***
Джисон пришёл к нему тогда сосредоточенный и притихший. Насупился и всем своим видом кричал о том, что ему есть, что сказать. Минхо, за столько лет изучивший все его привычки, просто мысленно запустил таймер — ориентировочно, через десять-двадцать минут сам всё выскажет. Так и случилось. Джисон долго петлял, начал откуда-то издалека — чуть ли не из детства — о том, как ему важна дружба с Минхо. Как важна группа и музыка, как сейчас ему неловко и что Минхо ни в чём не виноват. — Ты к чему ведёшь? — не выдержал, обломал весь этот монолог. Невроз Хана всегда заражал. — Ты... — растерял весь свой запал и умолк ненадолго. — Ты мне нравишься. Да. Прям вот в том смысле, про который ты подумал. Джисон опустил голову ещё ниже, втягивая шею в плечи. Сжался в напряжённую пружину. Минхо с трудом задавил в себе почти ставшее рефлексом желание прикоснуться. Положить бы ладонь между сведённых лопаток, погладить и согреть, чтобы Джисон распрямил спину, почувствовал себя увереннее. Прикоснуться, чтобы показать: я рядом, я на твоей стороне. Обопрись на меня, если тебе тяжело. Но? Минхо стало страшно. Так, чёрт возьми, страшно. Он раскрутил ситуацию дальше: ответить честно, принять его чувства, поделиться своими. Попробовать быть вместе, быть ещё ближе. И что? Прятаться ото всех? Бояться каждого шороха и косого взгляда, не иметь возможности даже сходить на нормальное свидание. Зажиматься по углам, пока никто не видит, уезжать в какую-нибудь съёмную квартиру разными путями, чтобы никто не догадался. Молчать, не смея сказать даже Чану? Бояться, скрывать, следить за словами и действиями. Не позволять себе ничего, что может бросить зёрнышко подозрений. Чтобы не подвести ребят. Чтобы не навлечь на Джисона грязь. Минхо не мог поступить с ним так. Джисон забыл бы об этом через время, симпатия — да, так бывает, многие влюбляются в близких друзей — исчезнет, он пережил бы это. Но не переживёт, если лишится музыки. Лучше Минхо сейчас сделает больно, отказав, чем разрушит его жизнь, согласившись. Решение давно было принято — он не был слеп, а Джисон никогда не умел скрывать, что у него на душе. Минхо догадался намного раньше, и уже тогда обдумал каждую мелочь. Уже тогда решил, что растопчет все свои чувства, задавит и закопает поглубже, только бы не навредить. Он малодушно надеялся, что этого разговора никогда не случится, но когда что-нибудь было так, как хотелось? Он продумал весь сценарий таких отношений, представил тысячу сцен, как всё рухнет, как их поймают папарацци, как фанаты будут проклинать, как Чан разочаруется, как придётся покидать компанию... но так и не смог подобрать слова, которыми он разобьёт сердце Джисона. Придётся импровизировать. Говорить правду нет никакого смысла. Что тут сказать? "Это взаимно, но давай мы не будем даже пытаться, иначе всё, что у нас есть, рухнет и превратиться в пыль и дерьмо, потому что отношения между мужчинами в нашей стране — неправильно"? Или "конечно, Джисон, ты мне тоже нравишься, но представь, какими словами тебя будут обзывать, когда кто-нибудь увидит тебя в моих руках"? Джисон бунтарь. Он будет готов рушить правила, сражаться, переть как грёбанный бульдозер напролом. Он будет делать всё, чтобы не просто поймали — приняли и признали. Он бунтарь и дурак. Не всё в жизни можно изменить, потому что хочется, это же не аниме. Жизнь бьёт по лицу коленом, если ты пытаешься идти против её правил. Молчание не длится долго, на самом деле. Джисон не выдерживает и собирается встать с его кровати — наверное, сбежать было бы и правда проще. Минхо бы и сам хотел убежать отсюда куда подальше. — Стой. — Прости меня, я идиот. Я надумал... Я, наверное, всё не так понял, просто мне казалось- — Хани, сядь, пожалуйста, — максимум, что Минхо сейчас может сделать — не позволить Джисону свалиться в панику и самобичевание. Он дождался, пока тот сядет, и набрал в грудь побольше воздуха. Легко ему не будет. — Ты мне тоже очень дорог. Ты же знаешь? — Джисон кивнул. Он уселся на самом краешке матраса, сжал