приходы

с каждым новым приходом Маша грязнее: остатки чужого тяжёлого дыхания, отдающее звоном в ушах, спутанные волосы, пустой взгляд ровно за спину девушки напротив и подрагивающие, синие губы выдают её с потрохами точно так же, как и разорванные в районе щиколоток колготки. она приходит в два часа двадцать восемь минут, с погрешностью в четыре минуты, если поджигает сигарету не аккурат при входе в арку Светиного дома, зачастую шатаясь, заикаясь и делая вид, что она в порядке. её «в порядке» звучит точно так же муторно, как утренний туман, а доверять ей хочется даже меньше, чем обманчивой погоде за окном. Света никогда трупов ранее не видела, но с увереностью думает, что Маша выглядит не лучше. каждый раз взглядом её обводит в размышлениях, что делать дальше и куда себя деть. как успокоить и что для этого нужно. так было множество раз «до» и будет ещё больше «после», но всё такая же реакция. убивающий ступор и разрывающиеся внутренности от тревоги. она пускает Машу к себе, зная о ненаилучших последствиях для себя самой. но иначе не может. они дружат. с двух часов двадцати восьми минут ночи до девяти утра каждый день Света становится няней-сиделкой, личным успокоительным, антидотом и ещё несколько определений тому, кто отмывает шлюху после работы. Маше всего-то нужен человек, обнимающий сзади и не хватающий при этом за горло. ей плевать, будь это Света или кто-то другой, в ней давно не осталось и доли от слова «привязанность». она, может, и мечтает знать, что это такое и как ощущается. она, может, и любить хочет, и семью иметь хочет, и жизнь нормальную. без приходов. но никакого выбора не осталось. ни надежды, ни веры, ни любви. и каждой шлюхе просто нужен кто-то рядом. Света об этом знает. у них негласная договорённость, они по умолчанию проживают свою жизнь в гордых страданиях, ни на что не жалуясь. лишь упиваются нахождением друг друга на расстроянии нескольких сантиметров и лёгкими касаниями по телу. с попытками усмирить и отмыть. Маше нравится, даже льстит, как бережно Света касается её волос и лица. словно перед той не обыкновенная будущая порно-звезда, подающая большие надежды в обществе дяденек в дорогих костюмах с пивными животами. словно Маша сделана из хрусталя или драгоценного камня, но хрупкого до изнеможения и синяков под глазами. Света для неё в своём роде игрушка, вроде тех, которые покупают собакам на растерзание. или тех, которые можно обнять, утешая душевную боль. боль у них общая — унизительная — не дающая надежду ни на хорошее будущее, ни на шанс однажды стать чуточку счастливее. всё равно Света так же будет привязываться к девочкам вроде Маши, а Маша выгибаться в пыльных мотелях за лишнюю тысячу, чтобы купить на неё дешевого пойла и забыть своё имя. Токарова любит страдать. Романова выбора на хорошую жизнь никогда не имела, а та свой выбор сделала самостоятельно. понимая и осознавая. она свои страдания пьёт, как дешманское крепкое вино и курит, как намешанный с дрянью косяк. она на Машу молиться готова в благодарность за возможность жить именно так. не спать ночами, трогать, утешать. быть важной и нужной. а днём получать за это. за то, что в первый раз за столько лет стала для кого-то той, в ком нуждаются. словно личным кислородом для Маши Романовой — дешёвой шлюхи, которая в этом самом кислороде может и нуждается, но готова отказаться в любой момент, чтобы поскорее окончился её жизненный таймер. у Светы Токаровой из привычек только курить, напиваться до беспомощных воплей в подушку и трогать Машу. гладить, касаться пальцами, пытаясь на коже уловить ритм бьющегося сердца, намеренно выпрыгивающего из груди. это у неё зависимость номер один — утешать свою подругу после очередного клиента. Маша приходит сама, её никто не зовёт. но каждый раз, как она уходит, Света смотрит слишком побитыми жизнью глазами собаки и еле открывая губы мычит нечленораздельное «Буду ждать». она будет, потому что мир потерял краски в периоде между первой в жизни затяжкой сигаретой и вчерашним допитым коньяком, в котором, пожалуй, водилась плесень. Свете до колящего сердца нужна Маша Романова с жутко грязным телом, из нутра которого прорываются кишащие личинки и клопы. Токаровой нужно