Хвост

Вика хвостом таскается за мужем и когда он на чьей-то хате пьёт водку после удачного ограбления, и когда он после очередного дела просит её застирать кровь с футболки пока раскуривает кэмел на балконе, и когда они выходят в свет. Она молча впитывает всё, чем живёт Женя, не возникает и не мешается. Но при этом в голове у неё не привычная пустота российского кошелька, а энциклопедия знаний мира, бережно хранимая в библиотеке. Она спокойно говорит обо всём, что хоть чуть-чуть светится в новостях, болтает на темы из своего университетского курса, поддерживает диалоги о сигах и алкашке. Святая, как прозвали её кенты. На хате она обычно садится так, чтобы во время разборок не отхватить по лицу с чужого локтя, но при этом всё равно рядом, всё равно смотрит-улыбается-смеётся-поддерживает-отвечает, когда голубые глаза — слишком влюблённые и нежные — в упор смотрят в карие. А остальные стараются к ней не приближаться, наученные десятком выбитых зубов и парой сломанных пальцев после неудачных «чё сидишь такая красивая, может отойдём, пока тебе внимание не уделяют?» Потому что Волков всегда уделяет внимание и жене, и пидорасам, не имеющим понятий и не знающим границ. Он может позволить себе многое по отношению к другим девушкам (которые чаще всего вызывали у него только отвращение), но жена для него всегда другое. Жена не трясет жопой направо и налево, не орёт как резаная, когда при ней кого-то избивают за долги до полусмерти, не отказывается помочь кенту с прорезанной щекой и не упрекает Волкова, оставаясь на его стороне даже если он не прав (хоть дома и вставит ему пиздов, и не посмотрит даже на количество районов, которые кошмарит её благоверный). Вика вообще до пизды верная. «Ну я же вышла за мужа, значит всегда встану за ним, какую бы хуйню он не творил. Брак так работает, Антошка. Вырастешь — выкупишь.» Антона это раздражает. Потому что Антон уже всё-всё выкупил. Потому что Антон тоже всегда хвостом за её мужем и тоже выполняет весь функционал Вики (разве что не трахается). Такой вот своеобразный трисам. Антона бесит Вика до невозможности своей хорошестью, верностью и характером. Бесит тем, как её быстро все приняли и признали, пока ему полтора года приходилось доказывать каждое дело, что Женя вытащил его из ада детского дома не зря. Бесит близостью к Жене. Настолько, что хочется либо её придушить, либо самому повеситься. Антон до последнего башкой своей отбитой упирается, что эта вся хуйня, во-первых, не ревность, а, — когда сдаётся — во-вторых, ревность чисто детская и ниочёмная. Он же Женю чисто как отца к младшей сестре ревнует. И точно не старается перебороть в себе петушачий порыв обнять Женю, лишний раз подольше на него посмотреть. Он хочет — позволяет себе — только жать ему руку от момента к моменту и зыркать голодным зверем в холодные голубые, залитые бережливостью к серым, глаза. Женя верный. Во всех смыслах. Он и правильный до ебучей тошноты (если так можно сказать про человека, способного с ноги выбить дверь и прострелить колено за долг любой величины), и на других никогда не смотрит. У него есть Волкова и её ему за глаза хватает. Кентам он тоже верен до пизды: «по-другому нельзя, Тох, когда за тебя голову клали и жопу подставляли, лишь бы ты жив был». К кентам он испытывает безусловное уважение и родственную связь, к Вике он чувствует безусловную любовь. Щур чувствует, как тяжело становится дышать, когда самый авторитетный авторитет города — грёбаный Женя Волков — слишком близко подходит, чтобы обработать раны или проверить мелкого на серьёзные травмы. Чувствует, как медленно но верно петушачьи желания берут верх. Сука. Антон планомерно хочет убиться башкой об стенку хрущёвки. Заебался. Вот просто и ёмко. Не должно хотеться человека, который привёл тебя в своё дело совсем щенком, обнимать и держаться рядом так, чтобы чувствовать его тепло. Не должно хотеться крепко держать в руках того, кто учил тебя совсем пиздюком крепко держать в руках оружие разного вида. Не должно хотеться избавиться от женщины, которая заменила тебе мать, лишь из-за того, что она жена того, кто заменил тебе отца. Не должно хотеться с Женей ничего кроме