ладони коленями. — Это отказ, да? — болезненно оскалился, бегая взглядом по полу. — Я понимаю, так не должно было случиться. — Послушай, — Минхо больно. Он не хочет этой боли ни для себя, ни для Джисона, не видит в ней смысла. Но, видимо, это та цена, которой придётся откупиться. — Всё в порядке. То, что ты чувствуешь — нормально. Но это пройдёт, я обещаю. Ты просто слишком часто со мной, гормоны бушуют- — Гормоны отбушевали в шестнадцать-семнадцать, если тебе интересно. Ты думаешь, я бы пришёл с... Со всем этим к тебе, если бы не пытался сделать всё возможное, чтобы это прошло? Джисон говорил тише, чем обычно, отрывисто и зло, напряжённый в каждой мышце. И что тяжелее всего — Минхо не смог бы его успокоить. Только смотреть. И топтаться по его чувствам и своему горлу. — Просто скажи уже, как есть, и всё, — он обернулся, смотря своими упрямыми блестящими глазами. — Это ничего не изменит, это не твоя вина и не твоя проблема. — Как есть: я не могу ответить тебе взаимностью, — на зубах скрежетало песком и сожалением. — Прости. Ты дорог мне, как друг, как младший брат. Я... Не готов это поменять. Джисон кивнул и отвернулся, зажмурившись. И Минхо не сдержался — положил ладонь на крепкое плечо; попытался разделить пополам обиду и боль. Тяжёлый долгий вдох, медленный шумный выдох, которые Минхо повторил, не задумываясь. Это ведь всегда было так естественно: повторять друг друга, подстраиваться, свиваясь в единый организм. Под его пальцами в вырезе гигантской домашней футболки мягкая тёплая кожа; и бьющееся сердце, кажется, тоже можно почувствовать. — Прости, — повторил он, сам не зная, чего ждёт. — И ты меня. Ничего изменится, я обещаю. Я просто... — у него треснул голос. — Глупый, да? — Нет. Ни в коем случае. — Честно, — со смешком выдавил Джисон после паузы, — я бы хотел, чтобы этого разговора никогда не было. Минхо погладил его спину, проводя ладонью от плеча к плечу, бездумно пытаясь передать всё тепло, всю скрытую нежность. Отдать ему, напитать и отпустить. Он бы тоже хотел никогда об этом не говорить. Надеялся, что всё это они перенесут молча, внутри — пережгут это чувство в энергию и творчество. А потом, когда-нибудь, когда всё точно отболит и заживёт, когда эта тяга затрётся кем-то другим, они смогли бы признаться. Как-нибудь глупо и шаблонно, вроде "а знаешь, я даже был в тебя влюблён". Хотелось бы сказать это в прошедшем времени. Отпустить и не надеяться. Не сожалеть. Джисон запоздало повёл плечами, ненавязчиво стряхнул прикосновение. Поганое липкое ощущение отверженности накрыло Минхо не меньше, чем, должно быть, Джисона. Тот поднялся рывком и, не оглядываясь, вышел из спальни. Минхо скрутился на постели в клубок и мысленно поблагодарил Сынмина и Хёнджина за то, что они редко заходили в комнату в течении дня. Свидетелей только не хватало.***
Ему же должно было стать лучше, от того, что нарыв, наконец-то, вскрылся? Почему нет даже капли облегчения? Или должна была появиться пара крыльев и нимб за такое самопожертвование? Чего вообще стоило ожидать, на самом деле? Они пообещали друг другу, что ничего не изменится. Но Минхо всё равно не знал, как себя вести. Джисон всё решил за него. И поначалу действительно казалось, что ничего не изменилось. Всё те же шутки, всё то же присутствие в жизни друг друга. Прогулки, совместные просмотры фильмов, традиционный обход новых кафе, разговоры, суть которых понимают только они вдвоём. Прикосновения. Улыбки. Взгляды. Как будто и правда: не было признания, не было этого болезненного диалога, всё Минхо придумал себе сам, чтобы пострадать. А ведь он даже хотел намекнуть Чану присмотреть за Джисоном; мало ли, нервы-то не стальные. Но, казалось бы — пронесло. Ничего не изменилось. Джисон был таким же, как всегда. Родным и ласковым, прилипчивым и шумным. Прижимался к спине, пока Минхо готовил, укладывал голову на плечо в поездках, держался за рукав в аэропортах. Делился музыкой и чипсами, заказывал для него кофе. Джисон сделал вид, что разговора и правда никогда