С чего начинается безумие? Может, с шелестящих теней в тёмных углах? С чужого отражения в зеркале? С памяти, так услужливо воспроизводящей, казалось бы, такие незначительные моменты, которые ничего не стоят? Нет, не то. С воспоминаний. С душащих цепкими лапами призраков прошлого, с липких до отвращения мгновений. С ними всё сгорает в бушующем пламени, растворяется во тьме, окутывающей всё вокруг. Зима этого года была холодная и злая, как бездомная псина, вечно готовая перегрызть горло даже за кусок помоев. И люди тоже злые были, чувствовали перемены и смуту. Поднимался бунт. Жданов, к сожалению, помнит каждый грёбанный день этой зимы, начиная с робкого ноября, пролетающего мимо окна его машины, декабрьской ночью в дешевой гостинице; Катиных косичек на подушке, снежинок по мутному окну и её убийственной нежности, заканчивая февральским советом, когда стало пусто. В кладовке, в президентском кабинете, в коридорах и его машине. Катя ушла. Уехала, улетела, испарилась, исчезла. Он глотает очередную порцию алкоголя, не помня, что это и какая по счёту, плевать уже который день подряд; бросает на барную стойку пару купюр, кивает бармену и садится за руль. Не важно, сколько он выпил, потому что пьянеть всё равно не получалось. Пару дней назад его здесь чуть не убили, и Жданов горько смеется над этим чуть. Он опять облажался — нахамил, накричал на её родителей, получил в глаз от Зорькина и напился. Заебись. Приезжает к Кире, стоит у двери, переминаясь с ноги на ногу. К горлу резко подступила волна отвращения, которая смешивалась с нарастающим безумным голодом. Когда он в последний раз ел? Его затошнило. Ему было противно не только находиться в этой квартире, но и в этом теле. Он чувствовал, что является самой главной проблемой, самым главным и вонючим мусором, который Воропаева никак не выкинет. В коридоре, отшатываясь от прохладной стены, он роняет помятую пачку сигарет. — Ты же не куришь, — глухо говорит Кирюша, пряча красные от слёз глаза за пузатым стаканом с коньяком. Жданов кивает. Руки пахнут пеплом, машинной пахучкой, и, фантомное, Катиной кожей, сука, да как так угораздило же. Как так, Андрюша, как так? И на подсознании где-то насмешливо его собственный голос, скалясь, говорит: «сам знаешь, почему она». — Почему не на такси приехал, а сел за руль? — тихий вдох застревает у него в горле, но оправдываться нет смысла, и они это понимают одинаково, — Наличных с пьянки не осталось? — Я завяжу. — Узел себе на шее завяжи. Она отталкивается от двери и идёт на кухню за льдом. До их свадьбы оставалось две недели; до алтаря, клятв в вечной любви и статуса жены, которые рассеялись по ветру; теперь ей оставалось только терпеливо наблюдать, как он перегрызает себе сухожилия, а потом можно сброситься с этажей его нелюбви. Андрея Жданова любят все. За пронзительность, за страстность, за перехват любой эмоции, за то, что он знает на какие точки нажимать, и пользуется этим. Она ловит его сентиментальный, одобряющий вид, когда речь заходит о Пушкарёвой, а потом подхватывает его большой, открытый взгляд с двубокой улыбкой — от слабости малышки Кирочки. Он её может только уважать; Воропаева согнётся, разгорбится, и улыбнётся. Хотела хоть какого-нибудь чувства от него? Хотела псиной у ног? Пожалуйста, мечты сбываются. Только теперь, после горделивой и резкой Катеньки с каморки, он её удушающе-жалкой любви не выносит. — Я люблю тебя. — отчаявшись, — А ты меня? — Никто не любит рабов, Кирюша. И это бьёт тяжелой рукой наотмашь по лицу, заставляет осесть на пол, обронить бокал, тут же треснутый, колотить ногами по полу, а потом разрыдаться. Так по-детски громко, навзрыд. — И что мы будем с этим делать? — Воропаева чувствует, как сердце останавливается, потому что понимает, что это тот конец, который так её всегда пугал. Финал, в котором она опухшая, красная от слёз, задыхается в соплях и всхлипах, утирая рукавом домашней кофты нос, как ребёнок. Он оседает к ней на пол, осторожно обнимая за плечи. — Нам нужно расстаться. — слова даются тяжело, отбивая в травмированные рёбра, — Тебе нужен правильный человек, который сможет любить тебя и заботиться. И ты будешь любить его. Всю жизнь. — Почему это не ты? — люби, люби, люби меня, пожалуйста, — Жданов, ну почему это не ты? Он баюкал её в своих объятиях, прижимая к мокрому