крепкой дружбы как с остальными. Не должно, но хочется. Вопросы зачем и почему Антон преодолел за полгода ровно, потом Женя стал всё чаще задумчиво курить в окно, всё усерднее пиздить людей и всё меньше брать с собой Волкову. Щура потихоньку охватывало успокоение, радость за то, что между Волковыми разлад, но одновременно с этим его глодала ебучая вина. Это всё не правильно. А ещё Антон в это время решил, что думать — подвластная ему штука и подумал о том, что петухом не может быть он один. Идея была изначально хуйня. Среди пятнадцати головорезов, костоломов и безжалостных грабителей не могло оказаться два радужных. Даже если очень захочется. Но Антон начал тихонько щупать почву среди своих — всё-таки кто-то ещё да должен хотеть мужского тепла, хотя бы отцовского. Главное было понять, что он не один. Но сначала нужно было понять, что отбитая за столько лет голова рано или поздно даст о себе знать и иногда обсуждать идеи хотя бы завуалированно перед тем как их воплощать. И он понял это только после того как Женя с максимально кирпичным лицом пытался вправить ему челюсть, применяя все свои три курса медицинского. Понял, что голова его пригодна только для битья об стену. Волков молчал, потому что челюсть не поддавалась уставшим, даже чуть дрожавшим рукам, чем неимоверно бесила его, а Антон молчал, потому что, во-первых, не мог говорить, во-вторых, залип на Женю, а, в-третьих, пиздецки боялся и снова пытался уж если не думать, то хотя бы предполагать дальнейший ход событий. Он, вообще-то, надеялся сразу после манипуляций на многострадальную голову выгнать Волкова пинками из квартиры, потому что пока он валялся на асфальте, неспособный встать, Витор, обеспечивший ему такой близкий контакт с Волковым, красочно и долго объяснял причину месива. Судя по лицу последнего, слова звучали убедительно и оспариванию подвергаться не могли. В идеальном плане после выгона Женьки стояло либо прочно задуматься, либо доставать верёвку. Но, очевидно, всё по плану пойти не могло. — Антон, чтоб ещё раз, блять! — у горе-доктора явно ничего не получалось в области челюстно-лицевой хирургии, — не встаёт, — Антон слишком судорожно хихикнул на слишком угрюмо сказанную реплику. Знал бы Волков, в какое русло направлены мысли младшего, не вправлял бы челюсть, а добил к хуям собачьим. И это было бы просто, ведь общее состояние тела от состояния черепушки отличалось не особо. — Чё ты ржёшь-то. Несмешно нихуя. Ща к Лекарю поедем, иначе я тебе физиономию только доломаю. Женя подал руку Антону, чтобы тот смог слезть с письменного стола, на который его посадили, чтобы было удобней. Мысли в этот момент хуярили в голове безумно, но Антон собрал их в кулак и мысленно отпиздил, как отпиздили сегодня его за резкий порыв нежности к Витору, который явно объятий со спины не оценил. Может потому что это произошло слишком неожиданно, а может потому что в тёмной подворотне. — Я конечно понимаю, что хуй ты мне сейчас ответишь, но какого лешего произошло? Из того, что мне сказал Витёк, — а сказал он, Антон уверен, дохуя и больше нужного, — я очень сомневаюсь, что Лекарь за тебя возьмётся. Лекарь, или Лёша Зайцев, — хирург, близко знакомый с Женей со школьной парты — всегда за помощь брал бутылку, сигареты и правду. В этот раз, кажется, получит недоговорку. Одну и большую. Если Антон вообще до него доедет. Потому что реакция на петушню у всех была крайне однозначная. Настолько, что Антон сам себя должен был пиздить, по идее. — Давай сделаем так, — Женя сделал паузу, потирая переносицу. Ей Богу как отец с пиздюком в пубертате, — я говорю, а ты в ответ мычишь — либо подтверждаешь, либо опровергаешь. Если второе — допрос продолжается. Голубые уставились в серые. Было очевидно даже Щуру, что вопрос больше риторический, но он всё равно кивнул. Тупо, прямо как болванчик. Женя собирал мысли в единый ком. — Ты полез к Вите с объятиями со спины, — Антон промычал утвердительно, — и начал пиздеть ему о любви. Большой и петушачьей, — Волков как будто не закончил предложение, хотел что-то добавить, но не смог (или решил не добивать колкими дополнениями). Он говорил на выдохе, стараясь протереть в носу