кровоточащие пуговицы.

распутье спутало наши плечи, перетянуло, раскромсало, избавилось от единого трупа. в помойной яме — старая игрушка, китайская скрипка с погнутым грифом, порваный учебник, смятый лист, переломанные, хрипящие наушники. в помойной яме ничего нет. она говорит: «забирай все», а в итоге ей нечего отдать. теки по нашей венуле прямо в сердце, едкий физраствор спокойствия из капельницы исчезновения. и лопай его. глазные луковицы — хрусталь, прогорклая сахарная вата и клавиши пианино. надави фалангой пальца, провались прямо к глазничной поверхности клиновидной кости. не заплачем, не заметим. очень темно, и хрустит остеонами чучело из закулисья. не прощай ее, простись с ней. дашик снова из пустого переулка через белую дверь в темную кофейню с непонятным неоновым «さよならひとり» на стене, больно отдающим утопленными котятами и шипуче-синим в воспаленном подсознании. рядом с бариста — развинченное радио с изломанной антенной, из динамика которого хрипами и хрустом челюстей льется церковный вой. вопль. у бариста сворованы глаза, остались лишь раскрасневшиеся пуговицы. он пытается прятать их черной федорой, но от дашика не скрыться, фантомный третий глаз на уровне солнечного сплетения саднит и ноет. — раф крем-брюле, — заказывает дашик, поправляя свой свитер аллена гинзберга, пахнущий добротой, осенью, сыростью и грибами. его теплые, коричневато-охристые полоски греют почти как ребра батарей. посетители здесь негромкие, сиплые, плохо тлеющие, будто сигареты на ветру. фантасмогоричные и полуплоские, словно карточные рыцари из «алисы в стране чудес». построить бы из них домик и сжечь к чертям. столкновение. она как всегда здесь. та, у кого глаза — горькие луковицы, гноящиеся от непролитого, прозрачная роговица и вечное черно-белое. рядом с ней третий глаз спит — слишком уж пусто. как космическая червоточина. как помойная яма с ничем. темно-синий свитер, ворованный у люсьена карра, воняет медикаментами и гниющими листьями. рукава закатаны, на уровне локтя — катетор, раскусивший вену холодной иглой. кожа серо-голубая, лопающаяся в случайных местах. не прощай ее. она скалит нехищные зубы, десны кровоточат, у дашика во рту скрежещет серебряная резная пуля. недосказанности гноились между ними, как ее вены, внутри которых — густая кровь, травленная лекарствами. ложь, словно вампиры в холодных гробах, консервированной кислотой изо дня в день не изменялась, а лишь крепчала добротным старым виски, жгущим разодранное горло. в кофейне свет неоново-синий и теплые свечи, пахнущие корицей и средством для мытья посуды с апельсином. богоугодные стенания сменяются ломанной музыкой антихриста. дашик ощупывает на голове ошметки-останки рогов, срезанных в едком гневе на непохожесть. до сих пор чешутся и болят. и растут. дашику все еще невыносимо больно. желтые цветы на темных стенах в синем неоне отдают грязью и лимонами, два посетителя в американской, рыжей, как корки апельсинов, тюремной форме кого-то неуловимо напоминают: то ли twenty one pilots, то ли настика с никитой. — раф крем-брюле, — шипит бариста промывкой кофемашины. — спасибо, — дашик неуловимо достает банковскую карту. — я просто хотел, чтобы меня кто-нибудь полюбил, — доносится глитчем из чужой глотки, хотя сероватые губы не шевелятся. пуговицы кровоточат. дашик молчит и лишь прикладывает карту к экранчику. быть может, послышалось. быть может, это ее собственные мысли. тут все ощущается ломанно, странно, плывуче. пограничная точка с закулисьем, где скрипящие от смычка вечной боли пустоты сущности скитаются по застышвему, холодному, лиминальному пространству в поисках, чем бы червоточину заполнить. она, сидящая с вытянутыми на столик руками, на которых раскромсаны все вены, тоже из них. в катетор можно вставить или капельницу с физраствором, или шприц, полный героина, но ничто не поможет, не даст даже забыться, затеряться, раскрыть перитонеум и выпустить червей. она отталкивает, хочется отдернуться, отклониться, отторгнуть. но дашик подходит, садится в кресло напротив. она приоткрывает глаз. пустющий, с покрасневшей склерой. ее лицо кривится, сморщивается от попытки улыбнуться. дурочка. — я бы протянула руку, но, как видишь, — лизик многозначительно кивает на катетор и распотрошенную кожу. — я бы все равно не приняла, — дашик пожимает плечами, скованными нитками и тканью пальто. — они тоже, — путанно хрипит лизик. но дашик понимает, о ком это. — возможно, твои руки это последнее, что нам нужно, понимаешь? — она делает глоток. кофе немного горьковатый, с сильным сладострастным шлейфом и совсем неуловимым пряным привкусом. лизины руки — синие, истерзанные, собранные из смальты и сшитые каленым железом. дашины — тонкие, нежные, ломкие — ликер, фарфор, мефедрон и рисовое молоко. от фиолетовых синяков до жестокости — одна буква. от фиолетового до безумства — ничто. крысы в углах крошечными красными угольками воззрились, навострили ушки и обнажили желтые зубы. гамельнский крысолов вел заунывный реквием на тонкой флейте. дашик, склонив голову вбок, наблюдает за длинным лысым хвостом, выскользнувшим из-под рукава собеседницы (сокамерницы). — все кости изъела, — хмыкает та. не ясно о ком: крысе или вине. у дашика тоже неконструктивно, поглощающе грызется в желудке и миокарде жжется. у лизика все предметное, конкретное, мертвое, у нее же — с вышки, с сатурна, поглотившего детей, с предпоследней секунды до. рога снова болят. хочется заплакать. — поплачь, — сипит лизик. и дашик действительно, удивляясь сама себе, роняет слезу. соленую, почти карамельную. в носослезном канале, например, шипит взрывная. — прекрати, — вырывается из самих легких, отягощенных невылезшим едким дымом чапмана. — оставь их, тебе идет, — лизик ломает зубы и губы в грубый разрез полуулыбки. — ты есть. вы есть. — ты тоже, — слезы так и катятся. дашик совсем не понимает, путается, распутывается, утирает реки, стекающие по кварцевым щекам. лизик моргает. глаза — расколы и разломы, космическая червоточина, пу сто та, разбавленная вода, горе луковое. — знаешь, не прощайте меня, — она встает, гладит дашика по голове и останкам рогов. старается не залить подгнившей кровью. — прощайте. дашик не понимает. ощупывает на макушке совсем новые рога, ветвящиеся сосудистой сеткой. вертит головой с поисках смирительной рубашки, синего свитера, горбатой фигуры с горбатой капельницей, в которой то ли физраствор, то ли героин. но никого. только промозглый ветер, принесший медикаментозную вонь и зашелестевшие картонки посетителей. и на следующий день тоже никого. пустоглазый пуганный-пуговный бариста молчит и кроет лицо маской. карточные посетители складываются в смазанную колоду с пиковым тузом наверху. дашик понимает. и не прощает.