от таящего снега и её слёз пальто. Он говорил и говорил, понимая, что каждым своим словом пускает ей пули в грудную клетку. Говорил, говорил, говорил, потому что боялся остановиться. Услышать её слабеющий, жалостливый ответ. Когда он закончил свой монолог и поднял голову, чтобы взглянуть на Киру, ему казалось, что сквозь решето из пулевых ран в её теле виден свет. Она молчала. Молчала так, блять, громко, что у Жданова закладывало уши. В глазах стоял один единственный вопрос: «За что?» Слёзы её больше не текли по щекам и шее, потому что она не моргала. Совсем. И когда он катит чемодан с вещами на выход, всё ещё пошатываясь от выпитого, в теле расцветают горькие, огненные соцветия календулы, заканчивающиеся где-то под кадыком — Жданов щедр на отчаяние. **** Катя, опустив голову, всматривается в шелковую ткань пудрового платья. В отражении кажется, что сбоку расплывается огромное уродливое пятно. Наверное, ей нужно нормально поспать. Хотя бы пару лишних часов, потому что давно не удавалось отдохнуть. Даже в солнечном Египте. Наверное, по приезду домой ей следует взять пару выходных, а не бежать забивать все свободное время работой. Но выходной, даже один-единственный, исключен. Катя вынослива. Катя справится, чтобы не думать. Не отвечать на вопросы родителей. В дверь туалета стучат, и она слишком резко вскидывает голову, отчего завязочка на платье трескается и почти рвётся. — Катюш, ты здесь? — Юлианна стучит ещё раз, — Тебе мама названивает. Обрывает все телефоны, ты бы ответила. Она кивает собственному отражению, нервно поджимая губы. Старается не думать о порванной лямке на платье, но чертыханья всё равно крутятся в голове. Как и то, что завтра придётся вернуться в Москву, ответить на звонок Жданова-старшего, объяснить отцу, что происходит. Придумывать новую ложь. И работать, работать, работать. Она выходит в холл, осматриваясь, в поисках знакомых лиц. Её ждёт Михаил — добрый, милый мальчик, которого Юлианна ей подсовывает всю поездку. Он простой. Родной до дрожи во всём теле. Он показывает её самые красивые закаты, дарит самые теплые слова и объятия. Катя старается отвечать взаимностью, обмениваться любезностями и улыбаться. Он говорит «я тоже не люблю вечеринки» и называет её «десерт для тех, кто понимает». Катя вообще ни для кого. Завязала. Миша — лучшее, что в её жизни случалось. И там в Москве он будет тем, к кому можно было прибежать, спрятаться, укрыться, ничего не говорить и просто молчать. Мармеладный принц держит за руку, за талию; держит бережно и нежно, мол, смотри, как будет нам спокойно и хорошо вместе. Катя отшатывается от каждого касания. Из колонок играет, насмехаясь, Дубцова. Жданов до сих пор держит за горло. Телефон в руках в очередной раз звонит противной трелью. — Да, мам, — говорит она, отодвигаясь от Мишиного локтя. — Катя, — нервно выдыхает она, — Ты не отвечаешь в номере. — Ты же знаешь, что у нас тут сплошные вечеринки, могла бы позвонить завтра утром. Пушкарева почти уверена, что мама неуверенно кивает, забывая, что её не видят. Она скучает по родителям, но возвращаться не хочет — не призналась бы вслух никогда — они хорошие, но жить с ними дальше по их правилам означает автоматически согласиться на опеку пожизненно. Проблема родителей в том, что они хотят, чтобы их дети были хорошими. И хотят, чтобы их дети были счастливы. А это часто взаимоисключающие параграфы. Мама хорошая, да и отец тоже, всегда за неё горой, всегда переживают. Пытаются уберечь, но от главного — не уберегли. Катя знает три языка, экономику, разбирается в искусстве, литературе и, теперь, немного в модельном бизнесе. Она могла бы нагнуть весь мир своим сказочным интеллектом и бульдожьей хваткой, но пока нагибают её. Родители не научили, что к жизни нельзя поворачиваться спиной и наклоняться. Нельзя верить людям. Нельзя верить в сказки. Катя не помнит десяти заповедей, но одну она придумала лично для себя. Не верь никому. — Кое-что произошло, — глухо говорит мама, сопя в трубку. Это, конечно, связанно с «Зималетто». Это всегда связанно с ним. — Мам, не тяни. Мама всегда много драматизирует, начиная от несъеденного завтрака, заканчивая ушибами после падений. Она всегда дует на коленку, когда щиплет, гладит по волосам, успокаивая. — Приходил Андрей Палыч, — и сердце падает в пятки, — он много