тело, которое позволит утыкаться в шею и крепко обнимать, выходя за рамки «друзья», будет просить прикоснуться самостоятельно, отдавая последнее тепло. очередная ночь после очередной грязи. Света Машу пускает к себе без предысловий. пока та мимо проходит, прямо в движении раздеваясь, звучит лишь вопрос «Как ты?». они ложатся на кровать вместе, и мысли Маши в этот момент лишь о том, насколько же сильно она пачкает собой постельное бельё. она знает, что Свете безразлично, знает, что эта грязь лишь метафорична, нематериальна. но избавить себя от навязчивой паутины мыслей не может. лежит, не двигаясь. каждая мышца напряжена. больше похожа на кокон, нежели на живого человека. а Света рядом полусидя, полулёжа, лишь неловко пытается гладить её по голове. это некая рутина. некие прелюдии перед тем, как Маша успокоится и дастся ей в руки. на растерзание, казнь или сущее удовольствие от близости с почти незнакомым человеком, становившимся по ночам одним целым с ней самой. Света улавливает сладость духов в комнате, когда по щеке Романовой стекает первая слеза. это всегда знак, что можно действовать. будто квартира Токаровой — средство вспомнить, что происходило с Машей последние несколько часов. отдаваться в руки богатым дядям по нужде — дело жуткое, но понимаемое. отдаваться им за несколько дорожек и бутылку виски, крича от боли, ненавидя всю себя и каждую клетку их тел, — совсем другое дело. это отголосок пакостной души, которая давно ни в чём не нуждается. разве что в смерти, но это временное. Маша плачет, позволяя Свете обнять себя крепче и провести руками ниже. поцеловать в макушку, прикрывая глаза, что так нелепо для их недо-дружбы, приправленной страданиями. Маша со Светой тихо дружат каждую ночь с двух часов двадцати восьми минут до девяти утра. тогда они позволяют друг другу быть слабыми и нуждающимися в тепле. в остальное время отброс и местная проститутка не могут дружить. в учебном заведении тем более. Света, как и всегда, вздыхает, причитая себе под нос тихое: — Прекращай это, — и продолжая аккуратно гладить по голове. — Завали ебало, умоляю, — потому что Маша не сдаётся даже в желании опуститься на самое дно. она не уступает ни себе, ни своей совести, ни гордости, на которую сама же и позволила наступить однажды. ни Свете, на которую вообще плевать хотела, хоть та готова удушиться за возможность побыть вместе. Маша ещё способна различать заботу дружескую от той, о которой она не позволяет себе думать. Романова прекрасно знает, что делает со Светой, когда раздевается и прижимается ближе. это называется эксплуатация и, честно, Романовой, возможно, было бы даже стыдно, но Маша и сама продукт постоянного потребления. возможно, это эфемерная месть. касания-касания-касания. по всему телу невесомое ощущение чужой кожи. лёгкий холодок от пальцев и тёплота от чужого дыхания. пальцами вдоль позвоночника проводит и это ощущается почти как расстекающийся по спине расскалённый металл. иммитация чего-то приятного. как заживление ран — боль во благо. губами по щекам ведёт, стирая солёные слёзы, в смеси с потёкшей тушью и тоналкой. Маша почти дрожит от холода и её правда хочется укрыть. но Света этого не сделает. только чтобы та нуждалась в её тепле больше, чем до этого. искусственная зависимость. они сделали из этого игру, из которой не выбраться. ни победителей, ни проигравших. Маша уйдёт на утро, а потому с каждой ночи хочется выжать больше. больше, чем разрешено в их больных отношениях. утешить так, словно и в последний раз, и навсегда хватило. окутать своим теплом и внутренней печалью одновременно. дать почувствовать то же самое. через поцелуи забирать её боль и передавать свою. свою — от обычной, нормальной жизни, о которой Романова когда-то могла мечтать. провести так оставшиеся часы до девяти, а напоследок, пока не встали с кровати, предложить покурить, зная, что последует отказ. Маша откажет и медленно поднимет уставшее тело. будет смотреть Свете в глаза стеклянным взглядом ровно пять секунд, а после уйдёт краситься с предыханием на то, как же опухше после слёз она выглядит. — Ты всегда прекрасна. и это всё, что она сможет выдавить в ответ. у них отношения строятся не на словах. в прочем, даже