***
Эмиль покупает билеты на море в надежде найти там утешение. Спасение или смирение. Он пытается сделать хоть что-то, но оставаться с Алей наедине теперь наравне с самоубийством. Поэтому с ними еще три билета и лишние килограммы вещей. Шум моря успокаивает, но не лечит. И играть приходится дальше. Веселая улыбка, хорошее настроение и все охотно ведутся на эти позитивные мысли. Только актерам платят за красивые улыбки и задорные глаза, а Эмилю так, швырнут кусок черствого хлеба, посмотрят косо-криво, как на прокаженного, и выпнут за дверь. Куба — это что-то на хорошем и душевном, что-то на простом, легком и невесомом, но каждый день здесь пиздит, как десятки остервенелых ботинков. Солнце жарит в три раза сильнее, до болющих ожогов, песок слишком часто забивается в обувь, и небо на самом деле это ебучее — серое, не голубое, а люди не такие. Бежать, хочется просто бежать. Куда вот, не знает. А ноги рвутся, проходя по узким улицам, свернуть и испариться. Почему Куба не несет облегчения, такого должного и ожидаемого, не знает. Знает только, что завтра будет еще хуже, и звук моря будет казаться адской мелодией, и зрачки станут на петли чаще засматриваться. Иманов жрет тестостероновые батончики и хлещет по четыре литра воды в день. Пашет в спортзале, качает массу, до стука эта жалкой мышцы, ломающей реберные кости, в попытка заткнуть это. Дыры. Сотни десятков дыр, что блюют сукровицей и закладывают уши, что с каждым днем истекают гноем и пахнут полиэтиленом. Постит по три фотки и снимает крутые видео, хотя на самом деле желание выкинуть телефон до дрожи бьет по сосудам. Но голос в голове всегда громче и четче, он кричит, вопит, что делай, делай, делай, он заметит и поймет, что ты счастлив без него и его блядской команды, что ты дышать можешь без чужой помощи, и пусть Дима мир остановил и сошел, а ты все еще живешь, докажи. И в инстаграме по несколько новых публикаций, только вот Дима не смотрит. Как впрочем и Эмиль. С последнего посещения страницы Масленникова стукнуло полгода. И эта цифра поджирает исподтишка, берет биту и хуярит по сломанным ногам, ведь по-другому нельзя. У него уже вся душа перемотанная изолентой и отрезанная со всех концов, потому что Дима натянул ее так, что обратно собрать никто не может. Пустота внутри тушит злость, но составляется после себя лишь послевкусие горечи. Пахнет нафталином и жжеными грецкими орехами, мокрым асфальтом. Эмиль обещает, что однажды он выебет этот мир, как порочную суку и вернет себя. Но с каждым прожитым днем понимает, что куда бы он не бежал, эта пустота все еще в нем.***
Звонки поступают раз в месяц, потому что новая симка и девять цифр известны лишь двум людям. Потому что сил дергаться от каждого звонка, в надежде хватая телефон, высматривая и выискивая знакомые имена на экране больше нет. Даник и оператор. Ничего лишнего, никого ненужного. Эмиль оставил еще один шанс дотянуться до него, не оборвал эту нить, хотя по-хорошему руки за такое отрубить без анестезии и толкнуть на черном рынке. Правда ведь, не тянет он, не ментальное здоровье, не физическое, и если первые месяца сна прошли в обнимку с телефоном, то сейчас он знает. Никто не позвонит. Не завтра, не послезавтра, не через год. Это тупая открытая дверь, в которую никто не зайдет, это прямая дорога, а он расставляет указатели на повороты, эта еще одна очередная провальная ошибка. Но айфон трещит. И это заставляет разлепить сонные веки, резко подскочить и снова дышать. Нужно бы встать, взять долбанный аппарат в руки и ответить, но он сидит. Просто сидит, смотрит на повернутый экраном вниз телефон и ничего не делает. Потому что по венам не кровь течет, а страх карабкается, втыкая иглы в стенки сосудов, потому что внутри дыры рвутся с нескончаемой болью, потому что где-то там хромает полуотбитая мысль не