а также микстурами маминого производства. По этикеткам я распознаю каждую: для беспокойного сна, для острой зубной боли, для притупления ощущений, для головокружений, для мучительных судорог. Успокоительные строго оберегаются Мортишей и хранятся на верхней полке. А в центральной зоне располагаются магические снадобья. В основном, имеющие не долгосрочный эффект. Расправляю плечи и направляюсь к стоящей стремянке. Взбираюсь по ней без промедления. Часы на запястье, пережимающие кровоток, показывают десять часов вечера. Через полчаса начнется театральное безумие. Мортиша выступила инициатором проведения спектакля по мотивам остросюжетного психологического триллера двадцатого века «Кабинет доктора Калигари». Все надеялась, что я приму участие и стану главной героиней мероприятия Джейн Олсен, которая обезумела от горя. Разве от горя можно обезуметь, а не осчастливиться? «Мы королевы не властны внимать зову сердца», — так говорит Джейн на пороге охватившего ее безумия. Энид вполне справится с возложенными на нее обязанностями. Переставляю массивную стремянку, взгромождаясь по новой на ступени с тем, чтобы отыскать нужный пузырек. Слишком долго предавалась воспоминаниям и витала в мыслях. Время не ждет. Публика, должно быть, скандирует: «Trick or treat» , выпивает вино с плесенью, ссыпает сладости или червей в карманы и ждет появления загадочных духов. Пока я пропадаю в теплице, чувствуя нарастающее презрение к самой себе. Моя нога перемещается еще выше, глаза разыскивают стеклянную колбу с прищуром. Улыбаюсь. Вскоре эти снобы, набивавшие животы закусками из опарышей и тыквы, познают прелесть гнева имени Уэнсдей Аддамс. Хватаюсь за тару с чуть более эмоциональным окрасом, чем планировала раньше, и отвинчиваю крышку. Пятка соскальзывает со ступени, и я лечу вниз, зажмуриваясь. Не от боли. А от того, чтобы лучше посчитать, сколько костей могу переломать с высоты. На крайний случай, не упускаю возможности приложиться затылком к полусгнившим доскам теплиц. В них тепло, как в растопленной углями сауне. Дышать становится затруднительно. Но болевой роскоши я не чувствую. Только лишь прикосновения мягких, как шелк пальцев. Распахиваю глаза и задыхаюсь. Чертов Торп. — Кошелек или жизнь, Уэнсдей? — в полумраке его направленный взгляд очень выделяется. Ладони по-прежнему обхватывают мое тело. Хочется немедленно отпрянуть и стереть с себя отпечатки чужих пальцев. — Тебя не приглашали, — подмечаю я, вкладывая в силу голоса максимальное равнодушие. Впрочем, выходит идеально. Рот Ксавье захлопывается. Он выпускает меня из объятий и продолжает опираться на стремянку боком. — Сюда — нет. Но на Хеллоуин… — Тебе пора, Ксавье. У меня нет времени возиться с объяснениями перед любопытным носом Торпа: колба с «прозрачным эликсиром», который на тридцать минут превращает в воздух чудом уцелела, и мне необходимо срочно принять положенную дозу. Все козни я буду совершать абсолютно незамеченной. — Что ты здесь делаешь, Аддамс? — Намного уместнее было бы задать аналогичный вопрос в твой адрес. — Не понимаю, почему все еще не рвусь выставлять его на улицу, а продолжаю терпеть присутствие парня, параллельно изучая действие жидкости. — Отец не в восторге, когда я рядом с ними. Ты же помнишь, — Ксавье уставляется в пол, задумавшись и горько усмехается. Я различаю его эмоции с трудом, но похоже он подавлен. Не моя забота. — У тебя спектакль, — решаю пойти ва-банк и выдать наиболее весомый контраргумент. Еще одна причина, по которой я отказалась играть в спектакле, стало участие Торпа. Безумный Франц, очертя голову влюбленный в Джейн. Мерзость с душком ванили на корне языка. — Там другое действие, еще успею, — отмахивается и подходит ко мне. Приходится сделать два резвых прыжка назад и насупить брови. Торп не соблюдает дистанцию. Он критически близко. Он стоит неподвижно и глазами высасывает из меня энергию, а иначе у