не на действиях. только приходы — как единственный способ жить дальше. *** Света скрывает больное воображение, которое подкидывает ей воспонимания каждой проведённой вместе ночи. она на парах утыкается в учебники, пряча глаза подальше. чтобы никто не заметил её счастья, ведь радоваться тому, что Романова страдает в её объятьях каждую ночь подобно самой дикой жестокости наяву. на людях они чужие, хоть и ходят слухи. изредка одинаковая одежда, изредка переглядки в аудиториях. такие не могут дружить. Маша Романова, о которой ходит слава дурной проститутки, которая общается с ребятами из международного, никогда бы не припадала к плечу отброса ночью. и достаётся так же Свете, ведь когда её караулят между парами, намекая на то, что касаться Машеньки грязно, становится не до смеха. Токарова это всё терпит во имя любви. во имя своей тихой любви, о которой никогда не скажет единственному человеку, с которым может находиться хоть в какой-то близости. она скрывает, как у неё иногда дрожат руки при воспоминаниях о теле, лежащем в собственной постели. Света ни за что не признается, что обожает время с двух часов двадцати восьми минут ночи до девяти утра. даже если Маша, её Маша на это время, приходит совершенно неадекватной. падает прямо в коридоре, хрипит от боли, ведь бывают менее удачные ночи, плачет и трясётся. даже если Романова бьёт её в отместку тем мужикам, которые трахают почти безжизненное тело. Машенька чертовски грязная, что не позволяет ей жить нормально. ей не поможет наждачка, ей нужно новое тело. Света дорожит каждой проведённой ночью и даже оставляет некие пометки в телефоне в особенно хорошие даты. она безгранично влюблена и несчастна на пару со своей любовью. она это делает во имя любви — страдает, как и положено. в очередной раз Романова заваливается с опозданием в три минуты, и это впервые, когда она смотрит прямо в глаза удивленной и слегка смущённой Свете. без слов проходит, наспех разуваясь и даже не замечая, как обеспокоенно в этот раз Такарова смотрит. как пристально она оглядывает её, сидящую на кровати с прижатыми к груди коленями. «У каждой проститутки должен быть тот, с кем она будет просто обниматься». и Света задумывается о том, что это даже более унизительно, чем быть грязной. это впитывать чужую грязь, собирать с девичьего тела любимого человека мужскую похоть и тихо страдать в невозможности изменить ситуацию. слёзы-макушка-пальцы. пальцы Светы на висках, когда Маша слегка прикрывает глаза, выдыхая судорожными движениями воздух. в попытках подобрать слова Романова даже слегка теряется. впервые за столько времени хаотично обводит глазами потолок и стены. смотрит прямо на люстру, желая навсегда отключить свет во всём мире. не видеть этой адской грязи. прикрывает глаза трясущимися веками, всхлипывая невнятное: — Мне нужно отмыться. — Тебе помочь дойти к ванной? Или помыть? Я сделаю, ты только скажи, — Света в своей вечной прострации. этот человек её с ума сведёт. так же, как и попытки понять, что у той на уме. — Нет. Отмыть по-другому, — она как-то странно делает акцент на последних словах. как-то странно приподнимается, садясь на колени Токаровой. — Это видишь? — указывает на свою шею, поднимая голову. — Он своей вонючей ногой меня душил. Армейскими грязными ботинками прямо мне на шею. И это надо блять отмыть. Прямо сейчас. у неё тело дрожит так, что, кажется, она сейчас на чужих ногах не удержится. и Света, прямо в глаза той смотря, аккуратно свои руки на её талию перекладывает, придерживая. — Что я должна сделать? — Свете кажется, она сейчас сгорит. от жалости, стыда, отчаяния. не имеет значения. она может лишь подчиниться воле Маши — той, что сейчас чувствует себя так униженно, как никогда ранее. так что унизиться перед ней — лучший вариант, как дать любимой почувствовать себя хоть немного лучше. а Маша лишь руку заводит, вплетая пальцы в волосы Токаровой. с нажимом её голову к своей шее опускает вплотную. — Слижи эту грязь, я прошу. — почти жалобно, но звучит угрожающе. — Полностью. и Света слизывает, почти задыхаясь от ощущений. языком совсем не надавливает, чтобы ненароком не сделать больно, и чувствует, как пальцы Маши слегка перебирают её волосы. это унижение