Кожей к коже

В очередной раз слышать стенания Акутагавы по ушедшему Дазаю Чуйе почти смешно. Небыло бы еще так больно, он бы вообще со смеху сдох. Для Акутагавы Дазай - ушедший, отделившийся от семьи старший брат. Злиться - злится, но все равно любит, скучает, ждет. Акутагава видит в Дазае(да и в Чуйе тоже) надежную, старшую фигуру. Чуйя, по идее, не должен был видеть в Дазае никого. (Ни свой свет, ни свое будущее, ни всю красоту мира, сгустившуюся в одной точке.) Максимум - соперника, надоедливую мошку, неугомонно жужжащую над ухом и треплющую нервы, а не белого ангела, в глазах которого оживает сама надежда. И с каждой попыткой демонизировать его, перекроить, стереть с памяти все родное, что связано с ним, к чему так отчаянно продолжает тянуться душа, он ненавидит сильнее лишь себя, потому что никак не удается возненавидеть того, кого должен бы. Каждое секундное воспоминание о мимолетных взглядах, говорящих больше, чем когда-либо умеели слова, о касаниях, буквально вырывающих из пучины бушующего внутри него хаоса и возращающих к жизни, сжимающих в тисках такого редкого спокойствия и безопасности, память о каждой секунде безусловного доверия между ними, святой уверенности в том, что если он рядом, то тыл надежно прикрыт; что его обязательно поймают за секунду до удара, прикроют собой, не дадут потеряться в чужеродной сущности; не оставят одного и ни одну цель не поставят выше его жизни; каждый отбитый кулак и каждый короткий дрем в чужих руках, на чужем плече; каждое воспоминание еле заметных улыбок и одобряющих кивков резало глубоко и  очень болезненно, выжигало на коже осознание невозможности еще хоть раз в жизни довериться так кому-то другому, не Дазаю. Акутагава пошел по более простому пути, он не пытался возненавидеть Дазая, он возненавидел Ацуши, который имел удачу находиться рядом и наслаждаться его благосклонностью. Акутагава всей душой желал убить Ацуши, Чуйя же просто хотел оказаться на его месте. Чуйя просто устал. Невозможно устал от  груза всех проблем и задач, решение которых имело мизерно мало смысла в мире, где Дазай больше не будет рядом, перерешай он хоть все их. Чуйя устал от снов, где Дазай не приходит его спасать. Где он тонет в собственной крови, исправно циркулирующей в венах,  давится воздухом и не может даже кричать. От снов, где каждый следующий вдох дается с еще большей болью и каждый шаг еще больше вгоняет его во тьму. От снов, единственный сюжет которых - это бесконечный поиск бесконечно красивых, забинтованных рук, озарных карих глаз, безупречно беспорядочных волос и чуть менее отстраненной улыбки. Бесконечный поиск хотя-бы крупицы того спокойствия и бозопасности, той привилегии на кого-то положиться и чувствавать себя защищенным, в котором он так нуждался сейчас. У потерявшего Дазая Акутагавы был еще Чуйя. У потерявшего Дазая Чуйи небыло больше никого. Потому что старших братьев может быть много, а вот того, кем был для Чуйи Дазай - никогда. Такая связь дается одна на жизнь и он прекрасно это понимает. И он прекрасно понимает, что эта связь навсегда теперь останется односторонней. Потому что Чуйя никогда не переступит свою гордость настолько, чтобы попросить Дазая вернуться. Потому что не скажет ему ни слова о том, как ему больно и как он держится на одних воспоминаниях из их общего прошлого, которое все сильнее и сильнее отдаляется от его одиночного настоящего. И, в конце концов, потому что Чуйя уважает решение Дазая уйти, пойти дальше, начать новую жизнь. Выйти из грязи, оттряхнуть ее с белых крыльев и взлететь. У него была привелегия такой возможности, привелегия друзей, которые без задней мысли помогли ему, привелегия нового дома вместо бесконечных скитаний по тропам никому не нужных. Чуйя же в своей грязи тонул один. И единственное, с чем он не смог смириться  - это бесплодность бесконечного ожидания того, что выбравшись, Дазай потянет его за собой.  