меня не находится ни одного логического довода тому, что я не сопротивляюсь. Парень напирает, скользит взглядом по несуразному костюму на праздник: черно-белые гетры, расклешенная юбка, кафтан под горло, закрывающий буквально все участки моего тела. Неизменно черный оттенок. Неизменно неприветливое лицо. Неизменное нежелание его видеть поблизости с собой. Мы схлестываемся глазами, и я немею на месте. В глубине его глаз рушатся корабли, бушует океан, превращается в щепки терпение. Он выхватывает из моей ладони микстуру и, запрокидывая голову, выпивает содержимое. Возвращает колбу мне. И я вижу, как в считанные миллисекунды Ксавье рассеивается. Становится невидимым. Пропадает из моего поля зрения. Я пью решительно, оставляя опустевший пузырек на полке. — Это что за дрянь? — после недолгого молчания и такого же быстро отпускающего паралича спрашивает парень, утирая рукавом влажные губы. — Зелье невидимости, — мрачно без всякого желания признаюсь, хватаю его под локоть и выгоняю прочь. — Как оно работает? — Ксавье явно шокирован и мотыляет головой хуже болванчика, которым забавлялся в детстве Пагсли. В свете искусственного освещения я наконец замечаю, во что одет Торп. Некое подобие смирительной рубашки — абсолютно белое полотно, утыканное и подвязанное по бокам болтающимися ремнями. Он передвигается усердно, отчего ветер только больше лохматит его уложенную в беспорядок шевелюру. Усмехаюсь, и все иррациональные реакции организма отходят на задний план. Перед глазами стоит картинка его прикованного ко мне взгляда. — Зачем тебе это, Уэнсдей? — Торп практически взвизгивает, и мне приходится буквально подлететь к нему, чтобы заткнуть рот. Он не понимает ни черта, беснуется, жестикулирует. Одним словом, изумительно. Наблюдать за человеческой слабостью. — Тебя это не касается. — Разворачиваюсь и бросаю ему напоследок через плечо: — О спектакле можешь забыть, — давлюсь язвительной усмешкой. — Тебя никто не заметит несколько минут, но будь потише. У людей есть уши. Кошмарного вечера, Ксавье. Последнее, что мне удается разглядеть, прежде чем я вхожу в особняк, перекошенное от недоумения лицо Торпа и его приплюснутый жалкий вид. Его никто не просил вторгаться в мое личное пространство, никто не заливал в глотку эликсир. Вмешиваться — вообще удел покойников. Мой план крайне прост: лавируя, проникнуть в гущу событий, протянуть по всей гостиной оголенные провода и когда пробьет полночь, включить систему пожаротушения. Десяток трупов, покрученных ударом тока тел, запах жженной плоти и расплата. Выживут, возможно, те, кто будет сидеть ближе к импровизированной сцене. Моток пропускающей разряд проволоки я подготовила заранее, осталось только ее запитать: пришлось вскрыть ангар Фестера и стащить все самое необходимое. Грациозно лавируя между мужчинами и женщинами с блеском в глазах, всматривающимися в действия на сцене, я пропускаю спираль сквозь пальцы и выкладываю по полу. Кровь закипает от будущего триумфа, распаляет. Во мне просыпается неуемная страсть и жажда крови. Я настолько увлечена исполнением плана, что воспринимаю народные возмущения, как белый шум, когда гости не наблюдают Ксавье в образе Франца. Мать поджимает губы, внутренне сжимается, а я смеюсь и шиплю, как гадюка. Плевать. Отсутствие Ксавье — проблема не моя. Остается последний штрих: выкрутить до упора вентиль, чтобы идущие под потолком трубы пролили щедрую дозу воды. Которая станет отличным проводником электричества. Берусь за конец проволоки, рассматриваю оголенный провод и таю от того, что затрапезный Хэллоуин наконец приобретает краски. Никелиновая проволока — даже при самом слабом напряжении пропускает мощность, способную убить человека. — Аддамс, ты рехнулась? — звук голоса Ксавье над ухом выводит меня из транса. Его рука цепляется за мои запястья. А глаза прожигают дыру размером с кратер. Сглатываю слюну и дергаюсь. Он не