граничит с оторванной реальностью, в которой у них всё хорошо. где нет грязного и мятого постельного белья, сломанной Маши и никому не нужной Светы. грязь на шее отдаёт кислинкой, перемешанной с горечью, оставляя щипающие рецепторы на языке пламенем прожигать дыру. Света дрожит, раз за разом спускаясь ниже, и ей приказывают не останавливаться. Маше всего-то нужно забыть своё имя. может, сделать Свете больно. но по-другому. заставляя мучиться от неразделенности и чувства привязанности. от того, что единственный способ получить каплю любви — облизывать грязь с чужой шеи. каждый раз, как язык проходит аккурат с синяками, Романова шипит, зажмуривая веки. недо-дружба смешивается с подчинением, приказами, болью и горечью на языке. с дрожащей Токаровой, которая свою любовь выражает так, как прикажут. и когда на коже не остаётся и следа от армейских ботинок, Маша приходит в себя, приподнимая чужую голову. смотря в глаза с холодом и отстраненностью, а Света разглядывает широкие зрачки с печалью. — Если бы у тебя еще была гордость… Света опускает взгляд от стыда, понимая, что та права. но это цена её любви — страдания, от которых она зависима. а Маша лишь голову обречённо назад откидывает, в раздумьях смотря в сырой потолок. была бы гордость… будто гордость есть у Романовой. может ли она сама любить? она Свету с некой периодичностью на парах разглядывает. подмечает синяки и ссадины от избиений одногруппников. знает, что из-за неё. и как-то даже проникает жалостью в особо трудные дни. может, и было бы всё по-другому. сложилась бы жизнь иначе, будь у неё такой простой выбор. она бы и уборщицей работать пошла, и на вебкам, и стрипухой. всё, чтобы не чувствовать себя так, как сейчас. и заиграл бы мир иными красками. может, она бы позволила себе любить. быть любимой в ответ. и выбрала бы Свету не потому, что та хороший ручной зверёк, а из-за красоты, ума, доброты, искренности и прочих человеческих качеств для неё уже недоступных. они бы вместе жили, ходили по улице, держась за руки, вместе бы просыпались по утрам, готовили и шли в университет. всегда вместе и рядом. без примеси горечи во рту и солёных от слёз щёк. она в своих размышлениях о хорошем будущем периодами теряется. теряет себя в выдуманном, искусственном мире, пытаясь забыть настоящий. но Света здесь ничем не хуже той, что в голове. вместе со своим почти щенячим взглядом, трясущимися руками, готовностью быть для неё кем угодно и такой нежной платоничностью. она тут, так близко к Маше, но так далеко от её мира, что охота протяжно выть. и Романова почти небрежно голову обратно возвращает, смотря холодным взглядом на девушку, но в то же время куда-то мимо Токаровой. — Была бы и у меня гордость… *** Света ходит по кругу на кухне, высчитывая собственные шаги. потому что в этот раз Маша Романова не появляется вовремя, даже с погрешностью. сегодня её нет уже полчаса и это пугает Свету, потому что ей кажется, будто та решила и вовсе никогда не приходить. они никогда не общаются о клиентах Маши и чувствах Светы. они молчат, утыкаясь друг другу в шеи. потому Токарова понятия не имеет, где искать. куда идти за своей пропажей — самым близким человеком — и где она может быть. это унизительно, но у Светы кроме Маши никого нет. ей не хватает того, кому можно было бы выговорить всё, что накопилось за долгие годы одиночества. топает ногами по кухонной плитке, извиваясь изнутри. бегает глазами, пытаясь понять, что ей делать. ведь коснуться Маши — это причина уснуть и проснуться. спустя ещё четыре минуты она слышит слабый стук — дотянуться до дверного звонка задача не из простых для тела по ту сторону — и бежит как можно скорее открыть. Маша протяжно вдыхает, почти падая в руки девушки, от чего у той начинается истерика. это не унижение. теперь это полная утрата какого-либо «я». и Маша Романова готова поклясться, что до этого момента в ней было что-то живое, может, даже красивое и чистое. невинное. кровь стекает по внутренним сторонам бёдер, а подбитая губа Свету выводит из равновесия. бояться крови и так разглядывать её на чужом лице — аппогей ненависти к себе. — Что случилось? — Заткнись, — в истерике. теперь истерика с порога, не прекращающаяся несколько