костер времени

       гитара стала андреевой матерью. семейной фигурой, потому что мальчик часто убегал в мелодию тонких струн ради теплых эмоций, похожих на материнскую любовь. в корпусе, обклееном различными разноцветными наклейками из мультиков, он видел спасение, а в ладах искал жизнь. гриф стал не просто частью музыкального инструмента, а легкими, без которых нельзя было дышать. белов с особой осторожностью менял струны, подкручивал холки и перебирал пальцами табы. безмолвно он вытирал с гитары пылинки и никуда не брал, чтобы случайно не поцарапать. однако так было не всегда. мальчик с девяти лет уже умел играть легкие мелодии. родители удивлялись таланту сына, но после восхищение быстро прошло и десятилетнего белова повели в музыкалку. в памяти ясно отпечатался силуэт старого помещения со скрипучими полами и пожелтевшими от старости обоями, где неприветливо на входе тебя встречают старые фотографии выпускников. здание дышало пылью и кашляло старостью. люди, как и сама школа, были хмурые и грустные, оттого занятия казались до жути скучными. особенно не нравились мальчику уроки сольфеджио, где он сидел на первой парте и видел каждую межбровную складку учительницы. она любила задевать андрея колкими фразами, а потом, получив такой же ответ, кряхтя и охая докладывать всё преподавательнице по гитаре. зинаида раиховна — женщина в возрасте пятидесяти лет, которая всегда носила на плечах пятнистый платок — на жалобы учительницы сольфеджио реагировала бурно и порой даже слишком эмоционально, поэтому мальчика оставляли на дополнительные занятия раз в четыре дня. в тот период андрей думал забросить гитару. несмотря на то, что ему нравилось играть, он стал отказываться от занятий. белов оставил музыкальный инструмент в углу комнаты, позабыв о любимом деле, лишь иногда поглядывая на растроеные струны. сольфеджио он пропускал вовсе, а к зинаиде раиховне ходил раз в неделю. от этого внутри поселилось странное чувство, которое ребенок не мог объяснить, но, смотря через призму времени, взрослый андрей назвал бы это «разочарованием» пока однажды зинаида раиховна не уволилась после громкого скандала, прогремевшего на всю школу, и на её место не пришла антонина владимировна. какая это была женщина. на первом занятии из-за сурового взгляда она казалась андрею такой же, как и прошлая преподавательница, пока в руках её не оказалась гитара. её, казалось бы, дряблые руки и огрубевшие пальцы сыграли мелодию, которую белов помнит до сих пор. женщина качалась из стороны в сторону, напевая простую песню, пока движения её были плавными и тягучими. на лице пропадали следы старости, а глаза цвета лесных чащоб, которые она порой открывала, горели огнём. взгляд смягчился, опустились брови. время растворялось в воздухе круговоротом нот, пока каждая клеточка тела наполнялась жизнью. учительница улыбалась и эта улыбка светилась лучше любой ночной звезды. андрей любовался грациозными движениями, пока женщина, допевая последний куплет, отдавала всю себя игре. с этого момента белов так полюбил гитару. именно после песни, сыграной антониной владимировной, уроки стали смыслом его жизни. дома андрея никто не слушал, а эта женщина, уже почти пенсионерка, с удовольствием наблюдала за мальчишеской игрой. они часто устраивали посиделки с кружкой чая, а потом мальчик, радостный и счастливый, учил новую песню. «музыкалка» стала «музыкальной школой», где тебя примут и выслушают, а игра — способом убежать от неприятной действительности. там, где звучат аккорды, стало уютно и тепло. кабинет с советскими окошками, откуда постоянно дул прохладный ветер, столом и стулом стал родным местом. антонина владимировна — второй мамой, а гитара — домом. в один солнечный майский вечер, когда школьники уже доживали последние дни до каникул, а взрослые смотрели на них с завистью, андрей пришёл на индивидуальное