станет мне мешать, а если и рискнет, то превратится в сытный обед для Цербера — горячо любимой собаки бабушки Аддамс. — Пусти, — требовательным низким голосом. Он не поддается. — Что ты задумала? — мы сидим оба в конце гостиной за шторами у окна на присядках и сверлим друг друга глазами. Он настолько меня сейчас выводит из себя, что мне хочется вышвырнуть Торпа из окна или пропустить по его венам сотни Ватт. — Я убью каждого, — я с улыбкой сумасшедшего смотрю в зал, пока остальные рукоплещут изобретательности Аякса. Надо же, а он неплох в роли Франца. — Кто находится в этом зале. За исключением, быть может, тех, кто на сцене и в непосредственной близости. Ксавье сникает, даже хватка его пальцев на моем запястье ослабевает. Разнузданный вид и не до конца надетая смирительная рубашка как нельзя лучше вписываются в концепцию Хэллоуина. Он потеряно отшатывается, точно не верит, что перед ним я. Та самая Уэнсдей Аддамс, которую он олицетворял сокровищем или возлюбленной. Чьи портреты писал, как умалишенный. Хотя, вероятно, он и есть таким. — Зачем, Уэнсдей? — его тон похож на звериный оскал перед нападением. Голос окрашивается в ропотливые нотки, становится густым шепотом. Я несколько тушуюсь. Это…это неожиданно приятно звучит, словно нежит музыкальный слух. — Вендетта, — признаюсь и прикусываю изнутри щеку. — О большем не проси. — Месть стоит стольких убитых тел? — Я твоего мнения и одобрения не спрашиваю, Торп, — выпаливаю резко, вновь совладав с внутренним ураганом, и креплю проволоку за батарею. Сверяюсь со временем — ждать около часа. — Ты совсем поехавшая, Аддамс, — в сердцах признается парень и бросается отвязывать проволоку, когда я всматриваюсь между делом в работающие трубы где-то в вышине. Я препятствую. Наша перепалка начинает набирать обороты: вонзаю ногти в мякоть щек парня, пытаюсь блокировать его слаженные действия — Ксавье почти развязал мой фирменный узел. Он отмахивается, сцепливает зубы, пыхтит и отшвыривает меня в сторону. Мы ругаемся. Недостаточно громко, чтобы нас расслышали, но звучно, так что я на мгновение глохну от его крика, нацеленного мне в ухо. А после я не вижу и не слышу ничего. Между нами повисает пауза. Ксавье сидит на полу на коленях, отбрасывает к чертям проволоку. Его глаза бешено мечут искры, грудь заходится взрывами вздохов, губы раскрываются. Он бесстыдно рассматривает меня. Не уверена, что в эту минуту выгляжу лучше. Ксавье пользуется моим смятением, рвется вперед, будто в бой, и накрывает мои губы своими. Я слепну окончательно от временной асфиксии. Торп устраивает свои пальцы на моем горле, перекрывает кислород и жмет их, вкладывая силу. Губы творят что-то немыслимое. Они везде: на щеках, на моих устах, на сомкнувшихся веках, даже на макушке. Я задыхаюсь от этого напора и валюсь на спину аккурат на пол. Ксавье летит следом и начинает новый, более развязный поцелуй. Впервые я нахожусь в столь смехотворном положении. Теоретически наши действия может расслышать любой из присутствующих, но при этом не увидит. Мы можем подмечать детали, в то время как для других остаемся за не пробивной ширмой действующего снадобья Мортиши. Ксавье открывается для меня с другой стороны — более решительным, уверенным, безумным. Мое тело колотит, как и его самого: я чувствую это по сведенным вместе в напряжении лопаткам, по нетерпеливым поцелуям, по контрасту его теплой спины и пальцев в сравнении с ледяным полом. Мы целуемся на глазах у всех, потерянные, отринутые от мира, голодные, как стая оборотней Энид в полнолуние. Я боюсь. Мне страшно потерять контроль окончательно над телом, которое скрючивается от одних лишь ненавязчивых прикосновений Торпа, и вместе с тем, я жажду, смертельно жажду продолжения. Этот ураган сносит с ног, заставляет забыться, отключить систему питания головного мозга, поддаться искушению. Пока Ксавье с остервенением и истеричными движениями