Ожидания, которое никогда не прекращалось. Но Чуйя слишком гордый, чтобы сказать об этом. и Чуйя уважает решение Дазая уйти без него. Поэтому единственное, что позволяет себе Чуйя - это огрызаться на него при встрече, цеплять словами, бить по лицу, швыряться в него чем не поподя, лишь бы хоть как-то вернуть ему должок, познакомить его хоть с отголосками той боли, которую перманентно чувствует он сам. Поэтому, когда в очередной раз случается такое, что они пересекаются, он просто кричит "Тупица-Дазай!" и швыряет в него налакированной туфлей, или еще чем. Как школьник маленький, который не умеет проявлять чувства и просто дергает понравившихся девочек за волосы, чтобы привлечь внимание. Как ребенок. Ведь становиться на секунду ребенком он себе позволяет, только когда Дазай присутствует поблизости. Только тогда, когда дернув за шнур, он точно будет знать, что Дазай поймает слетевший со стола утюг. Но Чуйя упрямый. Чуйя всеми силами сдерживает себя от осознания одной простой вещи, которая сделала-бы его жизнь в сто раз сложнее(или нет). Дазаю достаточно плевать, чтобы не приходить только в его голове, в его мыслях, в его снах, но никогда - в жизни. В жизни дазай исправно поспевает в последнюю секунду, чтобы за шкирку вытянуть каждый раз, когда его снова затягивает. И, сколько бы он ни старался не слышать в собственных мыслей, чуя знает это. *** Когда группа неизвестных, сильных одаренных явно европейской внешности наносят удар по нескольким точкам склада, Чуйя и Акутагава оказываются единственными реальными бойцами мафии. Против таких врагов автоматные очереди ничего не решат и эти сволочи явно знали, что делают, раз напали во врема отъезда Мори и соправаждающих его Ящеров, что наталкивает на мысли о крысе на борту. Помошница Акутагавы упорно бежит за ним, не смотря на приказ оставаться в безопасном месте, а Чуйя, подцепив способностью кусок асфальта испод ног, летит к месту второго взрыва. Кто они такие? Что им нужно? Сколько их? Какие способности? Рой вопросов не дает ясно мыслить, но искать ответы на них некогда, надо решать все здесь и сейчас, он за главного. У охваченного огнем здания склада он видит двух людей в похожих черных костюмах типа мотоциклетных. Тот, что с зеленоватыми волосами, чуть выше второго ростом, сразу швыряет в него десяток мечей. Чуйя взмахивает рукой, чтобы сбить их к земле гравитацией, но мечи продалжают свой полет и почти достигают цели, но в последний момент рыжий сам ныряет вниз на своем импровизированном ковре-самолёте. - Что за черт? Почему не сработало? Чертыхается про себя Чуйя и сразу получает ответ на удивительно хорошем японском. - Мои мечи режут само пространство, пупсик, против них твоя гравитация тебе не поможет. Удивление сменяется на тревогу, которая усугубляется гаденькой ухмылкой противника. - ЧТО ВАМ НАДО, СУКИ? Кричит, отлетая спиной к стене соседнего здания. На всяий случай. Не успевает он порадоваться появившимся с автоматами бойцам (с ними, все-же, поспокойнее), как второй незнакомец - блондин пониже ростом, но все равно выше самого Чуйи, перепрыгивая по выстроившимя в дорожку мечам, с размаху бьет того по лицу, но тут же отлетает сам, сбитый прилетевшим в него куском здания. - СТРЕЛЯЙТЕ! Чуя злится. Чуя не знает, что делать, кого защищать. За чем они здесь? Все вопросы и мысли утопают в резко громыхнувшей автоматной очереди. Сквозь пелену дыма Чуя видит, как мечи начали вращаться, образуя щит для одаренного и его дружка. Они отходят влево, скрываясь от пуль за другим зданием. И тут автоматной очередью в голову Накахары врезается мысль - они не просто скрываются от пуль, они пытаются зайти ему за спину, обогнув слева. Значит им нужно что-то не здесь, а позади него. И вместе со второй очередью после перезарядки, громыхает вторая мысль. Личный товар Мори в синем складе. Неизвестно, что это за товар, но охрана там тройная.  