Я заметил

Некоторые вещи просто не ожидаешь увидеть в некоторых местах. Кусочек фольги в пачке чипсов, собака на ветке дерева, пакет гнутых ложек под кроватью… или Рейген ночью на балконе рёкана. И затем приходится несколько секунд пялиться на свою находку, пока ожидания не состыкуются с реальностью. Но Рейген правда стоял там. В одной юкате, босиком на посеребрённых морозом досках, вцепившись обеими руками в перила. Он ничего не делал. Только смотрел неподвижными глазами в темноту, на матово-сиреневую дымку — отпечаток жара источников в морозном воздухе. Изредка Рейген вздыхал, и белый пар клубился и долго таял в переохлаждённой влаге. У Экубо были причины бродить по окрестностям ночью. Его личные неотложные злодуховные дела. У Рейгена — нет. И его кожа абсолютно точно была более уязвима для холода. На этом балконе он казался чужеродным, а время суток совсем не шло его бледному лицу… Экубо вообще никогда не видел его таким. Правда, и Рейген никогда раньше не оказывался в плену у жестокого нечеловеческого мира, который пытался сморить его голодом и свести с ума. Экубо с компанией пробыли в рёкане всего-то половину суток. Рейген же… с ним судьба распорядилась иначе. Когда существуешь в мире столетиями, время начинает ощущаться довольно специфически: Экубо чувствовал его как некую вязкую субстанцию и отлично подмечал, где оно течёт быстрее, а где медленнее. В том проклятом вагоне время тянулось как холодный полузатвердевший рисовый суп. Получалось, что Рейген просидел в нём… никак не меньше недели. Неделя в закрытой жестяной коробочке; неделя, которая кажется одним бесконечным днём, потому что за окном — одно и то же время суток; неделя в компании с совсем не недельным запасом еды; неделя в полной изоляции от его привычной, сытой и рутинной, жизни, от всех дел, что ему нравились, и от людей, которых он считал близкими… С которыми он шутил, на которых полагался, для которых делал эти смешные путеводители — просто чтобы разделить с ними частичку себя и своего восторга. Всё-таки надо было Экубо настаивать на том, чтобы компания разбудила Рейгена. Но он ведь тогда ещё не знал, как противно вывернулась эта ситуация… Для Рейгена оказалось стёрто всё. В один миг, внезапно и безапелляционно. Вот так же бывает живёшь, кропотливо копишь силу, растёшь над собой, тянешься обеими руками к своей мечте, почти касаешься её кончиками пальцев… И вдруг объявляется рыбка покрупнее и откусывает от тебя здоровенный ломоть. Ты еле спасаешься и дрейфуешь по миру, крошечный, не больше пылинки, тонкий и безвольный. Потусторонние явления, наверное, все в своей природе именно такие — внезапные, бессердечные и сокрушительные. Жалко, что на этот раз они вцепились в обычного человека. Хотя, пожалуй, сравнивать злоключение Рейгена с потерей накопленной силы — неправильно. С ним всё-таки были связаны люди. Силу можно восстановить, а вот людей… Бывало, Экубо терял целые секты. Тоже внезапно и полностью — но это просто потому, что он не успевал разглядеть признаки приближающегося краха. В один день рядом с ним — сотня боготворящих его последователей, в следующий — никого. Правда, к тем людям он никогда не был особенно привязан: он даже их лица не запоминал. Для Рейгена его люди значили намного больше. И он, кажется, тоже готовился стать бессильной пылинкой. Горсткой пылинок. Он как будто прожил крохотную дополнительную жизнь… которая уже собиралась закончиться, когда к нему пришла помощь. Экубо видел, что Рейген писал в своём путеводителе, хотя и не успел толком вчитаться. Но зачерпнутой пригоршни слов и познаний в людской культуре ему хватило, чтобы понять: это было завещание. Последние слова. Последнее обращение к каждому, кто был ему дорог… Значит, он надеялся, что его тело найдут. Что они ещё смогут посмотреть в его мёртвое лицо. Надеялся так же сильно, как сам хотел увидеть их лица. А они… они попросту не заметили. Экубо привык, что видит чуть-чуть больше, чем люди. Тут их винить не в чем: его обычное положение давало ему нешуточное наблюдательское преимущество. Однако в этот раз… они будто даже не пытались заметить. Всё лежало прямо перед ними. Рейген, конечно, старался держать лицо и не подавать виду. Он утопил свою слабость в болтовне. А потом — в ванне. Даже когда он остался один на один с Экубо — ни слова… Но это было так очевидно. Требовалось соединить всего несколько точек: некоторые линии напрашивались сами собой… некоторые Экубо находил только сейчас. Чем больше он думал, тем больше видел. Всё сводилось к одному и тому же. Даже несостоявшийся бой подушками — просто напускная бодрость. Потрясающее притворство. И у каждого нашлись свои причины, чтобы купиться