not our century.

      Я сидела одна в холодном декабрьском доме. За окном валил снег. Первая снежинка упала на прошлой неделе. С тех пор пейзаж окрасился серым ливнем из мокрого снега и дождя. Туман покрывал поля по утру, мутя взгляд, направленный вдаль. Лужи, грязь, выцветшая трава и корявые ветки деревьев. Мой сад нельзя было узнать. Не осталось ни одного цветка, листья сгорели, окрасившись в черный, ни одного светлого оттенка, дерево скамейки потемнело, на ковке скопились капли. Они не спеша стекали вниз и оказывались на темно-коричневой земле.              Колени были согнуты, их обнимали руки, пятки покоились на краю стула. Я сидела и смотрела в окно, по которому барабанил дождь и били порывы ветра. Мои пальцы замерзли, несмотря на то, что их покрывал шерстяной свитер графитового цвета. Вещь, приобретенная много лет назад на ярмарке за гроши, всегда спасала меня в холодные ночи в общаге, спасала осенними одинокими вечерами, закрывала стеной от внешнего мира. На некоторое время я пребывала в безопасности мелкой вязки.              Дела копились стопками в углу, первая, вторая, третья… Я не притрагивалась к ним, избегала грязной посуды со вчерашнего ужина наедине с собой. Не читала электронные письма от начальника. Мой телефон, вроде бы, разрядился ещё вчерашним днём. Зарядка лежала в тумбочке, но подойти к ней, достать шнур, включить телефон казалось непосильной задачей. И всё же каким-то образом я сползла с дивана и оказалась на кухне утром. В кровати я не спала. Вчера она показалась мне чужеродной, неестественной в тенях ночной комнаты. Пугала своим размером, холодом. Я стянула одеяло, сцапала подушку и спустилась на первый этаж. Погасила свечи с ароматом «зимнего утра», легла на спину и взглядом упёрлась в потолок.              Мне было страшно одиноко, как никогда прежде. На столике за спинкой дивана стояла наша с Рэем фотография со свадьбы. Я улыбаюсь в платье и пытаюсь прикрыть лицо букетом. Он смотрит на меня, как путешественник на Полярную звезду. Мы счастливы. И вот спустя два года я лежала на диване нашего дома одна, одеялом стараясь согреть тело. Рэймонд уезжал не чаще, чем раньше, а мне всё было мало и мало с каждым днем. Я не могла насытиться его присутствием, когда он приезжал. Только рядом с ним я ощущала дыхание жизни, слышала, как та отбивает скудным ручьем. Когда его не было на меня нападал страх, способной сотрясать кости, заставлял меня впасть в уныние и апатию. Были бы у меня друзья, они бы сказали: «ненормально бояться».              Паранойя. Этот дом был наполнен призраками. Они смеялись в углу, танцевали в свете торшера на кухне, бегали по саду, планировали расстановку на полу гостиной, там, где сейчас стоял диван. Это были мы, счастливые, молодые. Совсем недавно — рукой подать. Куда это всё делось? Каким ветром унесло?              Я ощущала себя старухой, жизнь которой пронеслась стрекозой мимо пруда за считанные мгновения. Могла отыскать морщины, разглядеть дряхлость тела. Сердце больше не трепетало. Пульс не прощупывался. Кожа казалось ловушкой, непреступной крепостью, останавливающей мой едва живой дух. Наши воспоминания, пропитавшие стены, давили на меня, сужались, загоняли в угол. Я не могла пошевелиться. Своим призрачным присутствием они осуждали меня. Ты не та, что была раньше, ты больше не можешь держаться, не можешь играть прежнюю роль, быть Дакотой Смит.              Потихоньку я превращалась в фантома сама. Бледная кожа, растрепанные волосы, синяки под глазами, тихое шарканье, заклеенный рот. Я могла только пугать, прячась в потемках.              