брать, кто бы там не был. Не важно. Не брать. Лечь обратно и уснуть. Не смотреть кто это, потому что мозг еще немного пыхтит и клянется, падая в ноги, что это не он. Это не может быть он. Звук не замолкает. Не затыкается. Трезвонит и трезвонит, режет перочинным ножом по перепонкам, пока из кухни не возвращается Аля. Стоит минуту, ждет, пока Эмиль из себя статую сам лепит, и возможно даже не дышит. Хмурит светлые брови, сходящиеся на переносице и подходит к прикроватной деревянной тумбе. — Тебе звонят, ты не слышишь? — и хватает телефон. Эмиль подрывается, вскакивая в одних темных трусах и обхватывает тонкое запястье. Заметно, как пугаются девичьи глаза, как Еникеева слегка отступает назад. — Не трогай никогда мой телефон. И забирает. Потому что там — не для нее, не мысли, не письма, не для ее глупой кучерявой головы, что в принципе ебать не должно. Сейчас это бесит, как будто Эмиль изуродованная собака, которую палкой тыкают малолетки, пока та лишь скалиться и огрызается, но ничего сделать не может. Кожа пылает, да так что скальп отковырять хочется. — Я твоя жена вообще-то, — и в ее голосе столько осуждения и негодования, от которого живот спазмом скручивает. Стоит, ждет объяснений, хлопая длинными ресницами, но вызывает лишь очередной прилив раздражения. — Невеста, — поправляет, да так что по светлым глазам читается лишь сладкое мучение, — И все еще может измениться. — Что? — полые голубые зрачки, трясет головой в знак отрицания, и она смотрит так будто Эмиля подменили минуту назад, но как можно было не видеть этого уже год, — Ты опять? — Опять что? — такое ударение на последнем слове бьет током, — Договаривай. — Ведешь себя… странно. Але никогда не понять. Никогда. Она может поныть в сторисах или тик-токе, высказаться своей аудитории, где ее поддержат и успокоят, она может пойти написать грустный пост и выплеснуть все туда — в соц.сети. А Эмилю и этого нельзя, нельзя написать что-то сопливое и душераздирающее, нельзя запостить свои слезы, вперемешку глотая каждый раз его имя, нельзя написать Стасу и позвать на пиво. Ничего нельзя. Только в себе держать. — Хуйню не неси. — Я же вижу какой ты стал в последнее время. Внутри все рвет и мечет. Кричит, так брось меня, уйди, не мучайся, уходи, я даже дверь тебе открою и вещи твои собрать помогу. И этого хочется, как глотка свежего чистого воздух, потому что Аля — напоминание. Тупое, жгучее и живое, отголосок прошлого, того, где он был счастлив и мог спать на диване Димы, где мог приходить на студию в любое время и ловить адреналин на съемках. Это было так давно. А она — напоминание об этом. Каждый раз смотря на нее видит все это — кухонная вилка в сердце и сразу три дырки, мозг в решето превращается. — А нахуй ты тогда со мной еще? Серьезно ведь. И говорить больше совсем не хочется. Обходит девушку, направляясь в ванную и закрывает дверь на щеколду. Привычно садиться на край холодной ванны и все так же держит телефон, который уже треснуть должен был под натиском сильных рук. Больше не пищит. Возможно, Эмиль сейчас проебал что-то очень важное. Судьбоносное. Злость мешается с обречением, как водка с кровавой мэри. Все так же душно, тесно и липко. Иманову требуется семь с половиной минут чтобы просто решиться перевернуть экран к себе лицом. И еще бы вечность потребовалась чтобы проверить, если бы не сработал Face ID. Заставка меняется, и высвечивается пропущенный номер. И цифры блять не красные, а выцарапанные кровью Эмиля, такие пиздецово яркие и угнетающие через техническое стекло экрана. Желудок сжимается, хочется блевать, да так, чтоб вся еда вышла, а с ней и душа, тревога. Скручивает, до боли сложно дышать, воздух заканчивается на самом деле? Всего один пропущенный. Всего один. Набирает. Жмет вызов. Пип. Пип. Пип. Пип. Пип. Ладони потеют, оставляют мыльные разводы