чего говорил. Ну, знаешь, что ты украла у него компанию, что ты аферистка. Коля его ударил, я выгоняла. Но твой отец… Катя знает, к чему ведет этот разговор. Знает, что так просто мать не сорвалась бы обрывать провода всем, кто рядом. Знает, и всё равно не хочет слышать. — Как папа? — Он в больнице, Кать. Сердце прихватило. Его положили в интенсивную терапию. В детстве Катя часто видела тех, кому доводилось терять отцов: кто-то пил, кто-то связывался с плохой компанией (90-е были тяжелы), кого-то косил рак. Катя видела его на пачках отцовских сигарет, в соседском дворе, у знакомых. Она не знала, какого это терять самой. — Коля сейчас в больнице, сказал мне сидеть дома и ждать его. Я решила не ждать утра и сообщить тебе сразу. Она вспоминает брезгливые лица совета директоров тогда, перед её отъездом. Помнит истеричную Киру, зелёный пакет. Помнит разбитого Жданова, который продолжает топтаться по её жизни. Память — худшее наказание. Катя застывает посреди холла, люди снуют мимо, Миша участливо трогает за плечо и спрашивает всё ли в порядке. Ничего не в порядке и вряд ли будет. Она ищет Юлианну, пересказывает разговор и прощается. На время, естественно. — До встречи в Москве. — говорит ей Виноградова, помогая загрузить багаж в машину. В такси Катя вспоминает, как упала с велосипеда, и папа нёс её на руках, плачущую, на четвертый этаж. В самолете она вспоминает, как клала ему на плечо голову, когда ребята со двора обманули её с походом в клуб. На пути домой, она вспоминает, что это и её вина тоже. Отец остается в интенсивной терапии. Мама гладит Катю по щеке и говорит, что всё будет в порядке. В больнице пахнет медикаментами, растворами и стерильной чистотой; от этого не по себе. Коля поодаль в коридоре ссорится с телефоном, и Катя знает точно, чьи голоса в трубке. Она подходит к нему быстро, вырывает мобильный из рук и вслушивается. — … простите, Николай, но вам придется передать Катерине Валерьевной, что мы вынуждены обратиться в прокуратуру. Она скрывается довольно долго, — Павел Олегович говорит спокойно и требовательно. — Я приду завтра утром. — Отвечает она и сбрасывает звонок. — Тебе не обязательно заниматься этим сейчас и самой. — говорит Коля, — Я могу сам поехать и всё им объяснить, теперь, когда ты в городе, они не будут так настаивать. Потерпят ещё пару дней. — Нет, Коль. Они как раз и не потерпят. Закончим уже всё раз и навсегда. Мама понимающе кивает, сидя напротив двери к отцу. Отпускает, и Катя думает, что подвела её. Подвела Юлианну. Подвела их всех. — Я присмотрю за теть Леной. Добро пожаловать в этот грёбанный город. **** Катя выбирает простые джинсы и бордовую блузу с длинным рукавом, Юлианна, когда покупала её, говорила — для особо опасных врагов. Умывает лицо холодной водой, смывая остатки макияжа с прошлого вечера и больничный запах. Возвращаться, откуда бежишь — дерьмово, но у Кати нет выбора. Она понимает, что ей скажут на собрании, понимает, как будут смотреть и в чём обвинять. Ей приходится понимать. Поэтому, пытается пройти длинный путь от Потапкина до ненавистного кабинета максимально быстро и незамеченной. Тут никому это не удается — её узнают сразу; несмотря на обновлённый гардероб, на лице ни грамма косметики, только синяки под глазами от хронического недосыпа, высокий хвост, чтобы иметь хотя бы иллюзию контроля и злость. Много злости. Маше она врёт, что обязательно всё расскажет после совета, но задерживаться не планирует. Павел выглядит уставшим. Разочарованным, нервным и выдохшимся. Катя отмечает, что никто в конференц-зале не выглядит здоровым. Они её уже ждали за столом переговоров — сливки общества забродили и уже не благоухали превосходством. — Очень рады, что вы наконец соизволили посетить нас, — язвит Воропаев, осматривая её фигуру. Кате от этого не по себе. — Мы уж было решили, что не лишнее подать в розыск. — Ну, насколько я осведомлена, господин Зорькин предупреждал вас о том, когда я должна вернуться. — Думаете, мы верили его словам? — хрипло спрашивает Кира по левую сторону. — Думаю, у вас не было выбора. Воропаев сжимает зубы покрепче, и Катя опускается на единственный свободный стул — возле Киры, — та сидит ссутулившись, сжавшись. Всемирная скорбь на её лице, словно только что с похорон. — В связи со сложившейся ситуацией, у нас всего два