не было. Первая странность случилась через пару месяцев, когда, казалось бы, всё точно наладилось и пришло в обычное состояние. Джисон, не имеющий обыкновения выходить из дома без исключительной надобности, внезапно засобирался на прогулку. Один. Не приглашая ни Минхо, ни Чонина, ни даже Феликса — своего частого спутника в походах по магазинам. На вопросы ответил туманным "с другом прогуляться". Никто, кроме Минхо, не заподозрил чего-то странного — жизнь за пределами группы и общежития была у каждого, и к ней относились с уважением. Но... Прогуляться? Джисон? Только Минхо почему-то это показалось странным, впадать в паранойю было глупо. Как будто у Джисона не может быть друзей. Подумаешь, один раз сходил куда-то без него. Минхо старался не придавать значения и не кормить своих демонов. Но, вопреки своим же выводам, ждал Джисона с прогулки. И, когда тот вернулся, – в приличное время, в приличном виде! — сразу же ушёл из кухни недовольным котом. Одним разом, конечно же, не ограничилось. Следующий, такой редкий и желанный, выходной все собирались провести в общежитии. Минхо собирал "заказы" на блюда, ловя возможность покулинарить вдоволь. Чанбин требовал пулькоги и агитировал на него остальных. Хёнджин поддерживал идею, перекрикивая Сынмина, который хотел просто запечённых куриных стрипсов. Чан махнул рукой, даже не пытаясь участвовать в споре: галдёж не обещал скоро кончиться. Общая атмосфера в гостиной была сравнима с гражданской войной, детским садом и обезьяньей клеткой одновременно. Кто-то кинул маленькую бирюзовую подушку через всю комнату и залипавший в телефон Чонин взрыкнул — ему прилетело и прилетело точно ни за что. Хёнджин и Чанбин пели какую-то навязчивую песню из рекламы ресторанчика, Феликс пытался сымитировать что-то похожее на битбокс, подыгрывая. Джисон, обычно самая шумная обезьяна в детском саду, несвойственно для себя свернулся в комок в углу дивана и молчал. — А ты что хочешь? — Минхо плюхнулся на диван рядом с ним: вялым и ещё сонным. В одной руке у него был большой стакан кофе, а второй он молниеносно набирал кому-то сообщение за сообщением. Не имея привычки заглядывать в чужой телефон, Минхо терялся в догадках, кто адресат. — Ничего не буду, хён, у меня на вечер планы. Поем там. На меня можно не готовить. "Там" — видимо, с кем-то, кому он неотрывно пишет. И крючком зацепило где-то под лёгкими: ничего не было как раньше — Джисон ему больше не доверял всего себя. — Я оставлю для тебя порцию в холодильнике. Не доверяю всяким "там", — он хотел звучать весело и непринуждённо, но, кажется, провалился. Джисон перевёл на него беспокойный взгляд, задумчиво рассматривая так, как будто не мог понять, что ему сказали. Минхо постарался выдержать эти гляделки, мысленно задавая кучу вопросов, надеясь, что им уже давно не нужно говорить словами. Телефон на коленке Джисона квакнул и момент был упущен. Он тут же переключил всё внимание в экран и заулыбался: широко и мечтательно. Джисон от переписки не отлипал до тех пор, пока не пришло время собираться: исчез в душе, отложив телефон на подлокотник дивана. Отвратительная привычка: учитывая хаос, который ребята могли устроить из ничего, телефон мог быть снесён и разбит в мгновение ока. Минхо краем глаза заметил, как вспыхнул подсветкой чужой мобильник, и автоматически скосил взгляд: чьё-то имя — он не разглядел — украшено эмодзи чертёнка. — На ужин будет тонкасы из свинины, — в ответ на это поднялся неоднородный гул голосов: только не острое, но диета же, да их и заказать можно, хён, я просил курицу. Минхо рявкает, от чего дети моментально перестают стенать: — Кого не устраивает — идут жрать с Джисоном где-то "там". Тонкасы — не то, чего ему бы хотелось, но ему жизненно необходимо сделать отбивные. Выколотить куда-то необъяснимую чёрную энергию, наполнившую живот и грудь. Да, его это злило. Как злит заноза от светлого дерева, впившаяся в подушечку пальца: вытащить самому не получается, а другим показывать бессмысленно — не заметят. Ещё и дураком