справляется с моим кафтаном, я смотрю на него, изучаю искаженное поволокой возбуждения лицо. Должно быть, мы напоминаем сейчас Мортишу и Гомеса, однако я до колик в пальцах намерена продолжать этот карнавал сумасшествия. Сама мысль, что действие напитка может завершится в любой момент, обжигает кипятком, точно лавой, мои вены. Я остаюсь без верха, притягивая Ксавье ближе, практически вплотную. Он душит и жалит своими невозможными поцелуями, пытается изо всех сил осторожничать, что меня не радует. — Торп, не нежничай, — командую ему на ухо и сбрасываю с плеч висевший на честном слове кафтан. Мы стараемся быть предельно аккуратными, поэтому катаемся по гостиной, как хищники в борьбе, когда на горизонте появляются чьи-то ноги. Мы невидимы, но вполне можем оказаться осязаемыми. Зал взрывается от аплодисментов. Первый акт спектакля завершен. Мать толкает торжественную мрачную речь, сливается с отцом в голодном поцелуе, и мне первый раз в своей жизни не стыдно им подражать. Я безошибочно нахожу губы Ксавье, который теряется в моей груди, покрывает ее поцелуями, и выбиваю из него стон. Один за другим. Я раздеваюсь быстро и резко. Освобождаюсь от юбки, которая застревает на бедрах ненужной тряпкой. Поодаль потягивают напитки остальные приглашенные в зоне фуршета. Они лакомятся закусками, негромко ведут беседы, ряженые в черт знает что. Я не могу оторваться от Торпа. Это наваждение меня интригует и досаждает одновременно. Между ног спазмирует притупленная боль, живот завязывается узлом. Позорное возбуждение накатывает в тот самый миг, когда я, вгрызаясь зубами в ключицы Ксавье, разрываю сценический костюм. Не то чтобы сильно, но существенно. Мне его до одури, чертовски, противозаконно мало. — Уэнсдей, давай ты не будешь никого убивать, — с придыханием вверяет Торп в паузах между обжигающими поцелуями. Приходится мне проявить хваленую выдержку, чтобы не лишить его языка. — Давай ты не будешь болтать. Сейчас есть дело поважнее. — Я смотрю прямо в его глаза и в отражении улавливаю свой потрепанный вид: щеки алеют, глаза распахиваются, ноги дрожат. — Прямо здесь? — умоляющим тоном с вкраплениями стеснительности выдает Торп, тем самым злит меня лишь сильнее. — Тебе кто-то мешает? Естественно, мешают: начало нового акта, крики и освистывания людей, их неумение вести себя тихо и изолированно в гостях, но конкретно сейчас это может сыграть нам на руку. Я и без того застываю в компрометирующей позе: с задранной кверху юбкой, тлеющими от возбуждения зрачками, спертым дыханием лежу на полу. Ксавье весь истрепан, помят, поцарапан. На шее синеют засосы, оставленные мной в очередном приступе безудержного возбуждения. — Не здесь, — торопит Ксавье и подхватывает меня на руки так легко, точно я ничего не вешу. Я уже хочу разразиться проклятиями, потому что градус моего нетерпения давно перевалил все мыслимые значения, как вдруг чувствую под собой манящий холод. Как будто оказываюсь в своей стихии. Поверхность стола, сравнимая по температуре со льдами в вечной мерзлоте, врезается в мой живот. Закуски тараном летят на пол. Фейерверк из осколков стекла приятно разгоняет по венам кровь. Мы оказываемся на столе, где еще пять минут назад толпились зрители. Вскидываю голову, не в силах пошевелиться: гости обескуражено оборачиваются на источник шума. Гомес и Мортиша сияют ярче украденного медяка. Они уверены, что сегодняшний спектакль, приуроченный Хэллоуину с летучими мышами под потолком, летающей посудой и кипой потусторонних существ, благодать Аддамсам за сохранение семейных традиций. В спектакле образуется пауза. Энид и Аякс с Ларчем переглядываются со сцены. — Духи слышат нас, — благоговейно изрекает мать, я подкатываю в раздражении глаза. Запястья затекают от положения за спиной. — Веди себя тихо, — рекомендует Торп и вдавливает мое тело со всей дури в стол собой. — Пожалуйста, Уэнс... Лёгкий укус в шею точно