выхода. — начинает Павел, снимая с переносицы очки, — Либо же мы спасаем все вместе компанию, либо сами окончательно разрушаем наше дело. У Жданова на лице месиво из синяков и ран. И он больше совсем не такой, каким она его помнит: весь такой классный, весь такой саркастично-сучий. Весь не её. Вообще ничей. Породистый пёс, не дающийся никому в руки. Теперь он и сам смотрит, как будто ему нужна хозяйка, — только прими, — я буду верно служить. Забавно, как они меняются ролями. Малиновский тяжело вздыхает, уткнувшись взглядом в пол; интересно, как быстро его турнули с должности? — Я не буду подписывать доверенность на Александра, — поспешно отрезает Катя. — Не сложно догадаться, какой именно выход вы видите из сложившейся ситуации, но я не собираюсь этого делать. Это не в моих интересах. — Вот как? — Воропаев кривит губы в ухмылке и наклоняется ближе, — позвольте узнать побольше о ваших интересах. — Всё очень просто, Александр Юрьевич, — отвечает она с такой же ухмылкой, — вы предпочитаете получить это кресло ради галочки. Самоутвердиться за счёт напуганных секретарей. Поиздеваться над Ждановым. Походить по компании с важным видом. Но потом, — она делает глубокий вдох, — Сказать, что будет потом? Вам надоест. Вы наиграетесь в президента, или, того хуже, провалите и без того хрупкий план выхода из кризиса. И мне придется вернуться, чтобы снова помогать вам. И, прежде чем Александр успевает открыть рот, Павел громко хмыкает и складывает руки на груди. — А я его кандидатуру и не предлагал. Бровь взметается вверх автоматически. Слышатся шумные вздохи. Павел ставит её в тупик. — И кого же вы прочите себе в последователи? Катя отводит взгляд в сторону, сосредотачивая его на сцепленных в замок руках Жданова, так становится, неожиданно, проще думать. Кто-то же должен быть в фаворитах. — Киру я бы отмела сразу, она слишком эмоциональна для этого, — та дёргается сразу, — Малиновский, уж извините, совсем не входит в список. Кристина Юрьевна вряд ли может занять пост президента — тех нескольких встреч мне было достаточно, чтобы сделать выводы. Александра вы отмели сами. — она возвращает взгляд на Павла, постукивая указательным пальцем по столу. — Вы можете сами управлять компанией, но вы, полагаю, слишком устали для этого. Это может быть ваш сын, но вы слишком радикально его отстранили от дел. — Спешка приводит к хреновым последствиям, Катерина Валерьевна, — говорит он, поднимаясь, — путаются и ноги, и намерения. — Я знаю, — выдавливает она. — Ну не томи же, Паша, — вскрикивает Маргарита, взволновано прижимая руку к груди. Никто всё еще не догадался, или же просто не хотели бы верить, но… — Вы и есть та, кого я предпочел бы увидеть во главе компании. — Павел подходит совсем близко, почти по-отцовски сжимая ее плечо. — Кредиторы вам доверяют. Вы знаете, как никто другой, что нужно для выхода из кризиса, Катя. Вы — мой последователь. Катя сглатывает. На самом деле, она бы хотела идентифицировать чувство, которое сейчас испытывает. Как будто застряла в лифте, а потом он оборвался вниз. Выискивает взглядом глаза Жданова. Её сердце стучит где-то в горле, она сжимает кулаки и сипло проговаривает: — Ни за что. — Не спешите отказываться, Катенька. — Катеньки здесь нет, — она встает, поправляя ворот блузы, — зато есть ваш сын, который принимал во всем непосредственное участие. Он тоже в курсе плана, может общаться с банками, может исправить всё сам. — Катя, вы ведь понимаете, что я не позволю… — А я, Павел Олегович, не позволю всё свалить на меня. Снова. — Она разводит руками, замечая взволнованного Андрея, и Малиновского, который приободряется за секунду, — Раз уж Андрей Палыч смог натворить столько дерьма, то вручите ему долбанную лопату, чтобы разгрести всё наконец-то самостоятельно. Она поворачивается к нему, и бровь автоматически поднимается вверх, с вызовом. С насмешкой. С открытым взглядом, неприкрытой ненавистью и притворным спокойствием. А он хотел этого. Хотел встретиться с ней взглядом, хотел до обглоданных костей. До шума в голове. Хотел. И пялился на неё снизу вверх, как последний кретин. Она девочка, которая отправляет в ад, всегда плачет, где-то спрятавшись, мстит и никогда не чувствует вины. Таких, как она любят до смерти. Таких, как она хотят пристрелить. Из-за таких девочек прыгают трамплинно с