занятие. он, словно на крыльях, влетел в класс, где сидела уже совсем поседевшая антонина владимировна. она улыбнулась одним уголком губ и белов застыл, зная, что это значит. — андрюша, я завтра увольняюсь, — женщина посмотрела на чужое лицо, полное страха, и засмеялась, — со мной всё хорошо, не переживай. просто время пришло. белов стоял и молчал. он смотрел на учительницу, надеясь, что она шутит, но в помутневшем взгляде голубых глаз не было ни одной искры. антонина владимировна сидела, сдерживая эмоции, пока андрей не знал что сказать. — мне скоро уже шестой десяток стукнет, пора отдохнуть. так по закону сказано, — она встала, чтобы включить чайник. её руки из-за старости стали жухлыми и тряслись, когда она, также грациозно и плавно, доставала чайные пакетики из коробки. от одного взгляда на нее становилось плохо. белов прошёл в кабинет, закрыл за собой дверь и снял куртку. он шел, как в тумане. подросток знал, что совсем скоро преподавательница уйдёт на пенсию, но новость всё равно резким ножевым ударила прямо в сердце, оттого оно болезненно выло и болело. только сейчас андрей понял насколько сильно он привязался к этой женщине, наполненной светом. он не заметил, как пролетел год, сменились друг за другом месяцы и дни. антонина владимировна стала ещё старше, на её лице появились новые морщины и пальцам уже тяжело играть заученные мелодии. только сейчас андрей осознал, что время не бесконечно. — антонина владимировна, как я буду без вас? я ведь не смогу играть на гитаре и… — сможешь-сможешь. ты главное не бросай, — чайник запищал. женщина аккуратно взяла его, налила кипяток в кружки и достала сахар. в горячую воду упали кубики, и андрей наблюдал, как на дне растворяются белоснежные квадратики, — я много учеников отучила, но ты схватываешь лучше всех. она протянула зелёный чай. белов знал, что она положила себе ровно два кусочка сахара, а ему, по привычке, только один. антонина владимировна села за стол, редко дуя на полупрозрачный чай. — зачем мне играть, если меня некому слушать? — андрей поник. он опустил голову и, насупившись, смотрел на горячий напиток. в нем отражался рыжеватый подросток четырнадцати лет, который вот-вот закончит музыкальную школу. в чертах лица уже появляется взросление, глаза горят иначе, не по-детски, и в них отражаются печальные голубые огни. — а как же дом? — преподавательница отпила чай и, улыбнувшись, дополнила: — зря ты так о родителях, любят они тебя. андрей покачал головой. он зажмурился в надежде, что с открытием глаз разговор закончится и они вновь сядут учить новые песни. но это не сработало и белов сидел, поглядывая на кружку, в которой давно растворились сахарные снежные комочки. — этот кабинет — мой дом, антонина владимировна. не та квартира, а эта школа. женщина замолчала. она поставила чай на блюдце, вздохнула и попросила гитару. белов смотрел на нее с недоумением, но учительница, протянув сухую и натруженную руку, попросила снова: — давай-ка гитару. я тебе сыграю. белов замер, когда чужие пальцы коснулись тонких струн. антонина владимировна не играла на гитаре с их первого знакомства, когда андрей с замиранием сердца слушал мелодичную песню. то чувство, казалось, невозможно испытать вновь, но сейчас в душе опять возникло то самое счастье, смешанное с тоскливой ностальгией. учительница настроила холки и, закрыв глаза, начала играть. первая струна снизу поддалась огрубевшим пальцам, а позже замерла в холодном молчании. простой гитарный бой расплылся по комнате. женский голос разрушил покой бетонных блоков. всё отболит, и мудрый говорит «каждый костёр когда-то догорит» ветер золу развеет без следа… она тихо напевала текст, иногда пропуская слова, но андрей знал его наизусть и пел вместе с ней. именно эта песня была его самой первой. именно её он спел для антонины владимировны ещё во время первых занятий. но