парализует. Лишение мифической девственности — процесс более чем естественный, но не со мной. Никогда не думала, что буду посвящать время плотским утехам. До тех пор, пока не оказалась бессовестно разостланной на столе Ксавье Торпом на глазах нескольких десятков приглашенных. Но мне некогда думать о том, как это будет, что я почувствую. Но пламенно надеюсь, что не разочарование. Ксавье сдерживает мои запястья, перематывает проволокой, которая еще не запитана электричеством. Черт. Меня моим же оружием! И входит менее резко, чем я ожидала, но ощутимо целиком. Меня затапливает паранормальное тепло, боль сквозит в подрагивающих от желания мышцах. Ксавье начинает двигаться, упираясь кончиком носа в мое плечо, оттягивая сведенные назад руки на себя. Боль между ног и боль от связывания пьянит. Я смежаю веки и концентрируюсь на этих ощущениях. Они новые, необузданные, яркие, словно пронестись галопом на непослушном жеребце. Краем глаза замечаю, что люди возвращаются к представлению, некоторые кружат вокруг наших тел и собирают осколки. Бабушка Аддамс пробует хрусталь на вкус. Фестер принюхивается. Как будто способен распознать аромат секса. Я хочу рассмеяться ему в лицо, но Ксавье упорствует и толкается жестче, требовательнее, отнимая у меня силы. Стон один за другим обрушивается на головы публики. Они перекрывают даже звонкие реплики Энид. Мне все равно. Все прислушиваются. — Аддамс, тише, — Ксавье напрягается, но не прекращает поступательных движений внутри, прикладывая к клитору свои пальцы, отчего реальность у меня перед глазами окончательно гаснет. Похабная реакция тела отшибает мозги вкрай. Унизительно и очаровательно. — А то что? — провоцирую я, хотя язык ворочается, налитый усталостью. Не хочется ничего и никого. Кроме Торпа. Его рук, впивающихся ногтями мне в ягодицы, его поцелуев, подпитывающих нашу животную суть. Я закатываю глаза. Но парень замедляется и добивается моего разочарованного вздоха, разрезающего легкие. Ксавье переворачивает меня и усаживает на стол, выходя полностью. Теперь я могу рассмотреть его член. В горле сушит, зрачки увеличиваются. Я нервно ерзаю и капризно притягиваю его ногами за бедра. Ему ничего не остается, как пойти на уступки, провести языком по губам и, помешкавшись, войти снова. Яркий фейерверк уносит меня вслед за собой опять. Я прижимаю Ксавье к себе, забрасываю руки за шею и испытующе смотрю в глаза. Они затуманены, стеклянны, бешены. Мне нравится. Торп задает новый темп, более ритмичный, не сдержанный, я кусаю губы с присущим неистовством. Он крадет поцелуй, еще и еще, я исполосываю кожу на спине. Он велит мне вести себя тише, я задыхаюсь от крика. Ксавье влажный, нетерпеливый, броский, я холодная и до чертиков импульсивная. Его руки скользят по телу, щекочут ребра, теряются на затылке. — За что ты хочешь их убить? — участливо интересуется, превращая редкие подмахивания бедрами в пытку. Я напрягаюсь всем телом, падаю назад на стол, сбрасывая очередную пиалу. Та с оглушительным звоном разбивается. Торп жмурится и инстинктивно ускоряется. Я локтями упираюсь в прозрачную поверхность. — Черт, Уэнсдей. Люди окончательно приходят в себя и отвлекаются от происходящего впереди. Как стая ястребов бросаются к столу и рассматривают, выискивают, действуют на нервы. Особенно чувствительный Пагсли склоняется едва ли не над моим лицом и тут же получает в лоб осколком стекла. Точнее мелкой стеклянной крошкой. Верещит что есть мочи, отчего я прижимаюсь к Ксавье и медленно выдыхаю. Он улыбается мне абсолютно по-ребячески. Я не могу не ответить тем же — перспектива быть пойманными меня подстегивает двигаться резче, подстраиваться под и без того скорый ритм. — Смотри, — шепчу Ксавье в самые губы и зло вздыхаю, когда он выходит практически полностью. Играет со мной. Отвечаю ему укусом в шею, на которой виднеется все меньше нетронутого места. — Бабушка Аддамс, она