У Ангела был дом?
Он пытался соединить обрывки гобелена памяти, в клочки разорванного изощеренным вандалом. Бесполезно. Лишь фантомная боль на месте зияющих дыр. Образы смешались, как краска на старой, негодной к использованию палитре; звуки сбились в нестройную симфонию скрежета и шуршащего шума. Только одно с ним было: короткое слово, ложившееся на язык тающими волокнами сахарной ваты, отдающее горечью дыма и — стоит распробовать — холодком мятных леденцов, наполняющее грудь жгучим до пытки теплом, вальсирующее на острие катаны.Аки.
Как наяву виделись его глаза. В них — необъятная печаль, тлетворная надежда и на руинах вспыхивающая злость. Как шторм, как поглотивший мечты океан. Ангел дернул головой, когда послышался призрачный шепот прибоя. Он скользнул по слуху щекотливым пером, поманил, как мираж оазиса в пустыне. Были ли это отголоски жизни, теплющиеся в его истончившейся душе? Ладони сгребли, сжали песок. Звук не исчезал, напротив, лишь становился четче, пробирая все его существо своим иллюзорным отпеванием грез. Нужно идти к нему, к его источнику. В обобранном сознании сформировалась лишь эта единственная мысль. Не мысль — цель. Она наполнила тело жгутами силы, заменившими ослабшие мышцы, а безразличный взор — робким трепетом, чувством, желанием, жаждой. Ангел поднялся и огляделся. Он тщетно старался узреть, откуда доносится морская песнь. Но ни один крошечный знак не присутствовал среди выжженого пейзажа. Никто и не обещал, что он не следует за собственным помутнением. Лишь когда внутри что-то тонко, тускло потянуло, Ангел замер. Замер и рванул. Он не знал, есть ли что-то там, не знал, приведет ли его сия, кажется, бескрайняя пустошь к нему. Но бежал. Превозмогая собственные возможности, утопая ступнями в песке цвета перетертых в пыль костей, чувствуя, как трещит и тянется багровая нить. Легкие, к облегчению, не жгло — в смерти есть своя изюминка. Ангел сетовал на крылья, на никчемную побрякушку за спиной. Их бы отрезать, вырвать с корнями. Он был бы свободнее без них. До кучи тяжелые и тянули к земле. Тормозили. Но Аки нравились его крылья. Море, и правда, было. Оно лениво блестело, будучи почти таким же бледным, как небо. Увидев его, Ангел завороженно остановился. Не из-за того, что морок оказался былью, а из-за того, что невдалеке от берега была еще одна пропащая душа. — Аки... — шепотом упало с уст, как шуршание нерасторопной волны, дразнившей берег. Ангел сжал белоснежную ткань на груди — в ней больше ничего не билось, а все же было тепло. Нежно. После — посмотрел на изрезанные синью ладони и взметнул взгляд в сторону одинокой фигуры. — Аки!───── ◉ ─────
...Аки с трудом разлепил веки. Изобилие белого больно ударило по глазам. В первые мгновения было пусто: в душе, разуме, а главное — за ребрами. Рядом расплывалось лужей ртути море — скучное, блеклое, как в черно-белом кино, — а под ним был песок, совсем как на пляже, только до неправильного чистый и тоже выцветший. Он взял пригоршню в руку, наблюдая, как скатываются песчинки по раскрытой ладони да слетают вниз, падая меж пальцев. Это был Рай, Ад, Чистилище? Или ни одной из этих эфемерных обителей прямиком из святых писаний не существовало, лишь набросок дорогого сердцу пейзажа и в то же время рокового для него? Может, призракам суждено скитаться в декорациях места смерти? Надо было больше и чаще расспрашивать Ангела о загробном мире.Ангел.
Где он сейчас? Аки жаждал его. Кажется, это последнее земное желание, что сохранилось в нем, неподвластное тлену. Так сильно оно горело, так цепко он хватался за него. Даже когда все человечное в нем вырывала с ошметками демоница, превращая в свое жестокое оружие. В крови, заливающейся в веки, вспыхивал образ Ангела, как статуя Венеры Милонской. Крылья нефилима теряли оперение, падающее снегом на пепелище, — они так и не научились летать...Где ты?
Минутная слабость постигла душу — он обречен на стылое одиночество? Бежать в безумии в море без возможности захлебнуться в его водах? Даже небытие было безжалостным. Однако, если бы Ангел был здесь, если бы вновь своими большими мудрыми глазами пожирал его фигуру, Хаякава был бы более чем счастлив вечность разменивать в сей пустоши. Аки потерял счет времени, впрочем, сложно было понять, существовало ли оно здесь. Только вдруг громко, как внезапная молния прорезает небо, знакомый голос расколол его внешнюю оболочку. — Аки! Он порывисто повернулся. Ангел прытко бежал к нему, почти что спотыкаясь в мягком песке. Его рыжие взметнувшиеся космы выделялись среди прочей туманности. Он был солнцем, что потеряло однотонное небо над ними, солнцем, что преданно, ослеплено любовью кинулось в омут, рискуя разбиться, как простая лампочка. Все в нем было как прежде, только вот нимб не золотился, отныне тусклым ореолом повиснув над макушкой. Но замершему, как в наваждении, Аки не было до него дела, лишь глаза — раскаленное жидкое стекло, — что взывали к нему, неразрывно приковывали. Ангел налетел на него маленьким ураганом, упал на песок, обнимая крепко руками и дрожащими крыльями, с облегчением вжимаясь в плечо. Настоящий, настоящий, настоящий. Ангелу хотелось стенать. Он уже и позабыл, какого это льнуть к чужому телу, касаться наготы и не чувствовать, как ядовито перетекает инородная жизнь в его жилы, бурлит в солнечном сплетении, оседает где-то внизу живота мерзким холодом. — Аки, — горячим шепотом клеймил он имя на шее его владельца. Опешивший Хаякава наконец очнулся от изумления и стиснул Ангела. Ангел был комочком жара в его руках. Он согревал его рыскающие по спине ладони, как огонек на кончике спички в глухую, промозглую ночь. Его волосы, чуть спутанные, ластились шелком; плечи, узкие и худые, чуть подрагивали; вся фигурка его казалась субтильной, будто фарфоровой — бугорки позвонков подушечками пальцев пересчитать можно, — но Аки знал, лицезрел ее невероятную мощь. Кожа демона мягкая, бархатная; на вишневых губах извечная сладость — он порывисто вкушал то, что роком было запретно, что по привычке еще немного пугало. Ангелу не было никакого дела до колющих колени песчинок — он чувствовал лишь Аки. Как котенок, слепо тычась, целовал его везде, куда мог дотянуться, теснился к груди, будто хотел пробраться за ребра и собой заменить уснувшее сердце, руки тонкие запускал под футболку, алча насытить изголодавшееся осязание, все время рыдающее в присутствии Хаякавы. Аки поймал его лицо ладонями, взглянул в заволоченные лихорадкой эмоций глаза. В них извергался вулкан, сотрясая мироздание. — Что теперь будет, Ангел? Ангел покачал головой: он не знал. — Вечность. И мы. Аки прижался своим лбом к его на несколько секунд, а потом продолжилцеловать, целовать, целовать.