часов. теперь вывернутая нога, безумный взгляд, отдышка и тахикардия. Маша едва заходит, пытаясь не упасть, но её придерживают, от чего на локтях остается липкое ощущение прикосновений и непренадлежности твоего тела тебе. она хочет вывернуть его наизнанку, чтобы щеголять в новом. ей нужно что угодно, лишь бы немедленно забыть случившееся. — Я просто кусок грязи, — выпаливает на одном дыхании, смотря в глаза Свете. а та ревёт, всё ещё сжимая чужие локти. и переводит взгляд на окровавленные ноги, даже не спрашивая, что произошло. — Давай я помогу, — Света держит аккуратно, говорит тихо и старается не подавать слишком ярких признаков жизни. видит, что всё плохо. сегодня хуже, чем когда-либо. и это убивает даже её самообладание. — Не трогай меня, — это могло бы быть похоже на крик, но сказано слишком тихо. почти шёпот. слишком чёткий и строгий его тон. Маша ту даже старается от себя оттолкнуть. руками обессиленными ту в плечи бьёт, но сама же назад и падает. подвёртнутая нога ноет, болит всё тело, а синяки, на которые она и упала, вскоре станут гематомами. квартиру пленит яркий запах крови. она везде. на полу, на стенах от рук Маши, пытающейся встать, держась хоть за что-то, на Свете. на Свете, которая этой картины не выдерживает, беря Машу на руки. она несёт её в спальню, хотя знает, что лучше бы в ванную. ещё лучше — звонить в скорую. но это не в их правилах. у них взаимоотношения на другом уровне. она ей не помогает. она её лишь спасает. спасает от грязи, но не больше. пытается показать, что всё происходящее — не так и плохо. что в мире есть проблеск чистоты и света. а потому она Машу на кровать кладёт, не обращая внимания на слабые попытки вырваться. на тихие слова с просьбами отпустить, поставить хоть куда-то, на её «Я сама, только не трогай». — Успокойся. Я просто хочу тебе помочь, — уже как-то растерянно. тревожно и немного раздражённо от неясности. Свете натура Романовой неясна. она ведь пришла к ней сама. с вывернутой ногой, с окровавленным телом, синяками и ранами на каждой клетке кожи. значит, Токарова ей всё же нужна. — Пожалуйста, хватит, — лишь всхлип. — Это не так ужасно, как тебе кажется. Ты не грязная, прошу, успокойся, — слишком быстро проговорила. слишком нечётко, ломающимся голосом, сидя с расстерянным лицом и широко открытыми глазами. — Позволь я докажу. Маша впервые не хочет, чтобы её касались. впервые то, ради чего живет Света, оказывается недоступным. а потому боль затуманивает рассудок, заставляя девушку осточертело собирать ещё незастывшую кровь с чужого тела. с ляшек, из-под колен, попутно облизывая металлические по вкусу пальцы и даже не глядя на Машу должным образом, пока та воет. она в самом настоящем припадке, ведь Света нарушает единственное ценное, что между ними было — право на прикосновение. и растирает чужую кровь по собственным предплечьям, заходясь в истерике. — Видишь, ничего страшного, — как в бреду, с глупой улыбкой ребенка на лице шепчет Токарова, смотря в испуганные глаза Маши, полные ужаса. она даже не плачет. тихо шепчет: — Семеро, — это парное сумашествие. Света жмурится, продолжая, пока Маша хоронит свою душу и надежду на жизнь. надежду на то, что в ней была гордость, а в Свете сила воли. Токарова сама укладывает её так, как нужно. в этот раз делая из Маши живую куклу, зная, что та неспособна дать отпор. и спускается к бёдрам, облизывая остатки. — Ты будешь чистой, сейчас, пару секунд, — её слюна смешивается со слезами. Романова больше ничего не чувствует. Машенька думает, что, наверное, Света сегодня пила от волнения, иначе бы никогда так не поступила. что, может, у неё был плохой день или что-то в этом духе. на деле Света устала не иметь гордости. и пожелала хоть какую-то расплату за ежедневное спасение. Романова лежит смирно, боясь дышать. до самого последнего мазка языка по бёдрам. зажмуривает глаза, пока слёзы медленно стекают по щекам, пытается закрыть лицо руками, хнычет. и трясётся от подступающей к глотке зябкой тошноты, кислой на вкус, от которой ускоряется пульс и немеют конечности. и, наконец, дожидается конца. конца, приводящего в ужас, заставляющего замереть даже работу органов. она больше не плачет. не может. она и не дышит. только