дыру для дополнительной вентиляции. Говорить было тяжело, а дышать нечем. Антон был для него как сын, пиздить его за это всё не хотелось, но принципы говорили чёткое «надо». Щур не успел ответить. Глаза, выкатившиеся за границы лица, всё говорили сами за себя. Пиздец-пиздец-пиздец. С хуя ли Витор решил это добавить? — Ты сказал что-то другое или молчал в принципе? — лицо Антона приняло выражение «ты чё, совсем дурак?». Женя понял, что ответить ему не смогут и пока думал, как переформулировать мысль, Мелкий сам догадался пальцами показать цифру два. Молчал, значит. Ну это упрощает задачу, конечно, — ладно, скажу, что вы с Витьком бабу не поделили, — снова нервный смешок, — что произошло мне потом обязательно расскажешь, потому что это какая-то херь. Пиздуй одевайся, я пока Лекарю наберу. Женя был стороцентно сердитым и сам не очень понимал, на что конкретно. С одной стороны, ситуация очень странная и неоднозначная — ну даже если к тебе подошли со спины и обняли это ли повод избивать собственного кента? Ладно в челюсть разок дать, но отпиздить так, что Мелкий не мог встать самостоятельно минут двадцать? Хуйня полная. И тут то ли Антон что-то недоговаривает, то ли Витя абсолютный петух. Волкову и его группе в универе рассказывали, что если человек надумывает себе что-то, значит это есть в его голове и абсолютно точно беспокоит. То есть если Витор додумал себе в движениях Антона гомосятину, то он эту гомосятину в себе и держит. Испугался за то, что его раскрыли. С другой: Антон сделал что? Это было максимально на Щура не похоже — за три года нахождения среди Жениных людей он так полноценно и не смог влиться в коллектив, даже руки жал чаще через силу, а тут хуяк. Может Витор подумал, что он пытается его кокнуть? А зачем тогда придумал про петушню? И вот тут Волков пиздит кулаком дверь, около которой стоит. Потому что слишком много проблем на один временной промежуток: Вика уже третий месяц почти не встаёт с кровати, заходясь в приступах кашля при каждой попытке встать, пока врачи глупо разводят руками, сам Волков по непонятным причинам теряет авторитет на соседнем районе, из-за чего крыша срывается с крупного рынка, а теперь ещё и это. Волков даже чёткой формулировки дать не может. Хуета с какой стороны не смотри. И Жене это не нравится. Антон смотрит вопросительно и, стараясь не двигать челюстью, мычит что-то, похожее на «ты чего?». А Жене хочется выплеснуть на него всю свою желчь. Даже несмотря на то, что три года назад клялся себе, что никогда в сторону тогда ещё пятнадцатилетнего беспризорника не будет обрушивать всё своё говно, он ведь итак настрадался. Настрой медленно и верно испарился два часа назад, пока он оттаскивал Витю от Мелкого, а потом выслушивал причины мордобоя. Он старался сдерживать себя слишком долго, чтобы сейчас смолчать. Тем более, успокаивал себя Волков, если он не вмешается, ситуация примет ещё худший вид со временем, а это сто процентов навредит Антону. А этого он точно не хотел. — Молись, чтобы оказалось, что мне напиздели, — и вышел из квартиры. Антона это пиздец напугало. Напугало по большей части из-за того, что говорил Волков абсолютно спокойно и однотонно. А такое случалось раз в пятилетку и не предвещало ничего хорошего. Он быстро накинул мастерку, запер дверь и, перекрестившись «на удачу» побежал вниз по лестнице. Пока они ехали по еле освещённой фонарями улице на Жениной чёрной ласточке, в салоне стояла тишина. Нагнетающая и чересчур объёмная, полная мыслей. Волков вспоминал о том, как совсем пиздюком увидел Антона на рынке, пока тот уёбывал от продавщицы с помидорами, припрятанными в олимпийке. Он тогда пропустил его мимо себя — рынок этот он не крышевал, пришёл, чтобы как раз разбазарить с парочкой чурок, а значит от того, что он этого малька поймает выгоды ему никакой. Так и смотрел, как малой быстро скрывается среди прилавков и людских ног. Женя тогда подметил, что парень выбирал место и время с явным знанием, хотя на вид ему было не больше четырнадцати, он тогда задумался о том, что сам когда-то также шнырял. Их встреча состоялась спустя полгода, когда Рыжему — его верному кенту - приспичило сгонять в