на крышке. Губы склеиваются между собой и разлепить их кажется нереальным, и стук в сердце глушит гудки. — Здравствуйте, вас беспокоит оператор МТС, спасибо, что перезвонили. Меня зовут Николай и на ваш тариф действует бессрочная акция. Хотите узнать об этом подробнее? Это не он. И этот камень падает с плеч прямо на жалкий ебучий обрубок, перегонявший жидкость по телу. Липкая хлюпающая мессина прилипает к позвоночнику, поднимает белый флаг и машет ладонью дальше давай как-то сам, мы не тянем. Это как воронка внутри. Огромная, постоянно гудящая, засасывающая в себя всё, что происходит вокруг. Айфон снова бзынькает. Открывает. [Даник Лига]: «Дима в больницу попал. Сердце.» Год пошел. Наверное, это все.***
В Москве серо, мрачно, тускло. И в этом есть небольшое утешение — мир плачет с ним. Только вот сегодня легче. В зале работает, как проклятый, что-то на канале мутит, и раны как будто сжались и перестали истекать. Такое бывает. Отпускает порой. В такие моменты жизнь заново играет, и ощущение другие. Снег за окном идет, пушистый и плотный, и от мороза пальцы леденеют, и новогоднее настроение где-то за плечами, хотя только ноябрь. Жизнь бежит — и в этот раз не сквозь пальцы. А возможно Эмиль просто устал. Устал страдать, устал мозаику из души собрать, устал то смс перечитывать каждый раз в надежде, что буквы поменяются местами и это просто галлюцинации. Может это начало чего-то нового? Думает так примерно два раза в неделю. Только от этого желание увидеть его не пропадает. Все так же сидит на подкорке и выколачивает путь на свободу. Но в голове четкие настройки и жирным шрифтом правило. Не ехать. Не посещать. Не писать. И не звонить. А пальцы то тянуться узнать, как он там, жив ли вообще, серьезное что-то, до помутнения мыслей, до отнимания конечностей, до пульсирующих мышц. И Иманову хватило бы одного он в норме, чтобы заново вернуться в свою рутину нытика и дальше мучиться. Лишь бы с ним все хорошо. Лишь бы не так как тогда на заброшке – проткнутая нога на сквозь. К черту. К дьяволу. К Санта-Клаусу. К кому угодно, но не к нему. У Масленникова друзей вагон и маленькая тележка, Эмиля он ждет меньше всех. Иманов блог монтирует, фотки с зала записывает, что он – машина, только вот тело накачал, а маленького мальчика внутри так не вытравишь. Он до сих пор сидит там, внутри, коряжется и плачет. Мышцы растут и плечи крепнут, только вот внутри все точно такое же как и вчера. Думает, что снять и как влететь в топ, снова раскрутиться, стать известным и бабла срубить немерено. Думает, что так докажет всем и себе, что смог. Смог встать с колен и оправиться после удара, думает, что если придет былая популярность, то все уйдет на задний план. Только бабки не лечат, не вернут его. Не смогут шов ровный на раны наложить, не под силу. А Эмиль почему-то верит, как ребенок в Русалочку. Он не сучка и не побежит за ним. Не будет в ноги падать, не будет ебучие мандарины в больничную палату носить, не будет за таблетками бегать и с ложечки супчиком кормить, не будет возвращаться туда, где его не ценят. Нахватался уже с пол горла, нашпиговал себя отравой. Проходили, было дело, уже хватит. Надо себя любить, себя ценить, ласкать и беречь. А не бежать к сбору людей, что будут всегда выбирать не его, пока Эмиль послушно тявкает и машет хвостиком. И все верно, все правильно, одного не учел. Что Даник написать может. Первым. [Даник Лига]: «Его выписали, он на студии отлеживается. Если тебе интересно.» Иманов все бы отдал, чтобы стереть из памяти последние прочитанные слова. Потому что не отпускает, гасит как подростки толпой за начальной школой, и больно, блять, так, что на стену хочется залезть. Любви Димы на полторашку пива не хватит, пока Эмиль влагу слез его глотать готов. В этот раз он выберет себя. Перестанет быть удобным. Послушным. Верным