назовут; нет же ничего, зачем ныть? Злило, густо покрывая шею и уши колючими мурашками. Хотелось высказать что-нибудь гадкое, как-нибудь мерзко пошутить над желанием Джисона уйти в выходной. Но Минхо сдерживал себя — Джисон не виноват. Он хочет свободы, хочет дружить с кем-то ещё, хочет развеяться. Минхо, как действительно хороший друг, должен принять это, поддержать и быть рад. Не получалось. Скреблось в душе собственническое. Грязное. Хотелось запереть Джисона у себя в комнате, не подпуская к нему никого. Рычать, если потребуется, лишь бы не подходили. Как дракон над золотом. Только если Джисон и золото, Минхо не имел на него прав. Не имел права злиться и — глупо же, глупо! — ревновать. Он выкладывает на столе свинину, пакет с сухой панировочной смесью, яйца. Овощи к гарниру приземляются рядом. И, наверное, он прикладывает ко всему больше силы чем стоило бы, но плевать, если честно. Можно же ему расслабиться, а? Грохочет мисками. Минхо всегда старается сначала подготовить все ингредиенты и посуду по отдельности, чтобы потом не отрываться от процесса готовки ни на что. Кроме, может быть, жужжания из гостиной. Или Джисона, который всегда лез под руку. Но, видимо, не сегодня. Они пересекаются взглядами, когда в кухне аппетитно пахнет кипящим маслом и жареным мясом, Минхо покрылся испариной от жара плиты, а Феликс шинковал капусту на салат. Джисон... красивый. Его и в мешок одень — красивый, но тёмная синяя рубашка, слегка открывающая вид на ключицы, и подведённые глаза делают из него настоящую рок-звезду. Притягательную рок-звезду. Он стоит в коридоре, переминаясь с пятки на носок. Смотрит в глаза не отрываясь, зовёт безмолвно. И Минхо не в силах не отказать. Пошёл к нему, как привязанный. — Мне кажется, что-то не в порядке, — взгляд накрашенных глаз серьёзен. Читает его, каждую эмоцию, каждое движение. Минхо даже немного не по себе. — Я не уйду, пока ты мне не расскажешь, почему злишься на меня. Эгоистично: Минхо так сильно хотелось сказать, что злится именно потому, что Джисон уходит, но сдержал язык за зубами. Вместо этого приподнял удивлённо брови, сыграв свой самый недоумённый взгляд. — У нас всё в порядке. Не заставляй человека ждать тебя, итак наверняка провозился перед зеркалом кучу времени. — В переводе с твоего "потрясно выглядишь, каждая минута у зеркала не прошла зря", да? — Джисон смущённо и одновременно нагло улыбается, опуская взгляд. Он флиртует и сам же мгновенно тушуется. Минхо вздыхает тяжело: перевод правдив, нет смысла отнекиваться. — Вали уже отсюда, — он машет руками, отгоняя Джисона, как надоедливую чайку; тот отходит ко входной двери спиной и улыбается. Ярко, широко. Как раньше. Минхо зеркально отражает его, двигаясь к кухне. Взгляд глаза в глаза, привычный обоим мысленный диалог. Им бы сесть и поговорить, как раньше: ничего не скрывая, вываливая всё, что скопилось в голове. Не бояться, что поймут неправильно, не бояться обидеть глупостью. Минхо отмечает себе в голове, что обязательно сам начнёт разговор – он старше, он должен защищать и поддерживать. Они обязательно поговорят, просто не сейчас. Сейчас внутри плещется только что-то грязное и этим даже делиться стыдно. — Хён? — Минхо отзывчиво приподнимает подбородок, ожидая продолжения. — Правда оставишь мне порцию? "У нас правда всё в порядке?" слышит между строк Минхо. – Конечно. Будет в холодильнике, если Чанбин не сожрёт. И буквально прячется в кухне, чтобы не погнаться на улицу за ним.***