обрыва. У Жданова пересыхает в горле, когда он обводит взглядом чужие ключицы и чувствует, что сейчас умрет от желания коснуться их. **** Они спорят весь день, и когда врывается радостная Кристина, на часах почти шесть вечера. Катя не планировала задерживаться так долго. Катя хотела позвонить Коле или маме, чтобы узнать о состоянии отца. Она хотела позвонить Юлианне, чтобы та помогла ей спастись от пираний. — Тебе идёт красный, — говорит ей Воропаева, когда все наконец-то смирились и переоформляли доверенность на Андрея. В этот раз правильно. — Не я подбирала, — говорит Катя, пожимая плечами. Кристина притащила огромного плюшевого пса на собрания, чем-то похожего на того, что дарил ей Жданов, хотя формально — Малиновский, но, явно, дороже и больше. Катя вроде как понимает компанейские намёки, и к ней в этот раз настроены вполне благодушно. Но дело в том, что эта формальность Кате не нравится. — Это подарок? — она кивает на игрушку в женских руках. — Это вместо ребенка. — Почему тогда плюшевый? — Если бы у меня была возможность заботится о ком-то живом, я бы завела детей, — смеется Кристина, сжимая плюшевые уши, — А так… — Пуделя. — кивает Катя. — Так это же вроде не… — Сартр говорил: если не можете завести ребёнка — заведите пуделя. Кристина, вместо ответа, хмыкает, отставляя собаку в сторону. Катя поднимается, кивая Павлу, и набирает номер Зорькина в двери между конференц-залом и кабинетом президента. — Ему стало легче, — говорит он, когда Катерина путается в жалюзи в президентскомкабинете. — Валерия Сергеевича перевели в обычную палату. Можешь выдыхать. И Катя выдыхает. Хватается за ворот блузы, практически отрывая пуговицу. Отключает телефон и мысленно повторяет про себя таблицу умножения — помогает отвлечь мозг, помогает не разрыдаться прямо здесь. — Нам стоит поговорить. — Она, конечно, узнает голос сразу. Дергается и поворачивается, расправляя плечи. Жданов тяжелый на вид. Оседает легким металлическим запахом крови, ссадин и сожалений. На нём мятый пиджак, у него взъерошенные волосы и отсутствуют очки. Непривычный и такой близкий одновременно. — Не стоит благодарности, Андрей Палыч, — говорит она, кривя губы в усмешке, — Я сделала это не ради вас, а ради себя. Мне не прельщает мысль возвращаться сюда каждый раз, когда вам нужна помощь. — Я зашел не благодарить, — Жданов суёт руки в карманы, подходит ближе, склоняя голову в бок, — Я зашел извиниться. Губы растягиваются в улыбке. Как всё, оказывается, у него просто. — Я вас давно простила, Андрей Палыч, — и в этот раз она не врёт, — Но одного прощения мало. — Мало, — он кивает, — Я проиграл эту битву, Кать, но не войну. Тебе придётся со мной сотрудничать, а значит — у меня есть возможность всё исправить. Кать… — тихим, таким далёким тоном, как когда-то. — Если собираешься сказать, что я все не так поняла или, как сильно ты меня любишь — я тебе врежу. Он вдруг улыбается и подходит ближе. — Я тебя люблю. — шепчет он. — А теперь — бей. Катя не бьет. Она отшатывается в сторону и бежит в зал. Спешно подписывает бумаги и выскакивает прочь. Легче становится лишь на улице, вдыхая свежий воздух. — Ты как будто от сатаны бежишь. Кристина стоит, прислонившись о колону за углом и треплет ладонью густую шерсть огромного добермана. — У вас всё-таки есть и живые собаки. Женщина кивает и прищуривается. — Не говори никому, но у меня их много. Я люблю животных. Катя срывается на хохот. Утирает непрошенные слёзы бессилия — запоздавшие и горькие. — Мой отец в больнице из-за этой истории, — говорит зачем-то Катя. — Я убежала на другой континент, чтобы привести голову в порядок, но стало только хуже. Кристина смотрит не отрываясь. — У всех бывают плохие дни. Трудности приходят все и разом. Катя открывает рот, чтобы закричать «у меня их просто тьма, этих трудностей», а потом осознает, что у Воропаевых вообще родителей нет. Давится воздухом и приглаживает пальто. — У меня есть щенок. — слышит она, — Он отличается от остальных и не поддается никакому воспитанию. Я всё думала, что с ним делать. Теперь, кажется, знаю. — Хотите предложить мне его? — Катя хмурится, — У меня нет даже места для собаки. — Возможно, это знак, что нужно что-то менять. — загадочно отвечает Воропаева, — я не могу воспитывать пса, который мне не принадлежит. Катя зачем-то кивает. И едет за