Почему ты жива?

Безмерно длинная, безмерно пыльная, безмерно шумная автострада Пентаграмм-Сити. Шум ежедневной жизни столицы иногда разбавляли удары часов. Среди кучи белых, серых и чёрных машин ехала точно такая же. Внешне она ничем не выделялась на фоне остальных. Ну машина, как машина. Единственное, в чём заключалось различие — это такси премиум-класса. Сквозь слегка тонированные окна на всё то, что происходило на улице глядела Октавия. Ей уже не 17, ей — 24. Именно тогда, семь лет назад она в последний раз видела отца. В тот день, когда они расстались, Столас выписался из больницы и сказал, что ему нужен отдых, ему надо побыть одному… Далее вестей о нём не было. А жизнь неумолимо быстрая штука. Надо приспосабливаться. Так, Октавия почти на закате семнадцати лет через посредников матери продала часть своего имения и стала работать. Она сама не знает, повезло ей сначала оказаться в рекламном бизнесе или нет. Однако, первые три года она усердно работала и была в обиде на отца. Последующие два — не так интенсивно, да и обида поутихла, но вечером за бокалом вина или просмотром сериала после рабочего дня явно было не до звонков и разговора по душам. И лишь последний года полтора у неё вышли достаточно свободными и обида прошла, чтобы в закромах памяти вспомнить всё приятное об отце. Да, она забыла о нём всё хорошее, с головой погрузившись в работу и выживание. Да, этот мир изначально не задуман Им, как царство света и покоя. Здесь, тебе приходится крутиться. Ведь любому в душу наплюют, ограбят, убьют, оболгут, друг друга поедом едят и обессудят ещё! И вот когда она уже завоевало себе какое-никакое место под солнцем, она решила навести отца. С каждой минутой машина всё ближе, и ближе к родовому имению. И то изначальное предвкушение неизвестности и нежелание напрасными мыслями пачкать свои мозги давно уже сменилось некой тревогой. Октавии ничего не стоило сказать водителю, чтобы он развернулся и поехал обратно. Но она, собрав волю в кулак, промолчала. Пейзажи детства — от виноградников до лугов — всё стало каким-то неопрятным, что ли. Нет, их нельзя назвать запустевшими, но они очень близки к этому. Редкие бесы там работали, но реально в голове у Октавии проскальзывал мысль: «Неужто Ад пуст…». Однако, такси остановилось. Деньги снялись со счёта Октавии и она осталась одна перед крыльцом. Воспоминания нахлынули на девушку. Как она стояла здесь 17-ти летняя, зажатая, озлобленным на мир подростком. А теперь она 24-ти летняя бизнесвумен, которая полностью отреклась от своего аристократического прошлого и ушла с головой в бизнес. Теперь она не тот подросток, которая шарахается от парней. Теперь она знает, что сами подростки, будь то мальчики или девочки, либо покупают косметику или одежду, что она рекламирует, либо дрочат на неё. Да и взрослые тоже. Октавия не заметила как поднялась по лестнице. Вытащив руки из джинс и подправив уличный пиджак, сова постучала в дверь. Тишина. Ещё раз. Тишина. Ещё раз… Ещё раз… Оказывается дверь всё это время была открыта. Вдохнув воздух, Октавия вошла внутрь. Отсутствие каких-либо ожиданий в глазах сменился на ужас. Всё было в запустении. Некогда богатый и роскошный дворец превратился в пыльную, заброшенную пародию на саму себя. Октавия зачихала и закашляла. Где-то вдали послышались какие-то звуки. Одновременно, и с надеждой и с опасением, сова отправилась в то место, откуда этот звук донёсся. Вверх по лестнице, то в одну комнату, то в другую, то в свою спальную, то вниз. Н-и-ч-е-г-о! Казалось, что родовое имение забросили. А на кого те бесы работают? По инерции. Неужто её отец уехал куда-то далеко, туда, где до неё нет дела. Неужто мать была права? Все эти мысли в голове совы вертелись и причиняли ей боль. Отчаявшись Октавия забрела на кухню. Порванный диван, не показывающий никакой канал серый TV, шторы, что не пропускают свет, пачка хлопьев с протухшим молоком и мухи в холодильнике — всё это вызывало горький ком в горле у Октавии. Ком из горечи, обиды, слёз — всё это застряло у неё в горле. По-хорошему, надо было бы всё это выблевать. Но голова не желудок. Октавия чисто биологически никак не могла этого сделать. Не могла никак вырвать моментально всё это! Отвернувшись, быстрым шагом она отправилась к выходу. Из-за слёз и полумрака глаза видели всё размыто… Не дойдя порядком стони шагом к двери, её окликнул голос: — Стой! Ты кто?! Со страхом и надеждой Октавия обернулась. Перед ней стоял худой, в пыльном то ли розовым, то ли фиолетовым, то ли красном халате, седой, в щетине пятидесятилетний старик. На подбородке и щеках были редкие-редкие остатки пены, а в руках — бритва. У него были испуганные глаза. Это был Столас. За эти семь лет одиночества он знатно поплохел! На деле ему ещё только тридцать девять, через месяц-другой будет сорок — половина жизни, считай. А выглядел он на все пятьдесят пять — пятьдесят семь. — П-папочка, — совершенно как в детстве, когда снился кошмар, со слезами на глазах произнесла Октавия. В глаза Столаса что-то промелькнуло и он начал говорить: — Это ты? Я не верю! Ведь прошло семь или шесть лет, как, мне сказали, что ты умерла, выкупили долю твою… Ни тебя, ни меня… Здесь меня больше прежнего нет. Так почему ты жива? Ты жива?! И зачем ты пришла?! В глазах принца смешались и ужас и мёртвое безразличие. Он сделал несколько шагов назад. У него одновременно тяжёлое и тихое дыхание. Октавия, вся в слезах и тоже не понимая толком, что происходит, произнесла: — Я-я пришла помириться. Поговорить. Навестить тебя! Но Столас её не слушал: — Я оглох! Я не слышу больше тебя! Замолчи! Твои оправдания мне не нужны! Это пустые слова… Октавия перехватила слово: — Но… Но Столас её перебил: — Ты дрожишь, а разве призрак может от страха дрожать? Он же мёртв! Но тут что-то промелькнуло в замутнённом сознании принца и он с дрожью в голосе, поменяв полностью всю интонацию, на теплоту и семейную любовь, произнёс: — О, какой розовый румянец на щеках твоих!.. Октавия приняла это за добрый знак и бросилась в объятия отца, как в детстве… Но испуганный принц резким движением руки провёл бритвой по горлу дочери. Тут же Столас поймал Октавию. Кровь лилась из её шеи, по рубашке, на щеках ещё не засохли слёзы, а глаза уже были мертвы и пусты. Столас же глядел на свою мёртвую дочь со страхом, скорбью и со смесью обиды и злости на самого себя. Его лицо, тело, халат — всё это было обрызгано её кровью. Собравшись с силами, он произнёс: — Прости и ответь, если сможешь! Или я так ужасен теперь? Ты молчишь… Потом он поднял взгляд к солнцу, что пробивалось через дырку в потолке. В его взгляде уже ничего не было кроме усталости: — Я отвечу. Я отвечу: ты ангел — я зверь, я зверь…