Жизнь на колёсах стала привычной ещё с шестнадцати. Переезды и гастроли кажутся чем-то увлекательным только первые полгода. Когда перед поездкой не получается уснуть от мыслей о том, как всё пройдёт, когда для каждого вида транспорта придумывается свой плейлист, чтоб поатмосфернее. Когда с энтузиазмом скачиваются электронные книги, чтобы с пользой провести время. Сейчас это превратилось в раздражающую рутину. Минхо лёгок на подъём, и способен за двадцать минут собраться в поездку куда-либо, не теряясь, не набирая лишнее. Скоро, наверное, вслепую сможет найти дорогу в аэропорт. Путешествия на самолёте утомительны и пугающи, но теперь он специально не спит как можно больше перед полётом, чтобы уснуть в кресле сразу при взлёте и проснуться перед посадкой. Пока он спит, высота не кажется такой ужасающей. В салоне сухой и пустой воздух, им тяжёло дышать, как не старайся. На соседнем кресле, у окна, устроился Сынмин, вытянув длинные ноги, насколько позволяло расстояние между рядами. Он долго пытается сделать традиционное самолётное селфи, всё время цокая и переделывая, пока Чонин, сидящий спереди, не приходит ему на помощь. Просачивается в щель между спинками кресел, фотографирует, удовлетворяется результатом и возвращается обратно. До взлёта ещё минут десять, а Минхо уже рефлекторно клонит в сон, но он пока борется. Через проход — Джисон. Нахохлившийся и угрюмый — явно не спал всю ночь, и только что в очередной раз переживший толпу людей и вспышки фотоапаратов. Минхо протягивает ему ладонь почти автоматически. Это что-то настолько привычное, само собой разумеющееся, о чём даже не стоит думать. Одному всегда страшнее и тревожнее, но если держаться за чью-то руку, проще справиться с чем-либо. Джисон отвечает на жест моментально: обхватывает прохладными пальцами ладонь, сжимает, машинально прощупывая костяшки. Из кармана знакомо квакает второй или третий раз за то недолгое время, что они так сидят, и Джисон, наконец, отпускает его руку, вытаскивая ею телефон. Минхо даже не нужно смотреть в экран, чтобы с уверенностью сказать: у адресата эмодзи чертёнка возле имени. Чан привстаёт со своего места, оглядывает всех, буквально считая по головам. Чан знает о каждом из них почти всё: привычки, интересы, любимые продукты, семейную историю и имена родителей. Знает сильные и слабые стороны каждого, умело пользуясь всей информацией. Минхо задаётся вопросом, что случилось бы, оторвись Чан от работы и заметь, что происходит между ними. Он бы разочаровался? Начал бы отговаривать? Просил одуматься и не делать глупостей? Выгнал бы без разговоров? Чан с самого начала знал, что у Минхо... Не всё в порядке с ориентацией. И он принял это спокойно, но смог бы он так же спокойно принять то, что Минхо совратил его названного младшего братишку? Совратил. Звучит даже смешно. Но то, как бы Чан отреагировал, и правда интригует. До взлета, по внутренним ощущениям, около пяти минут: бортпроводники начали сновать туда-сюда, гул заведённого двигателя ощущается стопами. Начинается суетливая подготовка к полёту. Минхо зевает и ещё раз оглядывается на Джисона. Он улыбается. Так нежно улыбается чему-то в экране телефона, что внутри сводит. На языке кисло. — Мне бы не хотелось чего-то такого, как у вас, — внезапно тихо говорит Сынмин, смотря в окно. Как будто невзначай. Как будто говорит о погоде. — Любовь это в принципе слишком сложно. Особенно ваша. Это страшно, наверное, испытывать столько чувств к другому человеку, — Минхо не смотрит на него, упершись взглядом в собственные колени. Выходит, всё, что он так прячет, заметно даже Сынмину? Тот не называл имени, но всё ясно и так. — Хён, тебе страшно? — Нисколько, – очень. Очень страшно. Он не находит в себе сил отрицать, язвить или хотя бы попросить Сынмина заткнуться нахрен. И сказать правду он тоже не способен. Уснуть не получается.***
То, что Чан может не появляться в общежитии сутками — почти нормально и привычно: его трудоголизм не исправить. Если и пока прёт, Чан живёт в студии. Ему просто иногда нужно напоминать поесть и выйти на свежий воздух. Чанбина засасывает тоже, но он хотя бы изредка возвращается на поспать и помыться. Когда вместе с ними в студии пропадает и Джисон, Хёнджин шутит, что такими темпами 3racha сейчас запишет материала ещё на три альбома. Минхо становится не до шуток, когда домой возвращается даже Чан. Улыбающийся устало, сверкающий мешками под глазами. Он уползает в спальню, не особо коммуницируя с кем-то. Минхо берёт на себя обязанности старшего, когда Чана нет и когда Чан отсыпается: не позволяет