щенком. *** В детстве всё воспринимается как-то проще, особенно если смотреть на все отрывки оттуда под призмой взрослой осознанности. В детстве ты зависишь от всевозможных похвал и одобрений, чтобы в дальнейшем быть более уверенной в своих действиях, решениях; в детстве радость доступнее, тебе приносят новую игрушку или сладости, и уже не так обидно от того, что жизнь о тебе не заботится. Молодость кажется совершенно другой. Юлианна часто заставляла Катю анализировать и переваривать это — обобщить количество проебов. Пробы и ошибки, взлеты и падения, любовь и разбитое сердце — слишком огромное клише для такой взрослой и серьёзной Кати. Ошибок было много, кажется, даже больше, чем проб; взлёты не сулили ей ничего, кроме краха собственных мечт и иллюзий, а сердце ей хоть и разбивали, но оно продолжало биться. В чём Катерина была уверена — она сделала совершенно правильно, когда съехала от родителей. Сначала, конечно, успокоила отца отчётом о поездке в компанию, о решении совета, а потом осторожно дала знать, что начинает новую жизнь. Валерий Сергеевич всё ещё под успокоительными пока это событие не прокричал, как следует, поэтому Катя спешила. Нашла простенький вариант недалеко от дома, перевезла вещи, стараясь не замечать загнанный взгляд матери, и, схватив в охапку подарок Кристины, начала новый, доселе неизведанный этап жизни. Самостоятельный, слегка одинокий и от того волнующий. Старенький компьютер взорвался громким звуком звонка скайпа, и Катя дергается, подбегая, чтобы ответить, с чайником в руках. — Так, Пушкарева, — Коля на экране падает в кресло, поправляет серый свитер и щурится, что-то разглядывая у себя в мониторе, — Я пытаюсь разобраться с файлами по «Никамоде», которые ты мне так любезно скинула, но в них тут чёрт ногу сломит. Она закатывает глаза и пожимает плечами. — В том порядке, что были у меня, в том и скинула, не нуди. Повиси минуту. Катя возвращается на кухню, наливает кипяток в заварник и возвращается к компьютеру. Из-под стола слышится громкий лай, и ей приходиться взять щенка на руки, чтобы он не погрыз в очередной раз провода. — Твоя собака такая же чокнутая, как и та, кто её тебе дал. — Лаки не чокнутый, Коля. Он щенок, ему положено всё крушить, грызть и лаять. Возможно, она назвала его так в надежде, что громкий и подвижный бигль принесёт ей удачу. Возможно, он и правда слегка бешенный, и Катя к такому оказалась не совсем готова. Но, тогда, как только взглянула в огромные ореховые глазки и на черное пятнышко у носа, влюбилась в него с треском. Песик и правда был непослушным, не поддающийся ни одной команде, но, как по волшебству, при виде Катерины привалился на передние лапы, ткнулся носом в её ладонь и одобрительно заскулил. Кристина смеялась и говорила, что вне всяких сомнений, Пушкарева его хозяйка. — Я очень рад, что тебе удалось вылезти из этой зималеттней истории, но меня напрягает, что приходится так часто работать со Ждановым, — говорит Зорькин, щелкая мышкой. — Да и он, судя по всему, надеялся, что сотрудничать будет с тобой, а не со мной. Катерина фыркает, поглаживая жесткую шерстку, Лаки вертится на её коленях, изворачивается, слегка кусая за палец. — Я отвратительный друг, — вздыхает она. — Даже не смей так думать, Пушкарева, — хмурится Коля, сосредотачивая внимание на её камеру. — Ты отличный друг. Ты давала мне работу, да и сейчас мне грех жаловаться, с таким-то окладом, ты вправляла мне мозг насчёт Вики. Ты заботилась обо мне, так что не думаю, что малейшие трудности делают из тебя чудовище. — Тебе трудно со Ждановым? — спрашивает Катя с максимальной непринужденностью, на которую может быть способна. — Нет, — вздыхает он, — На самом деле, это похоже на слона в комнате, знаешь? Здоровенная туша прямо посреди кабинета. Куда не ступи — наткнешься. Он же практически каждый угол с тобой связывает, а потом спотыкается о собственные слова и сидит так минуту, смотрит в одну точку. Я, конечно, делаю вид, что ничего такого в этом нет. Коля умел это. Время от времени пробивать глубоко, когда говорил открыто и честно. Не специально, просто так уж получалось. Катерина не сдержалась, сбежала от его взгляда, щелкнула на значок браузера, висящей посреди рабочего стола. Слон в комнате. Она за последние полгода тоже в эту игру наигралась вдоволь. Технически, Катя все