неверным. Будто его можно пальчиком поманить, сказать к ноге, и он придет. Надо отрезать пуповину. Этот Эмиль, новый Эмиль, Эмиль 2.0, улучшенной версии никогда не позволить вытереть об себя ноги, не даст себя в обиду, не наступит на одни и те же мины, не будет слепым ублюдком. Он не приедет. Не узнает. И начнет жить для себя. И это нравится. Быть таким сильным и независимым, отрубленным от социума, нравится ощущать себя неуязвимым, из титанового сплава, сколько не бей — не пробьет. Он сам себе язвы аккуратно йодом обработал и приказал не трогать, стражей на сердце поставил и команду дал стрелять на поражение во всех кто приблизиться. Холодным стал, отчужденным. В этом есть отдушина. И пускай там внутри где-то все еще есть он, прошлый он, старый добрый Эмилька, что улыбается от всяких мелочей, что последний кусок пряника с друзьями делит, что живет мечтами и ногти по ночам грызет. Тот Эмилька даже с сломанными ногами все равно бы пошел. На костылях дохварал, через тридцать три пересадки, с другого конца Москвы, с тысячью ожогов, на руках бы пополз — лишь бы увидеть, услышать. Нынешний могучий и мощный Эмиль с презрением и осуждением смотрит на никчемного зашатанного Эмильку, что прутья слабо трясет и ждет, пока его верные друзья выпустят, смотрит как на ущербного и недалекого. Эмилька — это пробная версия, недоделанная, непроработанная, такая слабая и глючная. Надо быть жестким и холодным. Рубить с плеча, никого не подпускать и других не спасать. Только глядя на старые ролики, на этого паренька с копной кучерявенькой и блестящими глазами, которые ночное небо осветить могут, что-то сжимает внутри. Он сидит на стуле так легко и непринужденно, не чувствует опасности, верит другим каждый раз, как в последний и почему-то все еще дышит. Протирает глаза. До крови кусает нижнюю губу. Эмилька — слабость, дно и легкомыслие. Это не про сейчас, это прожитое, бывалое. Он давно не такой. Ничего прежнего больше нет. Все останки сожжены тройной порцией бензина.[Эмиль Иманов]: «Да мне как-то побоку»
А через двенадцать минут Эмиль вызывает такси.***
Возле двери мнется. Не верит, что приехал. Вот так все бросил и оказался здесь. Нагнетающие ощущение надвигается бурей. Это последняя ошибка — обещает себе, кивает и дергает за дверную ручку. Внутри все так же. Ничего не изменилось. Так же светло, что аж зрачки режет, все так же дофигища пар обуви возле входа, все тот же задрипанный ковер, те же стены и мебель. Как будто год и не проходил. Скидывать кроссовки, кидает куртку и проходит внутрь. Пол привычно скрипит. Все оборачиваются. И Иманов мечтает, чтобы его сейчас сзади по башке приложили чайником или сковородой, до амнезии. Чтобы нахуй все выключилось и этот огонек, зародившийся в зеницах при виде парней, погас. Тишина такая, что секундная стрелка часов отдает тиком по венам. — Эмиль, блять, — с подавленным голосом и чуть ли не мокрыми глазами летят парни, хватая, обнимая, так жадно, словно он без вести пропавшим был лет десять. Не привет, не пока, просто Эмиль, блять звучит сейчас, как бальзам на душу, как холодная мазь на место ожога, как банка пива на утро после отходосов. Они обнимаются минут пять. Не меньше, и Иманов ощущается себя нашедшей игрушкой у ребенка после долгих поисков, что тискают и душат, и это совсем не Алины касания — эти приятные и нужные, от которых под кожей кровь цветет и леет, от которых крылья за спиной вырастают и мир красками загорается. — Я знал, что ты приедешь, — Даник вытирает мелкие капли влаги с лица, пока парни дружно начинают над ним ржать. И пока не звучит обиженное Ну ребят, хватит никто и не затыкается. Потому что Даник — девка, застрявшая в мужском теле, такая ранимая и душевная, что не любить его кажется не возможным. Не то что Эмиль. Колючки и шипы. — Черный какой, — оценивает