на него. Шигео натренировал себя верить каждому слову Рейгена; Серизава превозносил его, и пьедестал, на который он водрузил Рейгена, был слишком высок; Рицу, похоже, просто не было дела; у Ханазавы своих проблем навалом… Вот так и получалось, что никто не сказал ему ни одного подходящего слова. Никто не полюбопытствовал о его самочувствии. Никто даже не похлопал его спине, сочувственно и ободряюще. И теперь он мёрз на балконе посреди стылой ночи. Что это за сорт притворства? Он пытается сделать вид, что дрожит от холода, а не от ужаса?.. А может, сейчас он вовсе не притворяется. Ждёт, что хотя бы ночь утешит его. Но ночь была холодна как труп… Экубо едва ли мог посостязаться с ней в температуре. Однако высшие силы хотя бы одарили его речью… И этого должно было хватить. Рейген, само собой, тот ещё дурак, но даже он не заслуживает быть брошенным наедине с самим собой и со своим полусумасшествием. И вдобавок отморозить пятки. Экубо может мягко, чтобы не спугнуть, приблизиться к нему. Начать с какой-нибудь простой фразы, вроде «Воспаление лёгких хочешь заработать?» Рейген непременно станет оправдываться и юлить. Но быстро успокоится, и Экубо сможет тихо спросить… как он. Чтобы Рейген рассказал, как жутко ему было в том вагоне, как он голодал, как писал завещание и как это несправедливо, что ему приходится скрываться ото всех, несмотря даже на то, как сильно он хотел их увидеть… Ночь молчаливая. Не осудит. А Экубо посочувствует, как умеет. Скажет, что такой опыт по-настоящему тяжёл для обычного человека, чтобы Рейген почувствовал себя хоть чуть-чуть менее сумасшедшим. Может, даже предложит помощь… Ну, немного пошаманить у Рейгена в мозгах, чтобы воспоминания поменьше донимали его и он смог более правдоподобно врать своим близким. И Рейген, криво улыбаясь, спросит: «Да что ты можешь знать о близких?» А Экубо ответит: «Больше, чем ты думаешь». Да, пожалуй, это может сработать. Пожалуй, это будет правильный поступок. Нужно только найти способ подобраться поближе… Поаккуратнее… Они должны поговорить — и они поговорят. Это всего лишь разговор. Просто нужно осторожнее… Никак к нему не притереться. Рейген шевельнулся — и в тот же миг Экубо отпрянул. Плотно вжался в угол и смешался с тенями, будто его чуть не поймали за позорнейшим преступлением. Рейген, ёжась, отошёл от перил, отодвинул сёдзи и скрылся внутри рёкана. Экубо оторопело смотрел в закрывшуюся дверь. Он ещё мог бы нагнать его, дёрнуть за рукав… Теперь, конечно, придётся отбросить фразу о воспалении, но… другого шанса уже не будет. Сейчас Рейген идёт к общей спальне: подкрадываться к нему там будет совсем странно, и картинка уже как-то не клеится… Рейген ляжет спать, а с утра всё будет по-другому. Может, конечно, оно и к лучшему… Не поговорить сейчас — не поговорить вообще. Нужно было сделать это ещё тогда, в купальне, а теперь… Экубо смотрел в закрывшуюся дверь.

***

С того дня прошло много времени. Стряслось много событий. Экубо умер, потом воскрес, обрёл человеческое тело, кое-как разобрался, что такое было — и есть — между ним и Рейгеном, и заполучил собственное жильё. И сделал так, чтобы оно стало их общим домом. Рейген часто возвращался домой позже Экубо, а Экубо наслаждался ожиданием. Было время попредвкушать, подумать, повспоминать… Но воспоминания не всегда возвращали к приятному. Рейген вернулся с работы, снял пиджак и теперь сидел на краю кровати, рассеянно проматывая новостную ленту в телефоне. Обычная остановка на пути между рабочим и домашним состояниями. Экубо смотрел на него чуть издалека: он выглядел немного уставшим, но безмятежным; превосходно вписывался в обстановку квартиры, как ухоженный комнатный цветок — в маленький уютный горшочек; ни единой саркастической иголочки, ни одной надменной щетинки — он знал, что здесь ему нечего опасаться, и млел в привычном домашнем тепле. И если совсем чуть-чуть приподнять уголки его губ, получится улыбка… Экубо сел на кровать, и Рейген поднял глаза. — Что такое? Он был искренне рад видеть его рядом с собой. Бутон улыбки раскрывался. Рассеянность рассеивалась, как полупрозрачные облака в солнечный день. Он действительно пережил тот день один, без должного воссоединения с теми, кого потерял, без понимания и принятия, которое он заслуживал как никто другой, даже без самых простых, но крепких объятий. А теперь он сидел здесь, светлый, счастливый… не покорившийся судьбе. Всем им очень повезло быть подчинёнными такого начальника. Экубо подвинулся ближе и обхватил Рейгена руками, льнул и жался щекой к плечу так усердно, чтобы на нём отпечаталсь краснота. — Экубо?.. Вечер безделья растрепал его волосы, но Рейгену удавалось взъерошить их