понимает. Жданова гложет чувство вины и ответственности, которую он хочет понести впервые в жизни. Пушкарева на это даже не злится, — понимает. Но боль всё ещё жгучая, всё ещё сковывающая, и становиться частью его раскаяния, или что у него там, не собирается. — «Ллойд-Морис» хочет видеть именно тебя, Кать, — напоследок сообщает Коля, — Только тебя. Придется тебе приехать на переговоры. Спесь уходит, уступая место усталости. Зорькин отключается, и Кате становится трудно глотать. Лаки смотрит нечитаемо, но ожидая команды или поручения, может. — Как ты меня утешишь? — он громко тявкает, ластится, слизывает с её ладони шершавым языком страх. Катя оставляет ладонь раскрытой. В окно врезается птица; трескается стекло, а в ней что-то другое: она отворачивается и прижимает к себе пса. Тот утыкается мордой в её живот, и когда Катерина начинает плакать, Лаки скулит. Это глупо, нелепо и жалко, но Пушкарева плачет от тупой рези в груди и не может успокоиться. Слабый ребенок. Девчонка, которая не одинока, но не чувствует себя таковой. Слабая, слабая, слабая, и всё ещё влюбленная. Она чувствует себя отвратительной. Уродливой. Слабой. Глупой, глупой, глупой. Утирает слезы и поднимается, чтобы проверить окно. Плохой, плохой знак. *** Жданов вздыхает и поджимает губы. Малиновский говорит, что правильность — это все лишь вопрос персонального восприятия; и Андрей не спорит. — Ты знаешь, что делать? — спрашивает Роман. — Понятия не имею, — честно отвечает Жданов и залпом осушил бокал. — Вот как? А пьешь так, словно имеешь понятие, — язвит Малиновский. У него не было чёткого плана. Никакого не было. Одни надежды, желание увидеть, прикоснуться, не спорить, объяснить. Чёрт. Он пил, не напиваясь; работал на износ, общался с Зорькиным, срываясь всего пару раз на то, чтобы спросить, в порядке ли она; не тешил надеждами Киру, не врал отцу, не интересовался моделями. Похоже, он просто хотел, чтобы ему стало легче, искал искупления, пусть и в такой идиотской форме. Надеялся, что, возможно, она тоже у Зорькина спросит: «как Андрей?», и тому придется сказать, что Жданов изменился. Что Жданову тоскливо. Катерина подъезжает ко входу в банк, выходит из желтенького такси, поправляет развивающееся легкое пальто, перебрасывает в руках папку с документами, щурится на солнце и почти улыбается. Жданов тоже улыбки не сдерживает: вспоминает, как ловил её тут счастливую, восторженную, вскидывающую большой пальчик вверх, когда выбила им очередной кредит. Они молча кивают друг другу и направляются во внутрь. Её тонкие пальцы порхают по листам, губы двигаются, когда она говорит с директором банка, растягиваются в вежливой и теплой улыбке. На Катерину даже смотреть больно. Жданов дышит ею, как битым в мелкое крошево стеклом, и режет легкие снова и снова. Ну не должно так болеть. Всё, конечно же, проходит идеально. Андрей прослушивает вообще всё и, практически, палится, но Катерина даже тут его выручает, выкручивается, переключая внимание на себя. — Кать? — ловя её на входе за руку, обжигаясь жаром бледной кожи, а она тут же хмурится, пытаясь вырваться из захвата. — Ну, постой же. Его рука разжимается всего на секунду, но ей хватает, и она — яростная, с кривой усмешкой, — той самой ладонью бьет его со всей силы по щеке. Запоздалый удар; обещанный ещё тогда, в его кабинете — не дожидаясь очередного признания. Не сегодня, так завтра он сломает тебе шею хриплыми словами о любви. — Ты только все портишь, — раздраженно выдыхает она. — Я хочу всё исправить, — говорит, — Мне этого мало. Встречаться случайно, раз в месяц, когда кредиторам захочется тебя увидеть. — вытаскивает заначку из кармана и закуривает, — Я хочу большего. Хочу, чтобы ты любила меня, понимаешь? Она не доверяет ему. Жданов видит это, чувствует, замечает в рваных движениях, в каждом вздохе. Он хочет извиниться. Пасть на колени, извиниться миллион раз и ещё немного. За ложь, за каждый агрессивный выпад, за каждый смех над шутками в её сторону, за каждый кривой взгляд. За всё. Наверное, этого и правда недостаточно. — Я не хочу тебя любить. — это будто вторая пощечина, от которой приходить в себя сложнее, больнее. Но, она не сказала, что не любит. Не хочет. — Кать… Она поворачивается к нему резко и шагает к нему всего за три удара сердца. Раз. Два. Три. И её пальцы запутываются