смотрит стеклянными пустыми глазами прямо. у неё приоткрытый от судорожных вдохов рот с пересохшими всё ещё пекущими от мелких ранок и слёз уголкам, бледная до оттенка трупизны кожа и недвижущееся тело. словно ей отказала в работе каждая мышца. и даже сердце почти не бьётся. медленный и слабый, не ощутимый пульс. — Понимаешь? Ты не грязная теперь, всё в порядке. Просто отдыхай, я сейчас вернусь. Буквально пару минут. и это звучит даже отчасти весело. Свете не кажется, будто что-то произошло. она в чужих крови, слезах и поту. но это кажется чем-то слишком родным. будто не было и минуты в жизни без ощущения стянутой кожи. она идёт в ванную непривычно для себя самой медленно. словно пробираясь сквозь туман и мрак, хотя ничего подобного в квартире быть и не могло. Света дверь на замок запирает, поворачиваясь к зеркалу. пристально смотрит-разглядывает. слишком пристально, но ничего не видя пред собой. не в состоянии сосредоточить взгляд. нет фокуса на чём-то конкретном, словно трясутся даже зрачки. включает воду на максимум и прокручивает до самой холодной температуры. могла бы — прокрутила бы до льда. Токарова руками в раковину опирается с такой силой, что может даже сломать. смотрит на льющуюся в слив воду без проблеска даже единой мысли. дышит слишком часто, а пульс гулом отдаёт на каждый участок тела. Света каждый день отмывала Машу. но не было ни дня, в котором ей бы пришлось отмывать себя. поэтому это непривычно. неправильно и странно до тремора. она чувствует себя тревожно так, как никогда, но трясущимися ладонями всё же воду набирает. растирает по рукам вверх. запястья, предплечья, локти, плечи. всё в засохшей крови на стянутой в струну коже. это похоже на своего рода ритуал. или завершение ритуала. приношение кого-то в жертву и отмывание с себя этого греха. она холодную воду в лицо себе буквально втирает. особенно в виски и глаза. в попытках расслабиться. или забыть, не видеть и не слышать вообще ничего. действует как в сумасшедшем бреду, обмывая ещё и без того холодную от пота шею. грязь теперь повсюду. она, как плесень, распространилась на всю округу, не видя преград. теперь и держать дверную ручку, чтобы открыть дверь, кажется действием в исключительной мере грязным. а оттого — невозможным. Света пытается заставить себя вернуться к чистой Машеньке. в комнату, чтобы просто уснуть вместе в объятьях, успокоиться и жить дальше, как ни в чём не бывало. так, как они делают всегда, чтобы на утро разойтись и глазеть друг на друга на парах. она решается, хоть к тому моменту слёзы нещадно текут по лицу по новой. пока Романова захлёбывается пеной и не может пошевелиться. так бывает, когда артериальное давление падает до минимума, а пульс ускоряется до несуществующей миру цифры. тогда твоё тело отказывается существовать в этой грязи. так бывает, когда за изнасилование семью мужиками тебе в лицо кинули пакетик на одну дорожку больше обычного. так бывает, когда ты изнеможён настолько, что жить не хочешь. жизнь — самая капризная любовница. она желает, чтобы ты её жаждил, был ею одержим, боролся, добивался своего. в противном случае ты слишком быстро ей наскучишь. Маша всегда боролась. видимо, не в этот раз. она даже осознаёт, что смерть здесь и сейчас, пока она не может позвать на помощь или проронить хоть слово. кажется даже забавным, что она умрёт на грязной постели. в собственном болоте, которое затащила в эту квартиру за какие-то пару месяцев. отдалённо улавливая запах Светы, едва заметный, эфемерный, будто и не здесь он. Токарова стоит на пороге, застыв. смотрит, не веря, но одновременно с тем понимая, что чуйка её не подводит даже в этот раз, — конец. и даже не успевает ничего не произнести, видя последнюю судорогу её Машеньки. почему-то плакать не выходит, как и пошевелиться. она просто застывает, пока внутри колотит сердце и нещадно убивает боль. и Света усаживается возле кровати, чтобы получше разглядеть лицо Машеньки. она в бреду и вовсе не знает, что стоило бы сделать. а потому осуществляет мечту — рассказывает своей Машеньке обо всём, что накопилось внутри. о том, что значили эти ночные приходы для Светы. и последний во всех смыслах приход Маши Романовой уже не значит ничего.