ещё сильнее. Он гладил Экубо по голове… Приятно. — Ишь ты какой ласковый… Скучал? — Рука Рейгена замерла. — Или мне снова приготовить тебе суши? — Я не… — попытался оправдаться Экубо, но задумался. — Вообще-то, было бы здорово. Но я кое-что вспомнил… Он выпустил Рейгена из объятий и выпрямился, серьёзно глядя ему в глаза. — Я хотел бы поговорить. Короткий кивок означал, что Экубо готовы внимательно выслушать. — Помнишь, несколько лет назад мы всем офисом ездили на горячие источники? Работа была… с параллельным миром связана. Вряд ли ты успел забыть, чем всё это кончилось… Лицо Рейгена изменилось. Скорее от удивления, чем от огорчения или недовольства — хотя тусклый стеклянный отблеск в его глазах тоже был заметен. Конечно, Рейген не забыл… Но продолжал слушать. — Тебе нелегко тогда пришлось. Я знаю. И после того, как мы вернулись… Никто, кажется, не заметил. Ну… Я заметил. Я понял, что произошло, но… — Экубо покачал головой. — Вообще-то я видел тебя ночью… Ты стоял на балконе и смотрел в пустоту, прямо как зомби какой-нибудь… И я знал, что тебе нехорошо — что тебе просто не может быть хорошо, и нужно как-то поговорить об этом, приободрить или типа того… — Экубо сжал кулаки. — Но я струсил. И сглупил. Я не понимал тогда… Я думал это будет странно и неправильно. Я даже представить не мог… — Горькая усмешка. — Такая глупость… Тогда я думал, что вот так вот просто сделать кому-то лучше — это не для меня. Не для нас. Я ужасно ошибался и бросил тебя… И я хочу попросить за это прощения. — Это было так давно… — вздохнул Рейген. — Почему ты вспомнил? — Просто так. Может быть, это он зря… Тот день — далёкое прошлое. Рейген не соглашался его ворошить, а ему ни с того ни с сего сунули в руки извинения, и теперь он хмурился и озадаченно чесал в затылке. — Да, это был скверный опыт… Я в самом деле чувствовал себя ужасно. Ещё и уснуть не мог, что бы ни делал… Но мне бы и в голову не пришло злиться на кого-то из вас, и на тебя — особенно. Впрочем, теперь ты подал мне идею… Экубо предупредительно сощурился. Рейген рассмеялся. — Шучу, шучу! Экубо понял, что всё это время держал кулак стиснутым. Только теперь его пальцы расслаблялись, потому что Рейген взял их в свои, а сам он размягчался, как шоколад под солнцем, — но только под улыбкой. — Сейчас совсем другие времена, — сказал Рейген. — И я ни за что не поверю, что ты бросишь меня в отчаянный момент… даже если предоставится возможность. Ты не такой. Я это знаю. И ты это знаешь. Поэтому всё в порядке. Он чуть подался вперёд — Экубо понял всё без слов. И даже если Рейген подразумевал что-то другое, Экубо всё равно сделал бы это… Тесное, горячее, обоюдное соприкосновение губ. Один, два раза… Экубо подтянул ноги на кровать, поворачиваясь к Рейгену. На третий раз он прижался губами к его щеке, грудью — к груди, ладонью — к плечу, и ласково толкал назад, на постель. Он глубоко вздохнул, когда они легли, и согрел дыханием и без того тёплую шею Рейгена. Пальцы сплетались. Сердце размеренно билось и тянулось к укрывающей его тяжести. Веки смыкались, и Экубо видел Рейгена стоящим на замерзающем балконе рёкана. Теперь всё становилось так понятно… Рейген смотрит в темноту и не моргает — боится открыть глаза и снова увидеть ту зловещую пустошь; он примерзает босыми ступнями к дощатому полу балкона — старается не чувствовать качку под ногами; он выдыхает белые облака пара — доказательство, что внутри он ещё тёплый и живой… И он дрожал. Рейген дрожал в объятиях Экубо. В тот день не только он мог потерять своих близких; все они — и Экубо тоже — могли потерять его. Если бы они потянули ещё чуть дольше… они правда нашли бы его тело. И Экубо смотрел бы в его мёртвое лицо, не способный до конца осознать, насколько всё поломалось в настоящем и уж тем более — сколько не случится в будущем. Он не представлял, где был бы сейчас без Рейгена. Рейген дрожал, и Экубо произносил одними губами, раз за разом, что всё прошло, он в безопасности, его никогда не оставят, защитят, уберегут… Теперь — никаких глупостей. И Рейген отвечал. Водил ладонью по твёрдой, надёжной спине, которая закрывает его и всегда будет закрывать. Рейген сильный — но становится ещё сильнее, когда кто-нибудь есть рядом, особенно тот, от кого он не скрывается, с кем может быть честен до конца… — Экубо… Спасибо, что сказал мне, — прошептал Рейген. — Я правда… очень… очень… рад. Всё хорошо. И Экубо улыбался и мял щекой воротник его рубашки. Всё хорошо… И пора бы ему переодеться в домашнее, удобное, растянутое. Рейген с удовольствием снимет строгий рабочий костюм — а может, Экубо сделает это за него. Он нигде не чувствует себя безопаснее, чем в стенах их общего дома.