в его волосах, тянут вниз, заставляя наклонить голову ближе, а грани подчинения, Андрей лишь краем сознания чувствует мягкое, мимолетное касание — подушечка большого пальца на изгибе его челюсти. — В тот раз я хотела сделать так, — тихо шепчет она, отрываясь от его губ, — Я так сильно не хочу тебя любить, — всхлипывает, — пожалуйста, — так тонко, на грани истерики. — Когда уже это пройдёт? Когда станет легче? Она слишком близко, и Жданову думается, что лучше бы она не трогала его так. Телесный контакт — самый опасный, потому что наркоманы не умеют говорить себе «нет», а она — его наркотик. И Жданов срывается. Рывок вперед. Её солёные губы от слез, обкусанные до трещинок, дрожащие пальцы на его шее. Позабытая сигарета летит на асфальт. Папка с документами где-то там же. Сигналят машины, ветер треплет её мягкие волосы, осознанность приходит, отталкивая их друг от друга. — Я люблю тебя. — шепчет он, утыкаясь лбом в её лоб, а она качает головой. — Ты меня не любишь. — отрезает, — Меня нельзя любить. — Тебя легко любить. — он наклоняется за упавшими договорами, отряхивая от дорожной пыли, — На самом деле, очень легко. Кать, пожалуйста. Я докажу. Она быстро моргает, смахивает слезы и улыбается, мол, смотри, мне же совсем все равно. И снова плачет. *** Лаки тявкает так, что оборачивается пол улицы. Он подрос, окреп, лай его огрубел. Кристина посоветовала хорошего кинолога для дрессировки, прислала кучу игрушек для него, и, прежде чем улететь в Тибет, навестила их вместе со своим доберманом. — Так, мальчик, ну-ка выплюнь эту гадость, — она сжимает пальцами пасть, вынимая какой-то пакет, — Сколько раз я говорила, чтобы ты не тащил в рот всё подряд? Лаки подпрыгивает, облизывает ей запястье, и убегает к пуделю на другом конце парка. Катя качает головой, улыбаясь. Такой громкий, активный, любвеобильный и непослушный пёсик. Её любовь. Её дитя, практически. За полгода точно им стал. На скамейку рядом присаживается мужчина, Катя замечает тень и оглядывается. — Что ты здесь делаешь? Жданов радостный, отдохнувший и немного, совсем чуточку, лукавый. — Пришел напомнить, что завтра состоится последний суд между «Зималетто» и «НикаМодой», и мы станем совершенно свободны. Катя медленно кивает. — Поздравляю. — говорит она, осматривая потертые джинсы на нём и легкий свитер. Они не виделись полгода. Невозможно долго. С того самого дня у входа в банк, когда он пообещал ей доказать. И исчез. Не звонил; не приезжал; Зорькин теперь даже не намекал на то, чтобы она влезала в их дела. Работала себе у Юлианны, ждала каждый день чего-то, не зная чего. А потом смирилась. Решила, что так даже лучше. И вот, опять. — Я помню о своем обещании. — пододвигается ближе, — И лучше всего доказывать тебе, как сильно я люблю тебя, после окончания судебного процесса между компаниями. — Она судорожно вздыхает и смотрит, — Иначе, ты всегда бы ждала подвоха. Думала, что всё ради компании. Теперь у тебя нет ни одной причины меня разлюбить. — А если я уже? — Тогда, я завоюю тебя снова. — просто отвечает он, пожимая плечами. — Мы разобьем друг другу сердце, — на глаза наворачиваются слёзы, но она глотает их, как горькую таблетку. — Значит, потом обязательно всё исправим. Катя шумно дышит, мягко движется поближе, молчаливо просить наклониться его ближе, запутываясь пальцами в черную смолу волос, и он смотрит на неё открыто и беззащитно — вся боль на дне радужки. Весь страх в этих глазах, — только не отталкивай, — а потом опускает веки, потираясь щекой о её ладонь, как делал это Лаки пару минут назад. — Почему сегодня? — тихо спрашивает она. — Потому что завтра я хочу с тобой поужинать. Катя неуверенно кивает, и он обнимает её лицо широкими ладонями. Жданов смотрит на неё по-особенному — украдкой, из-под ресниц, с улыбкой, застывшей в уголках глаз. — Мне нужно решить с кем оставить Лаки. — деловито говорит Катя, прикусывая губу. — Я его избаловала любовью, так что он теперь боится остаться один. — Можешь взять его с собой, — он оглядывается на Лаки, обнюхивающего дерево. — Преданный пёс на защите любимой хозяйки. Жданов смеется, жмурясь от солнца. — И не он один. И оба понимают, что смазанная шутка перерастает во что-то типа «я тебя люблю уже целую вечность». Катя прижимается к Андрею, пряча ладошки на его спине. — Мы же со всем справимся?