внизу. Подсказываю, и Ксавье с готовностью смотрит на женщину, пробующую засахаренную лакрицу почти что под столом. — Она мне не дала утопить Пагсли в озере, когда ему исполнилось три. Он всегда ходит у нее в любимчиках, — зачесываю волосы Торпа свободной ладонью, ощущая, как он холодеет от этого касания и погружается в меня все глубже. — Фестер выживет в любом случае, — темп быстрый, трение тел друг о друга нарастает. Я на секунду выпадаю из реальности, приникая губами к губам Ксавье. — Это который? — дыхание Ксавье сбивается, он подхватывает меня под бедра и ускоряется что есть мочи. Глядит на меня пьяно, развратно, оголтело. — Который говорил, что между нами искрит напряжение. — Я говорю четко, но проглатываю вздох. Торп задерживается во мне и подкидывает как куклу на себе. Секс на весу еще более головокружительный, чем на столе. — Он отчасти прав, — подсказывает парень, и его взгляд скользит на пол, где валяется размотанная проволока. Тем временем люди обступают нас кольцом. Все ходят вокруг, осматривают работу «злых духов». Почти что достигают нас вплотную. Я замираю, без движения осекается и Торп. Его тело дрожит, я чувствую влагу между бедер и готова взорвать гостиную и утопить в Гиене Огненной за то, чтобы все расступились. Черт. — Продолжай, — мягко настаиваю, потому как голос хрипнет от частых вздохов. Ногтями вожу по голове Ксавье, он закрывает глаза. Его грудь тяжело опадает. — А где Ксавье и Уэнсдей? — спохватывается Анаэль Торп, Ксавье несколько смущается. Я хищно скалюсь и цепляюсь в его тело всеми конечностями. Плевать, что я ничем не лучше цирковой обезьянки. — Уэнсдей должна быть в своей комнате, — находится с ответом мать, но думать об этом я уже не в состоянии. Ксавье разгоняется настолько стремительно, уменьшает амплитуду движения, захватывает в плен мои губы своими, что я готова отдаться смерти прямо в его руках. — Уэнсдей, пожалуйста, отмени свой план, — он обводит языком мочку уха и весь дрожит, не дергаясь. Во мне дремлет вулкан, я зло зыркаю на Торпа. Он готов меня выпустить. — Черт с тобой, — шиплю, и в следующий миг ухожу с головой в пучину удовольствия. Ксавье наклоняется в исступлении, губами хватает ореолы моих сосков, целует, а меня пробирает дрожь. Комната крошится на черно-белые осколки. Мне так хорошо и плохо, щекотно и холодно, жарко и сладко, как будто я попала в инсулиновую кому. Торп выходит из меня одним махом, осторожно опускает на носочки и практически не осознает реальный мир. Я опускаю глаза вниз. Спектакль продолжается: кое-кто, видимо, ринулся на поиски Ксавье и меня, но в целом в зале господствует умиротворение. Я беру Ксавье за руку, веду туда, откуда все началось, прижимаю к стене и целую. Кусаю, устраиваю столкновения языками, на ощупь касаясь его члена пальцами. Торп дрожит, нечленораздельно мычит, прерывает поцелуй, тонет. Я поглаживаю интенсивнее, прохожусь пальчиками по длине, задевая каждую выступающую венку. И понимаю, насколько меня будоражит его смиренный вид. Ксавье Торп в моей власти. Он кончает практически мгновенно, не разрывая со мной зрительного контакта. — Мать все равно хотела выбросить эти занавески, — глухо констатирую я и, чуть не врезавшись в разгневанного Мистера Торпа-старшего, иду собирать оставленные нами вещи по полу. Мы одеваемся шустро. Ксавье ловит меня за талию и смотрит в глаза так проникновенно, что я сворачиваюсь в клубок внутренне. — Значит, ты бы допустила, чтобы и я умер этим вечером, Уэнсдей? — в словах не укор, а нега. Я выпрямляюсь, отбрасывая его руки от себя. — Возможно. — А что, если я и впрямь умру? — Этого не будет, Ксавье, — парирую я. Он приводит в порядок чуть истерзанную смирительную рубашку. А после врывается на сцену. Мы снова видимы. Закалывает себя шпагой, и, должна признать, что мое сердце пропускает удар. На языке Ксавье Торпа это значит «Кошмарного Хэллоуина, Уэнсдей Аддамс».