Не вполне уверенный в своей догадке, Чуйя оставляет там солдатов, а сам со всей скоростью мчится к складу. И понимает, что опоздал. Когда Акутагава, полностью облаченный в черный доспех, пролетает мимо него, со всей силы впечатывается в соседнее здание, швырнутый неизвестным врагом и обмякает, Чуя понимает, что помощи ждать больше неоткого. И надо любой ценой защитить то, что босс им доверил. Думать некогда, бояться некогда, он просто должен и все тут. Что будет с ним после - не важно. Разберутся. Дазай разберется. Его же задача - решить все здесь и сейчас. Перчатки слетают с рук почти сами, а шляпа и вовсе действительно сама, когда от накалившегося вокруг воздуха волосы начинают подниматься дыбом. Руны болезненно вжигаются в кожу и с каждой новой полоской боли его сознание все сильнее погружается в темноту, глаза все больше наливаются бешенством, губы скалятся, а в голове набатом звучит лишь "защитить", "уничтожить", "выстоять". Светлая цель - единственное, что не дает ему полностью утонуть сейчас. Но когда эта цель будет достигнута... тормозов не останется. летящие во все стороны огромные предметы, крики, ответные удары, вставший и вернувшийся к битве Акутагава, все это смешивается в неосязаемую свинцовую жижу и разливается по венам, принося в замен на невероятную легкость движений - неподъемную тяжесть сознания. Тьма вокруг и морок перед глазами с каждой секундой сгущаются сильнее, обволакивая его в кокон болезненного забвения. Чужая сущность, пытающаяся вырваться наружу и с каждым вдохом сильнее выступающая вперед, оставив Чуйю где-то позади, на дне, поднимается, будто физически рвя когдями его нутро, цепляясь за кишки и сжимая в тисках то ли выпрыгивающее с места, то ли еле бьющееся сердце. Вот, насколько это больно. И, кажется, он сломал кому-то хребет. Все это продолжается то ли секунду, то ли до конца времен, пока сквозь слои боли и мучений до него не долетает голос. - АЦУШИ, АКУТАГАВА, РАЗБЕРИТЕСЬ С НИМИ! - Голос. До боли знакомый, до крика и вжатых в грудь ногтей родной голос. Голос, который разливается пятном света в далеке, просачивающимся игривыми бликами сквозь всю глубину его темной бездны. - А я разберусь с Чуйей. Его голос. А вслед за робкими лучиками, его слепит яркая вспышка белого света совсем рядом, будто даже не перед глазами, а в внутри них. Этот свет поначалу тоже причиняет боль, грубо вырывая его из щупальцев такого привычного мрака и хаоса, но лишь в первый миг. Потом свет перестает ощущаться чужеродным, боль медленно отступает и неосязаемость бездны сменяется руками, крепко державшими его, не дававшими упасть. Дазай отпускает запястье, за которое оттаскивал его от трупа со свеже-разможжеными по асфальту внутренностями и обнимает за шею и плечи, без тени сожеления пряча чужое окрававленное лицо в полах светлого плаща. - Успакойся, хватит с тебя. Ярость все еще выплескивается из Чуйи волнами, заставляя биться руками о спину этого негодяя, посмевшего отвлечь его от пиршества. - ОТПУСТИ! Рычит не своим голосом, но в следующую секунду чужие холодные пальцы соскальзывают с воротника на голую шею, охлаждая жар и возвращая к сознанию. Руки перестают бить и вцепляются в бока плаща мертвым хватом. - Ты больше не пойдешь туда, Чуйя. Хоронить тебя в ближайшее время я не намерен. Мифический голос звучит совсем рядом, а шею щекочет то ли дыхание, то ли вибрации. голоса. Инородная ярость отступает и сознание понемногу проясняется. - Не корчи из себя мамочку. Надо помочь... Вяло бубнит куда-то то ли в ткань, то ли в ребра, все так же цепляясь за чуюжую одежду, как за спасательный круг. - Наши помогут. Все будет хорошо, Чу, слушай меня. - Дазай какой-то слишком мягкий, не кусается словами, кладет обе руки ему на шею и приподнимает голову, заставляя смотреть в глаза. Там все - от тревоги до бесконечной уверенности в своих действиях. То, чего так не хватало Чуйе. - Ты должен остаться со мной. Слышишь? Не смей вырубаться. Голос спокоен и почти ласков, Чуйя совсем обмякает, опустившись на колени, оставив тревоги о том, что же он успел натварить, что напугал даже Дазая, га потом. Сейчас есть кое-что поважнее. Сейчас он рядом и Чуйя ни при каких обстоятельствах не собирается упускать этого времени. Дазай опускается паралельно ему, не ослабляя хват, не отпуская рыжего из рук. Пока рано. Пока нужно держаться кожей к коже, пока нужно, чтобы ему было за что цепляться, иначе уплывет обратно, не ухватишь. Пока можно гладить его по щеке и убирать с лица окровавленные пряди, пока можно дышать в унисон. И Дазай не намерен упускать и единой секунды времени, когда