никому шуметь, справляется о самочувствии и здоровье каждого, заказывает на всех еду. Очень важно дать возможность лидеру отдохнуть, а с шестью великовозрастными детьми он сам справится, привык. С пятью, если быть точнее. Джисон не ночует дома. И утром Минхо сам идёт в студию, с приготовленным омлетом, тортильями и гуакамоле, которые в последнее время полюбились Джисону. По дороге в кофейне перехватывает утренний кофе для обоих — привычное уже действие, выученное за несколько лет. Почти что рефлекс. Студия встречает тишиной и пыльным воздухом: Чан забывает про вентиляционную вытяжку, а об окнах тут и речи не идёт. Душно. Жарко. Джисона Минхо находит в самом углу дивана. Из динамика ноутбука на его коленях льётся лёгкий бит с ненавязчивым гитарным перебором. Джисон что-то негромко наговаривает поверх, читая с экрана телефона, полностью погружённый в свой мирок. Минхо замирает: его каждый раз зачаровывает процесс написания песен, особенно, когда это делает Джисон. В такие моменты он весь — музыка, искусство, вдохновение. И если бы Минхо не был влюблён в Джисона, влюбился бы сейчас. Без оглядки. — Ой. Хён. Наконец-то, заметил. Минхо машет ему сумкой с обедом. Джисон улыбается ему неловко, как нашкодивший ребёнок. — Перерыв. Джисон выкусывает из тортильи сердечко и напевая какую-то навязчивую мелодию, мотает этим сердечком из стороны в сторону. — Не играй, а ешь, — Минхо ворчит больше для вида: дебильная улыбка лезет на лицо без всякого усилия. Джисон подносит тортилью к своим губам, громко чмокает и имитирует полёт воздушного поцелуя к Минхо. Прижимает к его щеке и на секунду замирает. А потом как-то резко теряет всё веселье, затухает и откладывает лепёшку в сторону. Минхо теряется следом, как обычно отзеркаливая его эмоции. Всего лишь игра, но внутри скребут кошки. Джисону всё ещё больно и неуютно, как бы он не старался скрыть. Минхо привык не обращать внимания на свои эмоции, но чужая боль давит и душит. Хочется хотя бы поднять ему настроение. Он берёт обгрызанное сердечко, рвёт его пополам и каждой половинкой зачерпывает гуакамоле. Передаёт одну половину внимательно следящему за ним Джисону, и протягивает руку: — Давай, будет мексиканский брудершафт. Эксьюзе муа! — Это французское "извини", — хихикает Джисон. — Да какая, нахуй, разница. Ешь, пока не уронили. Минхо отправляет еду в рот под тихий смех своего близкого человека. И этот смех кажется спасением. У них всё хорошо.***
Мама говорила, что они хотели завести второго ребёнка, чтобы Минхо не вырос эгоистом. Видимо, зря не получилось. Он эгоистичен, как бы неприятно это не было признавать. Хорошие помыслы и добрые дела, усердная работа, часы в студии и зале, бесконечные тренировки — всё росло из эгоистичного желания быть лучшим для себя. Тяга помогать — быть лучшим для других. И наибольший грех — необходимость быть для Джисона самым. Важным, близким, нужным, сильным, надёжным, родным. Любимым. Дерьмово знать, что есть кто-то, кем можно тебя заменить. Хорошо, что заменить можно не во всем. Джисон приходит к нему поздним вечером, когда почти все уже спят или валяются в постели и скролят ленты соцсетей. Забирается на кровать и под одеяло, нагло, как кот. Возится недолго, устраивается поудобнее, уткнувшись лбом Минхо в ключицу. Всё как раньше. Минхо обнимает его одной рукой, привычно треплет по волосам. — Ты пушистый. — У нас кончился бальзам, — ворчит Джисон ему в кожу. — У нас? — Ну... У Хёнджина кончился. Я побуду с тобой немножко? Устал. Как будто ему можно отказать. Минхо согласно мычит и прочёсывает затылок, чуть царапая кожу ногтями. Джисон почти мурчит под прикосновениями. Прижимает свои руки к груди каким-то несуразным способом. Минхо иногда задумывается, может, у Джисона нет осознания, что вот эти руки и ноги — тоже его тело? Они как будто живут своей жизнью. Минхо, наверное, ничем не лучше. Сама собой рука сползает к уху Джисона, проводит кончиками пальцев по краешку. Когда так трогаешь Дуни, он ворчит и дёргает ушком. Джисон же только