На завтрак я выпила черный кофе без сахара — терпеть его не могла таким — но глотала и глотала, ощущая, как обжигается горло и горьковатый вкус распространяется по языку. Совсем немного и я привыкла, перестала ощущать вкус. Человек ко всему привыкает. Еда для меня тоже казалась отвратительной массой, прожевывать которую стоило непомерных усилий, вот я себя и не утруждала. Села на стул и сидела. Было холодно, но я не шевельнулась, вспомнив, что в гостиной пустует камин. Пальцы ног онемели. От кофты доносился запашок пота. Я была в душе два дня назад или даже три. Когда там уехал Рэймонд?              Мне было не до чистоты и не до еды, очевидно. Печаль захватила меня целиком. Отпрянув от вида за окном, я глянула на часы. Четыре часа шестнадцать минут. Уже почти вечер. Где-то за тучами зарождался закат. Может, мне не хватало солнца, витамина «D». Сезонная депрессия, накатывающая в конце осени.              Желудок болезненно скрутило. Мне нужна была еда, но от одного её вида мне становилось тошно. Может, стоило прилечь. Сон всегда помогал справиться с печалями, но для этого нужно было встать, а я закаменела, превратилась в статую — лишнее движение, я разобьюсь. Бессилие, жалость к себе. Тело пронзила тупая боль. В глазах встали слезы. Сколько ещё можно пребывать в подобном раздрае? Мне надо выбираться, мне надо что-то делать.              А я всё сидела на месте, не шевелясь. У меня не было энергии, не было желания поставить себя на ноги, я будто смирилась с судьбой, поставила на себе крест и принялась ждать неминуемого конца. Не стану скрывать, у меня были размышления о том, чтобы ускорить его приближение. Однако я была трусовата и вряд ли бы смогла наложить на себя руки. Хоть и думала об этом чересчур часто в подростковом возрасте. Тогда мои тёмные полосы проходили примерно так же: я сидела часами в запертой комнате, лежала на кровати, пялилась в потолок или окно, игнорировала домашнее задание и грязную посуду в раковине после завтрака матери (сама я не ела), за что получала крики и ссоры, но даже они не могли растормошить меня. Я смотрела на мать пустыми глазами — она бесилась ещё больше, хлопала дверью и не разговаривала со мной несколько дней. Порою днем я спала, а бодрствовала ночью. Порою слушала музыку, порою писала в ежедневнике, когда было совсем невмоготу, что-то типа: «я не могу так больше», «мне надо выбраться из своего тела» или «не вижу смысла продолжать бороться, хочу, чтобы всё закончилось…», — а затем рисовала рисуночки по углам. Добавляла красок, чтобы слишком мрачно не казалось.              Шея затекла. Я тяжело выдохнула раз десять за последние тридцать минут. Не знала причину, может, испускала дух или пыталась по крайней мере. Меня затошнило от себя. Жалкая. Отвратительная. Я сама себе надоела. Как меня ещё выносит Рэймонд?              — Дакота! — раздался громогласный голос.              Когда дверь успела открыться? Как я пропустила звук подъезжающей машины?              Я подскочила, как ошпаренная, и двинулась на звук как моряк на пение сирены. Только вместо восхищения меня охватил страх и недоумение.              Рэймонд никогда не выходил из себя.              Мы столкнулись на покрывающейся сумеречной пеленой кухне. Он уже без ботинок летел ко мне ещё в пальто и шарфе, в моем подарке, который летел позади. Я увидела его на витрине прошлым ноябрем и импульсивно купила вещь за сто фунтов. Никогда так не делала. Но у меня было такое хорошее настроение, и я желала им поделиться. Конечно, я могла бы его расцеловать или обнимать до онемения, но со мной ведь никогда не было просто. Я так радовалась, когда он примерял шарф при мне, а потом ходил в нем ещё часа два, чтобы сделать мне приятно.              Если бы я могла, я бы улыбнулась.              Рэймонд крепко схватил меня за плечи и склонил ко мне голову, впиваясь взглядом. Я сжалась всем телом. Мне показалось, он вот-вот начнет меня трясти, дабы привести в себя.              — Дакота! Какого черта? — Рэймонд кричал, но я слышала его будто через толщу льда — я барахталась в холодном озере, он стоял на поверхности.              Он никогда не кричал.              — Привет, — пробормотала я, голос такой высокий, неестественный, не похожий на мой. — Ты рано.              — Конечно, рано! — сказал он уже не так громко, но, как и прежде, яростно. Рукой провел по бороде, вздохнул, будто облегченно. — Ты не брала трубку. Я звонил вчера вечером, ты не взяла, подумал, ты заснула. Ладно, но ты не перезвонила утром, я беспокоился и обрывал телефон, пока ехал сюда. Абонент недоступен! Снова и снова. Какого черта?              — Телефон разрядился. Прости.              — Зарядка сломалась?              — Нет, она работает.              — Я не понимаю. Почему ты не поставила телефон на зарядку?              — Не знаю, — ответила я честно и пожала плечами.              — А это что ещё значит?!              Почему Рэймонд зол? Почему кричит на меня? Он может не отвечать мне сутками из-за грязных делишек, которые того не стоят, несмотря на большие деньги, и я понимаю его, принимаю и не обижаюсь. Что за двойные стандарты? Он не может так поступать!              — Я не знаю, понятно? — с раздражением сказала я. — Прекрати допрашивать. Можешь ехать обратно. Ничего не случилось. Я просто устала. Пойду спать.              Рэймонд был нужен мне сейчас, а вместо поддержки, я получила крик и недовольство своим поведением, словно я — подросток, сбежавший из дома.              Мне холодно.              Я развернулась и направилась к лестнице на второй этаж. Ожидаемо Рэймонд поспешил за мной. Я вздохнула и усердно не обращала внимание на тяжелые шаги позади. Раздраженный. Недовольный. Опять и опять я коверкала его путь, рыла ямы и сбрасывала со скал булыжники.              — Дакота, — сказал он мягче, насколько мог. — Нам нужно поговорить. Что происходит? Что с тобой случилось?              — Ничего, мне нужно поспать.              Я зашла в спальню и попыталась закрыть за собой дверь, но он перехватил ручку и зашел за мной. Прямо в верхней одежде, побывавшей на улице, (табу в этом доме). Все было хуже, чем я думала.              — Дакота, не убегай от разговора.              — Я не убегаю. Нам не о чем разговаривать. Тебе пора уезжать. Без тебя Майкл развалиться на части или бизнес потеряет. Или чего хуже. — Я отмахнулась рукой, прошла кровать и уставилась на сад, оказываясь к Рэю спиной.              Мне не хотелось спать, мне хотелось открытой конфронтации, и я точно осознавала, что муж мне её даст.              — Майкл, может справиться без меня.              — Да ладно? Неужели?! — я развернулась к нему и одарила яростным взглядом. — А чего ты тогда к нему бегаешь постоянно? Даже по выходным! Будто он — твоя жена. Или ты ездишь к кому-то другому, а?              — На что ты намекаешь? — с заканчивающимся терпением прошипел он, стиснув челюсть. Ноздри раздулись. Кулаки сжались. Взгляд исподлобья, грозный.              Он был зол, хорошо, я тоже. Пускай почувствует себя на моем месте.              — Ты почти девять месяцев без секса? И ты хочешь сказать, что мне не изменял? — я горько усмехнулась. — Мы занимались сексом при любой возможности, а теперь это перестало быть надобностью?! Не смеши меня! Может, потому ты постоянно уезжаешь? Говоришь, что к Майклу, а сам снимаешь отель в Лондоне? Кто она?!              Рэймонд замер от шока. Лицо его побледнело. Я с такой легкостью нанесла удар кинжалом в спину. Мне не было жаль. Не было. Вот она, перейденная грань. Злая, жалкая, ядовитая и всепоглощающе тоскливая. Я — болото, которое затянет его, съест и не подавиться и продолжит уничтожать дальше всё на своем пути без разбора. Правильно у меня отобрали ребенка. Я поглотила бы и его.              — Я хочу развод, — сказала я, продолжая наносить удары. Он должен понять на ком женился.              Он должен бежать, покинуть этот заброшенной замок, начать сначала, встретить рассвет, жениться вновь на достойной того девушке, завести семью. Он с легкостью откроет новую книгу, напишет новую историю, перекроет мои кляксы.              Безупречный, обворожительный, прекрасный.              — Никогда. — Твердо заявил он, с трудом сглотнув комок в горле. — Дакота, ты не в порядке. Ты не думаешь, что говоришь.              О, я думаю. Чересчур много.              — Я в здравом уме. Я хочу развод!              — Не получишь.              Упрямый.              — Неужели ты не понимаешь, тебе бежать от меня надо?              — Не надо! Я не оставлю тебя, пойми это, прими. Я дал клятву. В болезни и здравии. Пока смерть не разлучит нас. И я не собираюсь её нарушать.              — Даже если мы оба будем несчастны? Я сделаю тебя таким рано или поздно. Ты не обязан тонуть со мной. Оставь меня. Уходи. Я хочу лучшего для тебя.              — Лучшее для меня — это ты. Я люблю тебя.              — Нет! — крикнула я. — Почему ты не понимаешь? Поболит и пройдёт, ты найдешь другую запросто, начнешь с чистого лица с тем, кто тебя заслуживает. Я прогнила, издохла. А ты, ты молод, красив, умен, добр, идеален, черт возьми!              — Хватит! Перестань! Я устал! — заговорил он громко, снова злясь. Я остолбенела, выпрямившись стрункой настроенной гитары. — Ты возвела меня на этот высоченный пьедестал, до которого я едва могу допрыгнуть! Заставила играть роль идеального мужа! Каждое мое действие всматривается и оценивается тобой! Я боюсь ошибиться и задеть тебя, лишиться, потерять. Я продолжаю играть эту нерушимую стену, но я тоже устаю! Это был наш ребенок! Наш! То есть, и мой! Мне тоже больно от потери и от твоего состояния. Я не знаю, чем тебе помочь, как это сделать. А ты не даешь мне поблажек, молчишь и смотришь на меня пустыми глазами. Я не умею читать твои мысли, Дакота!              Он протяжно выдохнул, отвернулся, тяжело опустился на кровать и склонил голову, запустив в волосы пальцы.              — Я — твоя опора. — Заговорил Рэй тихо, устало шептал. — Что бы не случилось. От этого я не отказываюсь. Я буду твоим плечом, но прошу, дай мне вздохнуть. Дай мне время, шанс. Я стараюсь.              Рэймонд пребывал в отчаянии. Он устал. Как и я. А я и не обратила внимание. Слепо вычеркивала его из уравнения нашего брака. Забывала. Никудышная из меня жена. Нет, я была чертовым грузом, который он тащил, даже будучи без сил.              Я забралась на кровать и на четвереньках подползла к мужу. Руки аккуратно легли на его напряженные плечи, носом уткнулась в прохладную шею.              — Прости меня, прости, Рэймонд. — Зашептала я тихо-тихо. — Я не знала, что я с тобой делаю… я не понимала.              Настолько была увлечена собой.              — Из-за меня тебе приходиться переживать ссоры, обиды, потерю. Я виновата. Я потеряла нашего ребенка. У нас было бы всё в порядке, если бы я смогла выносить… Прости меня.              — Нет, милая, — он повернулся ко мне лицом, одаривая вымученным взглядом.              — Я виновата! Выкидыш — моя вина! Я не знала о ребенке, я пила вино и кофе и ела мало. Я не знала… или, может, я-я хотела его недостаточно сильно, а может, кто-то наверху решил, что из меня не выйдет матери…              — Перестань. Ты ни в чем не виновата, милая. Ты не знала, и ты ничего плохого не сделала. Врач же говорил тебе, что тут нет твоей вины. У эмбриона были пороки развития, мы ничем не могли ему помочь. И ты была замечательной матерью, я знаю.              — Я-я-я…              — Дакота, этого нельзя было избежать. Пожалуйста, не вини себя.              — Я стараюсь, честно. Я вижу факты, слышу слова доктора, твои, но это не помогает. Не могу перестать себя накручивать, я будто тону в болоте, барахтаюсь, пытаюсь вырваться, но ничего не выходит. Я не хочу утянуть тебя за собой. Прости меня… я не знаю, что мне делать. Я бы так хотела облегчить своё состояние, исправиться, стать лучше… ради тебя, ради нас.              — Не закрывайся от меня, расскажи мне все, что чувствуешь. Это сильно поможет.              Я взглянула на него глазами, в которых стояли щиплющие слезы, вот-вот норовя спасть по щекам. Он открывал меня, открывал, как старый заржавевший замок на сундуке с неизведанным содержимым, несмотря на тяжесть этой задачи.              — Мне плохо. Мне больно. Это копиться, накрывает волной и, когда это происходит, я перестаю ощущать грани, перестаю чувствовать вообще. Сплошная пустота или злость, терпкая ярость. Я запуталась. Не знаю, как себе помочь, не знаю, где выход из лабиринта. Вот и отталкиваю тебя всеми возможными способами. Я больше не справляюсь, как раньше, я просто вишу камнем на твоей шее.              — Ты не бремя, любовь моя. — Он пригладил мои волосы и аккуратно поцеловал губы. Мои слезы упали на его щеки. — Ты — моя прекрасная жена, даже если ты чувствуешь себя таковой. Мы справимся, мы найдем выход. Доверься мне, прошу, откройся. Дай помочь, я не знаю как, но мы придумаем. Обязательно.              — Мне придется взвалить на тебя непосильную ношу. А ты просил больше воздуха, это не сработает…              Я заплакала и уткнулась лицом в мужское плечо, сжимая его руки.              — Это разное, милая. — Он гладил мои волосы. — Я прошу довериться мне, открыться, рассказать, а не ставить меня на пьедестал и ожидать, что я все пойму сам. Боюсь, это невозможно. Я не смогу помочь, если не буду знать.              — Ты правда не уйдешь? Правда не испугаешься?              — Нет, милая. Я люблю тебя. Тебя, и никто другой мне не нужен, даже если он будет абсолютно здоровым. Я бы никогда тебе не изменил…              — Не оправдывайся, я знаю, что не изменял. Порою я не могу сдерживать этот яд внутри, не могу сопротивляться. Я не хочу причинять тебе боль, но эта обида, она… порою мне хочется, чтобы ты ощутил, что чувствую я. Ты такой невозмутимый большую часть времени, тебя будто ничего не волнует. Я ощущаю себя бесполезной тряпкой, неспособной взять себя в руки.              — Ты не тряпка, милая, ты сильная девушка. Мы со всем справимся.              — Я люблю тебя, прости, мне очень жаль, что у нас не всё ладиться…              — Это временные трудности, Дакота. У нас всё получится. — Он поцеловал мой лоб. — Прости, что кричал, я переволновался, испугался, что ты можешь что-то с собой сделать. Боялся потерять тебя. Прости.              И это от него не утаилось. Неужели он ощущал мою потерянность, мое скользящее желание скрыться во тьме и больше никогда не выходить на свет, к нему? Услышал l'appel du vide, который зовет меня журчанием глубокой реки из поля и серыми камнями, лезущими в карманы? Боялся, зов пустоты заберет меня обычным солнечным днем, когда я окончательно потеряюсь?              — Всё в порядке. — Я отпрянула, заглянула в глаза с ярко-красными капиллярами и коснулась щеки. — Прости меня и ты, милый. Прости, что давила на тебя всё это время. Мне трудно говорить, трудно открыть рот. Я немею. Хоть я и хочу, искренне хочу, чтобы ты понял. Прости меня…              Я лежала на его коленях, лбом уткнувшись в грудь. Рэй обнимал меня, укутывал собой, пока мое тело содрогалось от нахлынувших штормом рыданий.              — Я думал, — шептал он, — тебе стало лучше, я думал…              И даже сейчас в моем безопасном саду, где Рэймонд держал меня крепко-крепко, под защитой любимого тела я слышала его, я слышала зов. Он не замолкал.