Сударь, разглядывая с ног до головы, хотя на самом деле отеннок кожи сменился на пару тонов и загар практически не заметен, — Шкаф ты конечно. Тестерон жрешь пачками? — Отьебитесь, — смеется, и да, да, да, дыры внутри тускнеют, меркнут и исчезают. Впервые за год эта жалкая мышца опять бьется, да так, что темная жидкость по венам огненная. Впервые за столько бессонных ночей хочется улыбаться, шутить, снова быть слабым и хлипким. Будто Иманов год скитался по улицам, бродил в поисках своего угла, места, и вернулся домой. Тут даже пахнет так же. Жжеными проводами, дешевым освежителем и застоявшийся проточной водой. Эмиль насчитывает три смеющихся головы, но не замечает его. — Где Дима? Ублюдское чувство впервые за все время произносить его имя вслух. В голове — тысячи сотен раз, миллионы, в разных предложениях и мыслях. А теперь на языке, на уста, при всех, не скрываясь. Переглядываются. — В комнате, — Стас машет рукой в сторону. — Он что-то спрашивал обо мне? Хотя бы раз, — безэмоционально, как-то сухо. — Мне солгать, чтобы ты не уехал? Эмиль ждал этого ножа. Готовился. Потому это не так больно, как могло быть. — Понятно. Разворачивается, подходит к двери и слегка толкает. Она открывается, пуская струйку дополнительного света. На диване лежит Дима, в телефоне, вокруг десятки использованных упаковок от таблеток, пустые бутылки из-под минеральной воды, два теплых пледа в мужских ногах и зажатая в углу пустая капельница. Заходит внутрь, а тело тянется выйти обратно, убежать, громко хлопнув дверью и попасть под первый же автобус. Быть сбитым и истекать кровью под звуки сирены кажется спасением, хочется вылезли из собственной шкуры и застрелить эту тупую оболочку из человеческой кожи и органов. Даже от изюма так не воротит как при виде Димы. Видеть Масленникова не на фото, а так, в живую, когда между вами пара метров от силы божьей, дико. Вот он — лежит, руку протянуть и коснуться можно, ощутить мягкую кожу и слегка небритую щеку, и это просто блять. Блять. Блять. Блять. Выглядит все это, как дешевая короткометражка, снятая каким-то наркоманом под мощной дозой, так нереалистично и фальшиво. Но это все правда. Не сон коматозный, не бред свихнувшегося паренька, взаправду. И Дима реальный. Такой же как и тогда, с сильными руками, крепко держащими айфон, в знакомой футболке, с той же прической и темными волосами. Сука, да как проснуться то? Эмиль внутри все сворачивается в такой ебучий узел, что ни один моряк не развяжет, когда Дима замечает движение и поднимает на него глаза. Все молчащие струны отрываются, словно он только что очнулся, вышел из комы, перестал быть тупым куском мяса с заводскими механизмами. Это чувство нельзя запрограммировать, его нельзя вызвать искусственно, такое — не испытают дважды. Из рук Масленникова выскальзывает телефон, с грохотом падает на пол. Нудящий звук отдает по барабанным перепонкам. — Парни? — крик из кухни, обеспокоенный и взволнованный. И он хочет ответить, сказать, что просто уронили, но Дима опережает. — Все нормально. Спокойно, ровно. Эмиль теряет себя нового с каждой секундой все больше и больше. И хоть плечи теперь его практически такие же как у Димы, и масса примерно одна, но он ощущает себя ребенком. Маленьким, тощим и скованным. Таким безобидным, словно где-то нашкодил и стоит перед родителями, сиськи мнет и не может ничего сказать. — Ну привет, — выдает мужчина, усаживаясь на диван. Привет? — А где Егор? — спрашивает в ответ. И наконец-то это яд выливается наружу, это укус змеи, которая долго выжидала жертву и наконец-то впилась своими клыками в тушку добычи. По лицу Димы видно, как его разозлил вопрос. — Это сейчас подъебка была? Эмиль этого и ждал, ждал, когда случиться такой момент, когда Крид задницу шлюхи выберет вылизывать, а не апельсинчики принести в палату к больному другу. Знал, однажды, Крид проебется, покажет настоящее лицо. Ну и где этот пиздатый невъебически хороший друг, на которого Эмиля променяли? Где этот супер-пупер пижонский выскочка, что на весь мир кричал, слюной брызжа, о лучших друзьях? Где, м? Иманов привычно ведет плечом и едва улыбается: — Нет, конечно, я просто захотел еще разок самоутвердиться. — Повыебывался? — Да. — Здесь что забыл? — Сказали ты в больницу попал, решил заехать повидаться. Вдруг сдохнешь, — врать научился, молодец какой, даже виду не подаешь, как ножки трясутся и голос дрожит, — Видок у тебя, конечно, так себе. И сам садится на диван, на край. Не сокращать дистанцию. — Если ты думаешь, что у меня не хватит сил встать и переебать тебя, то ты ошибаешься. Голос в голове так и кричит, давай, встань, ударь меня, может повезет и насмерть. Не придется больше мучаться, страдать, убиваться изо дня в день. — Сколько интересно тебе таблеток придется схавать, чтоб просто с дивана подняться? — хмыкает, с сарказмом и напущенной издевкой. Дима ухмыляется и достаточно легко встает на ноги. Подходит к Эмилю, что сидит и встает перед ним, нависая как гора, и так пиздец близко, что их колени соприкасаются друг друга. Иманов забывает не только как дышать, но и моргать, и делает это только когда глаза пересыхают. — Проверим? И тон Масленникова на пару октав ниже, грубее, с такой пиздецовой уверенностью, на что язвить и шутить желание пропадает сразу. Нахуй. Все нахуй, и Диму этого, и ютуб, и Алю с ее обручальным кольцом, пусть лишь вот так всегда будет близко. И вроде бы неподалеку, но эта пропасть между ними длиной в километры пахнет отчаяние и ознобом. Нельзя так рядом, потом будет ломка. — Ты так близко не стой, — единственное, что выдавливает Эмиль. — Боишься что член встанет? Чеееееего? — Не смешно. Реально ведь. Сердце бешено колотится. Стук. Стук. Стук. Стук. Стук. — Я и не смеюсь. — Я не пидор. Однозначно нет. Потому что это не лечится, это выбивается палкой в загаженных дворах от гопников, это гасится разъяренными комментариями гомофобов, это склоняет к суицидам и побегам из страны. Эмиль не такой, не здесь, не в России. Тело каменеет. Зрачки начинают бегать по углам, и ладошки потеют, их приходиться вытирать об дорогие штаны. — А что ты так напрягся? — Дима поднимает брови вверх, но не двигается с места. — Хули ты вообще доебался до моего члена? Молчи, придурок. Просто молчи. — А что бы хотел, чтобы я с ним сделал? У Иманова перед глазами комета пролетела, галактика перезапустилась и черные дыры рассосались. И рядом находиться становится невозможным, потому что под кожей пылает, нужен лед, как можно больше льда, ведь горит так, что всю Антарктическую землю растопить можно. — Чувак, ты че, блять, принимаешь? — вскакивает, как ошпаренный, собираясь посмотреть этикеты от таблеток. Побочки, симптомы, передозировка. Все что угодно, лишь бы дали разумное объяснение. — Да ладно, Эмилька, не нервничай, — мужчина ловит его за локоть, притягивает к себе, наклоняется и слишком соблазнительно шепчет на ушко, — Тебе перед свадьбой нервы понадобятся. И достаточно грубо отпускает. — Откуда ты знаешь? — А откуда весь интернет знает? —мужчина отходит, а в голосе проскакивает что-то необъяснимое, странное, едва ощутимое, — Весь директ у меня в этом. И что-то в этом голосе не так. Там холодно. Очень. очень. И этот холод блядский, от которого трутся друг о друга челюсти, разлагается слизистая носа и немеют подушечки безымянных пальцев. — Ты че ревнуешь? я же вижу, но так и не срывается с губ. Эти слова остаются на дне и слишком часто звучали в прошлом. В том, где нужно доказывать, что им играться нельзя, что у Иманова слезы тоже текут и раны болят, что нельзя порвать и зашить, как тряпку. Но это — ревность. Чистая, оголенная, прикрытая безразличием и эгоизмом, и это чувство Эмиль знает, как никто другой. — Аля не в моем вкусе, — даже не смотрит в глаза, бросает невзначай. — Хватит под дурака косить, ты понял о чем я, — Эмиль настаивает, повышая немного голос, потому что строить ложные надежды заебался, а потом уточняет, — Ты меня ревнуешь? Дима смотрит, как будто Эмиль его хомячка зарезал или свечку за здоровье в церкви задул, словно пока вслух не произнесли, никто ничего и не понимал. — Даже если и так, то что? Встает напротив, заглядывает прямо в душу, что холод бежит, а органы становиться размером с орех. — Да ничего. — Вспомним твои взгляды на меня с Егором? — Какие? — отрицание, — Ничего такого не было. Масленников лишь ухмыляется, опуская взгляд в смешке куда-то в пол: — Видно. Перед Имановым красная тряпка, зеленый свет, дорога вперед, и это видно въедается в разум таким ядовитым и ехидным. От злости зеленые пятна пляшут перед взором, сильно мутит, ебучий ком подкатывается к горлу. Кажется, сейчас блеванет. — Иди нахуй. — А ты на мой не хочешь? — Ты точно в норме? — Я в норме. — Так и не скажешь. Потому что Дима не позволяет себе пошлых шуточек, не говорит про член Эмиля и не возвращается в прошлое. — Харош из себя принцессу стоить. — Думаю, мне пора. Бинго, молодец. Одно верное решение — сделать ноги да побыстрее пока все еще не стало хуже. Пока он опять не поверил в эти отбитые сказки про лучших друзей, и в счастье, и в горе, а потом опять новую версию себя искать по углам размотанной души. Пол под ногами трещит, когда делает первые шаги к двери. — На прощание даже не поцелуешь? — кидает в спину, как нож в цель, мужчина, скрестив сильные руки на груди. Хочется схватит блогера за эту фирменную футболку и хорошо потрясти, чтоб пришел в себя, сказал, мол, что ты несешь, что ты творишь, а Эмиль голову теряет, как носки по квартире, что хуй найдешь. — Чувак, — устало выдыхает Иманов и ведет темными бровями, — Если ты шути… — Как же ты заебал. Осязает чужие теплые пальцы у себя на шее, то как они притягивают два тела к друг другу, как мужские губы соприкасаются в грубом поцелуе. Влажный мокрый язык скользит по устам, проникает в рот, по внутренним стенкам щек, и Эмиль действительно задыхается. Хапает кислород в перерывах как ненормальный, прижимаясь к Диме, потому что не верит. Он укурился травы может быть, или с снотворным переборщил, не знает, знает только что Масленников не такой, он не целует мужиков в засос, не обжимается с ними, как пятнадцатилетние подростки за гаражами и совершенно точно не любит Эмиля. Но волнительный трепет в глубине дает коснуться этой невесомости, легкости, что так давно пропала. Поцелуй сочный, смачный, мокрый. Слишком громко клацают зубы, громко соприкасаться рты, от чего слюна издает слякостливый звук. Он теряется, когда руки ползут вниз по телу, забираются под кофту и в наглую исследуют каждый клетку. Все так пошло, грязно, интенсивно, и хочется еще больше и больше, потому заканчивать поцелуй нельзя. Нет, нет, нет. Его хочется продолжать вечность, сутками, не есть, не пить, не спать, лишь бы касаться этим мягких губ, слышать максимально возбужденное дыхание, терпеть небольшие уколы щетины. Нервы трепещет, в душе жаворонки запели, мгла разогналась и лилии зацвели. Сад, за которым не ухаживали на протяжении долгих месяцев, зацвел, и солнце вышло яркое и пустота, эти тупые дыры больше не болят. Шрамы, изъяны затянулись, выровнялись, пропали, и снова оно — ощущение полной нескончаемой радости и свободы. Иманов все бы простил еще за один такой поцелуй. Всплеск эндорфина, пик под мефедроном, эйфория сотого левела, вот что сносит планку, кружит голову и заставляет руку парня переместиться на член Димы. Сжать не сильно, все так же не отрываясь даже на миллиметр. Он проебал год, проебал ментальку, но не проебет этот момент. Ни за что. Толкает