тихо вздыхает и едва заметно льнёт ближе, прося ещё немного ласки. Дурея от его близости и тепла, забывшись, Минхо гладит его по скуле, уголку челюсти, касается шеи. Джисон склоняет голову, прижимаясь посильнее, открывая побольше пространства. — Я так заебался сегодня, честно, — пока говорит, невзначай касается губами ключицы, и Минхо обмирает от льющейся через край нежности. В горле сдавливает болезненно: всё кажется таким правильным и уместным, таким нужным. Домашним. Необходимым. Как будто если сейчас Джисон отстранится, мир рухнет. — Просто весь день вывозил на мысли "приду к Минхо-хёну ласкаться и всё станет хорошо". Он болтает в полусне, несёт ерунду, а Минхо закусывает губу до тянущей боли. Он как-то наткнулся в ютубе на разъяснение сценарного тропа "тот человек, не те обстоятельства". Ведущий умудрялся говорить об этом с шутками, даже не догадываясь, как дерьмово в этом тропе жить. Встретиться бы им когда-нибудь потом. Когда нет камер вокруг, ёбнутые фанатки не сбивают с ног в аэропорту, когда нет угрозы лишиться карьеры из-за влюблённого взгляда. Встретиться бы им повзрослевшим, зрелым, не боящимся быть собой, не боящимся, что общество не примет. Но Минхо, как настоящий эгоист, хочет здесь и сейчас. Чтобы вот этот Джисон, вот этот Минхо. Вот эта ночь и вот эта нежность, размазанная тонким слоем по общажной кровати. Он прижимает Джисона к себе, наконец чувствуя, как его несмело обнимают в ответ. Минхо обязательно пообвиняет себя за эту слабость и блажь, за ложные надежды, данные им обоим, но пусть это будет завтра. Пусть сегодня они уснут в обнимку. Как будто у них всё хорошо. Как будто есть это "они". Наутро Джисона рядом нет. Он находится на кухне, но на Минхо не смотрит. И затихает как-то резко. Минхо не может его винить. Наверное, он тоже корит себя за вчерашнее.***
Джисон снова зависает в телефоне. Переписка с кем-то, у кого рядом с именем эмодзи-чертёнок, увлекает его настолько, что он даже не морщится на шум от Чанбина. На шум во всей гримёрке. Минхо наблюдает за ним. За мимолетными улыбками, за вздёрнутыми бровями, за быстрым набором ответа. Наблюдает и злится где-то в глубине души. Раньше Джисону хватало Минхо. — Я во все эти предназначения не верю, это к Феликсу. Но знаешь... смотрю на вас и думаю, что такое может быть один раз на тысячи. Дружба ли, что-то большее... — Чан неопределённо машет рукой, как будто пытается обрисовать границы. Второй ладонью он аккуратно разжимает кулаки Минхо. Надо же, не заметил. — Он твой с самого начала. Сомневаюсь, что это можно было остановить или от этого можно избавиться так просто. — Внезапная тема для разговора, — Минхо неосознанно отодвигается на диване подальше, больше всего желая не быть в этом диалоге. — Просто вижу как вы отдаляетесь после его признания. О. Так Чан знает. И даже не открутил Минхо башку. Что ж, Джисон явно отмазывал его. — И ты мне это говоришь чтобы..? — Чтобы ты не надеялся, что я слепой. Ты ему отказал. Для меня это странно, что ты заставляешь вас обоих мучаться. — Вопреки желанию Минхо, Чан двигается ближе, почти вжимая его в подлокотник. Смотрит пристально, и от этого невольно чувствуешь себя на допросе. Чан говорит тихо и дружелюбно, но у Минхо мурашки бегают по загривку точно так же, как когда на него наорали в школе. — Мы все будем мучаться больше, если я соглашусь. Мне тоже, знаешь, не здорово. — Кто тебе сказал, что ему нужна твоя жертвенность? Мы бы справились. А если решил жертвовать своим счастьем во имя него — будь добр, отпусти. И позволь ему быть счастливым, не будь эгоистом. — Хён? — М? — Иди на хуй. Чан смеётся и хлопает его по коленке, как будто нарушение субординации — невероятно смешная шутка. Минхо точно стоит отметить второй день рождения. Отпустить Джисона. Позволить ему наслаждаться обществом кого-то другого. Конечно, он сможет это. Всё получится.***