можно. Когда Чуйя так близко, так лениво, так податливо и покорно прижимается к его груди, чуть ли не ложась на него, слишком обессиленный, чтобы огрызаться. А он будет, Дазай не сомневается. Сейчас, только оклемается и начнет причитать, что у них и так все было схвачено и нечего было детективам вообще встревать. Вот только Мори так не посчитал, когда позвонил в бешенстве, "оставляя срочный заказ" на охрану товара вот-сейчас-в-сию-секунду. Что там за тавар - Дазаю плевать с высокой колакольни. На что Дазаю не плевать, так это Акутагава и Чуйя. Сколько бы он не держался отстраненным и холодным, как бы не пытался не появляться в их жизни, чтобы не дербанить старые раны и не мазолить глаза своим присутствием, это не умаляло того, как ему было не все равно. И если Акутагаву он мог со спокойной душой доверить Чуйе и не волноваться о его сохранности, Чуйю он в жизни никому не сможет доверить, вкулючая его самого. Чуйу он едва ли самому себе доверяет, чего уж там. Чуйя слишком важный. Чуйю бы под бронестеклом хранить, в комнате с сейфовой дверью, чтобы и пальцем не тронул никто. Собой закрывать, встав щитом между хрупким телом с копной рыжих кудрей и всем миром. Но вместо этого Дазай бежит. Бежит от всего, заставляя себя закрыть глаза, выключить мозг, переключиться на кого-то другого, не думать, не вспоминать, не хотеть. Дазай бежит от самого себя. Потому что от Чуйи далеко убежать не получается. И он бежит, бросив намертво приклеевшееся к Чуйе сердце так и валяться под ногами рыжего хозяина, еле живым. Потому что нельзя к Чуйе. Близко нельзя. Улыбаться нельзя. Обнимать нельзя. Зарываться пальцами в волосы нельзя, по щеке гладить нельзя, целовать под бровью нельзя. Потому что не разрешал. Да и не разрешит. Он же еле его выносит, куда там. И до обоих в притык не доходит, что не их одних тянет. Что это нечто между ними магнитит их обоих с одинаковой силой, что на том конце пути будет не обрыв в пустоту, что теплые руки поймают, пальцы соприкоснутся, нити затянутся так же туго, как затянуты между их душами. Что этот последний, отчаянный рывок в никуда оборнется триумфом, концом всех скитаний. Но слишком страшно. Потому что либо так Либо смерть. Красные от чужеродного влияния гляза осторожно поднимаются на спокойные глаза-вселенные напротив, одних лишь рук не хватает, реальность начинает соскальзывать с пальцев, хочется зацепиться за Дазая еще как-то, чтобы точно вытянул, не отпустил. Чуйя понимает, что тянется к нему вполне физически только тогда, когда тычется носом в нос. Он морщится от резкой стычки и не понимает, почему Дазай не отстранился. А Дазай лишь тихо улыбыется, смотря прямо в глаза, держа крепко, со всей силы. Потом пальцы ослабляют хват, потому что наконец, наконец тьма отпускает, перестает тянуть назад. Глаза обоих синхронно соскальзывают на губы напротив, лоб мягко ударяется о лоб. Грудь вздымается в унисон с грудью, пальцы переплетаются и сжимаются крепко, будто не давая ускользнуть. Секунды проходят мучительно-сладостно долго в раскаленном, облизывающим язычками закатного пламени воздухом, легкие будто перехватывают друг у друга воздух и с каждым повторным вдохом концентрация сомнений и страха, растваренного в их венах, рассеивается, разбавленная до скрипа в зубах манящим запахом чужой кожи, чужого воздуха, чужого желания. Ничем не отличающегося от собственного. И наконец, губы соприкосаются. И все взрывается к черту. Все сжимается в одну точку в спертом пространстве между языками и рассыпается на вселенные заполняя каждый уголок мира жизнью, бесконечной жизнью и тягой жить еще. Жить дольше. Дольше быть близко, дольше электрически касаться коленями к коленям, дольше водить пальцами по шее, дольше зарываться носом в волосах. И наконец, каждая из этих новых вселенных повтороно взрывается осознанием. Дразнит ветерком понимания разгоряченную кожу на затылке, впивается тысячью игол в кончики пальцев, рисует улыбки. И из робкой искры надежды медленно разгорается в уверенное пламя веры. Такая чувственная связь, как у Чуйи с Дазаем, дается одна на жизнь. и она никак Никак Никак Никак не может быть односторонней.