Масленникова на диван, жестко и грубо, опускается трясущимися коленями на прохладный пол и расстегивает чужой ремень. — Да ладно, за щеку? — удивляется, когда пальцы умело орудуют и стаскивают джинсы. — Ты хоть пробовал? На бананах. — Я отсосу так, что потом у тебя не на одну бабу не встанет. — Лучше бы ты этим ртом так работал, как говоришь. Повторяться дважды не надо. Берет полностью практически сразу, убирая зубы. Водит сверху вниз, останавливается, обводит головку языком, каждую пульсирующую синеватую венку, каждую неровность. Дима плывет, глаза у самого закатываются под небо, и голову назад откидывает. Сосать ему — что-то на приятном, лучшем и вкусном. Эмиль старается, работается языком, обильно пускает тянущие слюни и берет так глубоко, как может. Смакует, как самую вкусную конфету. И совсем не думает, что у него дома полужена сидит, ждет его, пока он минеты раздает направо и налево. Сейчас весь мир — перед ним. Расслабленный, слегка постанывающий мужчина, соблазнительный и наконец-то досягаемый. Иманов водит ртом по всей внушительной длине, кончиком влажного языка проходиться, пока не чувствует теплую ладонь, наматывающую на кулак мелкие кучеряшки. Нравиться. Сносит планку, текут крыши, выбиваются окна, все рушиться с таким грохотом в голове от одной только мысли, что сейчас происходит. Дима на грани, вот вот — и кончит, а он темп увеличивает, ускоряется, сильнее сжимая цедильня, а мужчина дергает бедрами импульсивно, стонет громче положенного. Вся эта картина такая шлюшья и мерзкая, от чего в штанах Эмиля уже колом все стоит, но такая интимная и их. Сжав у основания максимально губы, чует, как Масленникова пробивает озноб и из приоткрытых уст выливается сладкий томный выдох. Послушно глотает, и кроме вкуса йода ничего на языке не остается. Отодвигается, встает, подходя к зеркалу и разглядывает себя. Водит ладонью по волосам, приглаживает, проверяет кожу на остатки спермы и вроде бы даже улыбается. Внутри такое ощущение наполненности и прилива нескончаемой радости, да такой, будто сейчас же разорвет на атомы. Масленников подходит сзади, уже одетый, но такой же румяный, с влажными от пота волосами. В очах черти пляшут танцы, бешеный взгляд хищника, от чего коленки выгибается назад. А в душе все равно один и тот же вопрос, крутиться, вертиться, перебивая эйфорию, кричит, спроси, узнай. Но Иманов слишком на многих себя растратил, душу обнажал перед каждым вторым, что теперь не будет тем самым ребенком, что верит в свадьбу и счастливую жизнь после одного поцелуя. И пока почки херачит как отбитые, якобы приложили по ним толстой битой, он поворачивается, и наконец-то выдает слишком нейтрально: — Это же ничего не значило? И это больше как подтверждение. Эмиль не тупой, Эмиль не наивный, Эмиль умеет складывать два плюс два, и мозг говорит о том, что секс — это хорошо, но никто не обещает продолжение прекрасной сказки. Но мужской взор смотрит с такой любовью, нежностью, таким радушием, с искрами и сердечками воздушными, что на секунду зарождается маленькая надежда. Дима хватает его за руку, поднимает перед мужским лицом и поворачивает тыльной стороной, указывая на обручальное кольцо. Говорит с таким холодом в тоне, что где-то насмерть замерзли бы десять человек: — У тебя жена так-то. И уходит. Эмиль когда-то выдрал сердце с корнями, кинул на сковороду, зажарил до сочной корочки и съел. С аппетитом, измазываясь в бордовой крови, но вкушал каждый кусочек с таким удовольствием, потому что понимал — больше болеть будет нечему. И да, бинго, трехочковый бросок, ничего и не болит, и с треском не рвется, и душу наизнанку не выворачивается. Эмиль не чувствует абсолютно ничего. Пустота. Кромешная, черная, бесконечная пустота размером с бейсбольный мяч. Дверь окончательно закрылась. В какую из жизней он уже не знает.