«Расскажи очередную выдумку»
Хотя глаза-рубины архитектора вызывающе загорелись, но, кажется, на целое тысячелетие уступили в силе взгляда. Кавех снова проиграл в сопротивлении Аль-Ахмару и собственному нутру, которое вывернулось наизнанку, но почему-то потянулось к пустыннику. И вместо того, чтобы абсолютно точно ему не верить и заткнуть уши, Кавех продолжил слушать. — Я позволил Кариму жить, отвоевав его дух у Небес. На это ушла значительная часть магии, — он почувствовал, как пустынник, коснувшись запретной темы, прикоснулся к его ребрам тоже. