Хризантема

Хризантема болталась на виселице, а Гюнтер фон Херст глядел с сожалением. О, Хризантема, что же ты натворила, майн либен? Пытки превратили в кашу тело, которым он упивался. Лицо — отвратительные отёки и сизые синяки. А ведь он умилялся её милым щёчкам с чудесным румянцем. Разорванный рот — не будет этой чудесной улыбки. Пухленьких губок, застенчивых глаз. Голубых и прозрачных, вместо них — пустые глазницы. Он сам выколол их раскалённым гвоздём, чтобы больше не видеть, чтобы сердце не билось, чтобы она не глядела. Так тепло и невинно. Что же ты натворила, майн либен? Кислый, никудышный табак окутал клубами, похоронил свежий воздух. Вокруг гомонили, вешали других партизан. Гюнтер фон Херст вынес всем приговор: вешать всех. Они все хрипели по-русски: «За Родину». А что Хризантема? Она не глядела, не улыбалась. Молчала и спотыкалась, пока её толкали к толстому суковатому дубу. Шаталась на табурете, который он сам выбил из-под изувеченных ног. Ей вырвали ногти. Он вырывал. По одному. Брал щипцами и дёргал. И слушал этот изумительный голос, словно песенку иволги в утреннем летнем лесу. Она сдерживалась и пыталась молчать. Но он дёргал, аж хрустели хрупкие тонкие пальцы. Которые он до этого целовал, гладил и рисовал в полевом блокноте. Этот блокнот он кинул в огонь — в тот, где раскалялись пруты, которыми он же дубасил её. Красные полосы на таких милых плечах, сгоревшая, чёрная кожа слезала лоскутьями. Мясо вздувалось, и кровь запекалась ужасными корками. Их хотелось отмыть. Хотелось вновь ощутить тонкий бархат под пальцами — её юную кожу. Тёплую, мягкую — абсолютную нежность, которую так легко уничтожить. О, Хризантема, что же ты натворила, майн либен? Каркало вороньё, партизаны затыкались на виселицах. Они поплатились за то, что убили немецких солдат. Но Хризантема… Кинулась бы с ножом — он бы простил. Схватила бы его пистолет — он бы понял. Он бы снова её любил. Но похищенная карта и нападение на генеральский кортеж — уже не его личное дело. Ему пришлось уничтожить его Хризантему, потому что служба превыше всего. Потому что всё для Германии. Не для него, не для ума, не для сердца. Не для души, от которой оторвали кусок. Партизаны засели с пулемётом под ёлками и обстреляли Гросс-Мерседес, в котором был герр группенфюрер. Это важнее, чем трепетность, чем песня и праздник души. Чем она. Она была трепетной, а теперь она мёртвая. Она была нежной, а теперь она мёртвая. Она играла с его волосами, а теперь она мёртвая. Что же ты натворила, майн либен? Гюнтер фон Херст швырнул окурок на землю и растоптал. Растоптал, кажется, всё, что было ему так дорого. Что было запретно, неправильно, не по уставу. Но по душе. Растоптала свою душу, втёр в грязь офицерским сапогом со стальными гвоздями. Вороны садились на её плечи. Клевали то, чем он так дорожил и каркали, каркали вслед, обзывали предателем. Хризантема — предатель, она партизанка. Нет, она Хризантема, а он — просто свинья. Сам разорвал себе душа, разбил счастье, уничтожил самое-самое. Хоть застрелись. Рука потянулась к кобуре. Откинула крышку. — Этот последний, герр штурмбаннфюрер! — буднично крикнул солдат. Возле него не виселице болтался грубый деревенский мужик. Гюнтер фон Херст непозволительно вздрогнул и замер. — Вольно, — пробормотал он и впихнул в рот ещё одну сигарету. Тонкий запах её очаровательной кожи застыл в его памяти, и никакой кислый табак не перебьёт. Ничего: порох, шнапс, сладость победы. Оно всё не нужно. Гюнтер фон Херст зашёл за автомобиль. Затянулся, аж лёгкие заболели. Всё. Не. Нужно. Рука легла на рукоять наградного «вальтера» с гравировкой. Выхватив его, Гюнтер фон Херст приставил дуло к виску и нажал на спуск. Вороны снялись от выстрела. А он просто лежал навзничь, лицом к серому небу. Его грязная кровь осквернила молодую траву. Ничего не нужно. Теперь у него всё есть.