до тех пор, пока огонь горит, каждый его по-своему хранит если беда и если холода. раз ночь длинна, жгут едва-едва, и берегут силы и дрова зря не шумят и не портят лес. женщина качалась из стороны в сторону. её седые локоны лежали на опустившихся плечах, осунистое лицо наполнилось спокойствием и умиротворением, а морщины исчезли. но иногда найдется вдруг чудак. этот чудак всё сделает не так и его костер взовьется до небес. ещё не всё дорешено, ещё не всё разрешено, ещё не всё погасли краски дня, ещё не жаль огня и бог хранит меня. её голос дрогнул. она приоткрыла глаза, посмотрела на ученика, и вновь начала петь: тот был умней, кто свой огонь сберёг, он обогреть других уже не мог, но без потерь дожил до тёплых дней; а ты был не прав, ты всё спалил за час, и через час большой огонь угас, но в этот час стало всем теплей; ещё не всё дорешено, ещё не всё разрешено, ещё не все погасли краски дня, ещё не жаль огня и бог хранит меня. гитара замолкла. замолчала и антонина владимировна. слышно было, как смеются дети за окном, как варится город в котелке повседневности и как шмыгает рыжеватый парень в кабинете музыки. его плечи дрожали. он вытирал слезы синеватой кофтой, пытаясь прикрыться чёлкой. — ну чего ты, андрюш… — запереживала женщина. она с осторожностью поставила гитару на пол и села рядом с мальчиком, положив руку на плечо. от прикосновения белов заплакал ещё сильнее. он пытался что-то сказать, но слова не могли сложиться в одно предложение, — всё же хорошо. белов покачал головой. он уже не думал об выпускных экзаменах, о песне, которую будет играть на защите. только о том, как не хочет уходить от антонины владимировны. уходить из этого кабинета, который пахнет зеленым чаем и советской мебелью; в который так часто забегают солнечные зайцы; в котором можно увидеть оранжевый апельсиновый шар и небо, украшенное закатом. уходить из дома. — антонина владими-и-ировна-а-а… — протянул андрей, захлебываясь в своих же слезах. женщина грустно улыбнулась. она обняла мальчика, крепко прижимая к груди. смотря на ученика, который так вырос, и на себя, которая так постарела, антонине владимировне самой захотелось плакать. но какие могут быть слезы, когда рядом плачет ребенок? тем более андрейка. — ну-ну…успокаивайся, — она стучит по дрожащей спине. мальчик кивает и отодвигается, — смотри какой нос красный! — женщина скручивает чужой нос в сливу. белов лишь вытирает слезы, трёт глаза и смотрит на стул, не поднимая взгляда, — а раньше хихикал, когда я так делала… — я же больше не маленький, — говорит мальчишка, улыбаясь краем губ, — мне же не одиннадцать. антонина владимировна кивает, тихо повторяя: «уже не одиннадцать». весь оставшийся вечер учитель и ученик повторяли песню. без обсуждения и советов. мальчик просто играл, что выучил, повторяя раз за разом зазубренную мелодию. но гитара, будто дикий зверь, не подчинялась и игра казалась обоим печальным воем. струны дрожали, пальцы тоже. андрей редко поднимал взгляд и то и дело шмыгал носом. попрощались они скромно. антонина владимировна с привычной плавностью в движениях и доброй улыбкой сказала напутственные слова; пообещала, что обязательно придёт на андреево выпускное выступление и похвалила его сегодняшнюю игру. белов на это только кивал, пытаясь не заплакать. но и он обещал, что будет ждать учительницу в отглаженном чёрном пиджаке, обязательно с накрахмаленной рубашкой. выходя из здания, андрей плакал. честно говоря, он заплакал, как только вышел из кабинета. он крутил в мыслях слова прощания и никак не мог осознать, что теперь «музыкальная школа» опять стала «музыкалкой». белые ступеньки быстро сменились асфальтом. белов отошёл от здания на сотни метров перед тем, как обернуться. он сразу нашёл знакомые оконные ставни — только теперь никто не махал ему. только белые кружевные шторы качались от ветра. только шторы.