— Хуйня получается, хён. Я, может, и идиот, Минхо, но я бы ни за что не признался тебе, не будучи уверенным, что это взаимно. Но... Ты отказал мне, а теперь устраиваешь сцены. Я не понимаю, что ты хочешь? Минхо не мог себе представить, что окажется в курилке здания компании, припёртым Джисоном к стене. Буквально и фигурально. Всё началось с какой-то тупой шутки Хёнджина о новом друге Джисона. Минхо шутку подхватил и добавил грязи. Что-то о том, как теперь Джисону нужно сначала дезинфицировать рот и руки, перед тем, как пить с ними из одного стакана. Мерзкая и глупая шутка, продиктованная ревностью. Минхо пытался с ней бороться, но ничего не выходило. Выходило вот таким дерьмом из его рта. А Джисон в ответ сжал губы в тонкую линию и попросил выйти с ним. Они вышли под улюлюканье парней и просьбы не бить друг друга по лицу. Хотя Минхо был бы не против, если бы они просто почесали друг об друга кулаки, а не разговаривали. — Важно не то, чего хочу я, — Минхо хотел бы объяснить, чем на самом деле он руководствовался, но Джисон даже не дал ему договорить. — Окей. Тогда пусть будет важно, чего хочу я. Я хочу быть любимым, — Джисон разводит руки в стороны. — Только и всего. Хочу быть нужным. — Ты нужен мне. Всем нам, — уточнил Минхо после испытующего взгляда. — Ты знаешь, о чём я говорю. — Джисон, просто... — он пытается подобрать слова и интонацию, чтобы не звучать, как ревнивая школьница, — ты говорил, что влюблён в меня, — и проваливается. Зачем он вообще это сказал? — Да, — кивает Джисон. Он ни на секунду не переставал смотреть на Минхо, пока тот бегал глазами по всему помещению. — Да, так и есть. Но это моё дело. Я не должен зарывать себя в песок из-за того, что влюблён в тебя. Не должен тебя ждать. Так бывает, в бокал для вина наливают кока-колу. Я ни к чему не обязывал тебя и делал всё, чтобы наша дружба правда не изменилась. Ты не имеешь права упрекать меня в чём-то. Тон Джисона спокойный, даже мягкий, хотя очевидно, что внутри кипит вулкан. И такое затишье пугает сильнее. Джисон — выплеск эмоций, шум, яркая вспышка. Сколько он носил всё это в себе, чтобы сейчас так спокойно это говорить? Минхо кивает каждому слову, всё ниже опуская взгляд. У Джисона расслабился шнурок на ботинке, надо бы поправить, а то развяжется. Обязательно наступит и грохнется, неуклюжий. Минхо показывает пальцем ему на ноги, и, когда Джисон приседает, чтобы завязать шнурки заново, он находит в себе силы признаться. Рассказать всё, как есть, зачем уже скрывать. Перед кем тут красоваться. — Я люблю тебя, — поднявшийся на него шокированный взгляд и без того круглых глаз был бы смешным, если бы не ситуация. — Не смотри на меня так, сам сказал, ты был уверен во взаимности, — растерянный Джисон снова опускает голову к ботинку. — Но я боюсь, что всё пойдёт наперекосяк. Я не могу позволить себе стать причиной, по которой мы можем лишиться всего. Ребята этого не заслужили. Ты — не заслужил. А такое не скрыть. Ты знаешь, как многие мечтают влезть в нашу жизнь, — в голове полный бардак и каша из мыслей, но Минхо правда старается высказать всё, что накопилось. — Чан говорит, я — эгоист, а ещё намекнул, что трус. — Чанбин считает, что ты ещё и мудак, если тебе интересно. Джисон поднимается, подходит ближе. Всматривается в лицо. В его глазах недоверие, недовольство, жалость и разочарование. Надежда. Нежность. В его глазах так много, что Минхо с трудом держит ответный взгляд. — Мне всё ещё нужен ты, — Минхо продолжает, потому что сказано далеко не всё. — Ты мой человек. В какой бы роли ты не был. Но если ты... Если бы мы могли заново... Блядь, ну помоги мне, ты же знаешь, я не могу. Давай, включай ментальную связь. Джисон кротко улыбается, качая головой. — Даже если бы хотел, я бы не помог. А я не хочу — ты должен научиться понимать себя сам. Но если ты наконец-то устал бегать от меня, зарывая голову в жопу и надумывая за всех вокруг, и готов идти навстречу — вот он я. Джисон снова разводит руки в стороны, но теперь это — раскрытые объятия. В которых Минхо ждут. И даже если Минхо страшно, до дрожи в поджилках страшно, он шагает вперёд, в эти руки. И чувствует, как крепко его обнимают.