детский дом, в котором он вырос. Ну а Женя решил сгонять за компанию, глянуть на атмосферу. Нагляделся по самое не хочу, когда увидел как пацанёнка за ноги свешивают из окна второго этажа. Это было не его дело и времена тяжёлые, но мама всегда учила помогать людям, а сам Волков, росший ещё в Союзе, впитывал это как губка. — Эй, придурки! — парень подошёл так, чтобы, если что, успеть поймать мальчика, который даже не барахтался, пока из окна кто-то громко смеялся и орал о том, что он петух, — вы чё делаете? — По понятиям гомосека опускаем, дяденька! — сверху как будто был табун лошадей, противно ржавших и безмозглых. Сразу после этой реплики по понятиям опускаемый полетел вниз. Женю слова пиздюков не смутили — дети глупые и часто надумывают себе про людей — он поймал перепуганного пиздюка, моментально устраивая допрос с пристрастием, потому что в руках увидел того самого мальца с помидорами в олимпийке. Оказалось, что зовут его Антон, а про петушню пацаны решили из-за того, что он защитил девчонку от нападков. Классика детского дома — защитил девушку, значит ебёшь парней. Женя тогда ухмыльнулся, сдал пацана в руки воспитательницы, сам нажаловался на парней и, со спокойным сердцем сунув малому в карман несколько жевачек, ушёл. Через месяц он опять встретил мальца на рынке, разукрашенного синими пятнами по лицу. Пиздец. Порыв благородства, кажется, нихуя не сработал. Так Антон и оказался в компании Волкова, которого все звали коротко и ясно — «Серый». Через жалость и чувство вины. Но не то чтобы Антона это сильно ебало — не в детдоме проводит большую часть времени и Слава Богу. С того момента Женя взял его полностью под своё крыло и научил всему, что знал сам, за год. И за этот год полностью стал для Антона отцом. Во всех смыслах: пока шайка звала его солидным «Серый», Щур обращался либо по имени, либо «бать». Да, как же было хорошо три часа назад. Антон, в перерывах от искаверканного прочтения «Отче наш» придумывал себе отмазу, которую всё равно в ближайшее время произнести не сможет, и думал о том, как он до этого вообще докатился. В голове был ебучий винегрет, пока в окне виднелось здание травмпункта, в котором Лекарь сегодня дежурил. — Ох ебать-колотить, здорова, пацаны! — Лёша пожал обоим руки, из Жениных одновременно получая сигареты и бутылку Беленькой, — ну рассказывай, Жень, кто его так, что произошло? — Да знал бы я сам слово в слово, Лёх, знал бы я сам, — он присел на стул, пока Лекарь осматривал челюсть Мелкого, сидящего на кушетке, — как я понял, они с Витей бабу не поделили, и в ход пошли кулаки. — Да ладно! Витя перешёл на детский мордобой? Интересная новость. Ну над челюстью он конечно постарался, — держись, пентюх, ща вправим, -и вправил. Антон даже понял, что минут через пятнадцать спокойно заговорит. Хуёво. Женя смутно помнит, как он попрощался с Лёшой, как вышел на улицу, вдыхая полной грудью, как усадил Антона в ласточку, но очень хорошо услышал оправдание Антона. «Ну ты же знаешь, сейчас так много петухов, а я тут в энциклопедии прочитал про понятие «латентность», это типа когда ты гомик, но сам это отрицаешь, ну я и стал наших потихоньку проверять. А отпиздил меня только Витор. Хуйня во благо, как видишь.» Женя нихуя не поверил, но показывать этого не стал. Если Антон не хочет говорить правду — пускай. Не для того он его взрастил, чтобы сейчас убить своё творение. До Тараса Бульбы ему ещё как до Китая пешком. Тем более он теперь точно знал, какое определение можно отнести к двум из из шайки. Миссия выполнена, спать можно. Неспокойно, но можно. Он подвозит Антона до дома и просит больше таких внеплановых проверок не проводить, на что Мелкий опять болванчиком кивает и, рассыпаясь в благодарностях на прощание, растворяется в темноте. У Жени всё также много вопросов, но все они останутся незаданными. Он лучше просто поедет к Вике, которая в очередной раз заходится в кашле переживающем, когда слышит краткий пересказ сегодняшней мясорубки. Переживает за Антона, хоть и раздражает он её пиздец тем, что выполняет весь её функционал. Что ходит за Женей хвостом. Хоть и ревность это какая-то детская, как будто отца к брату ревнуешь.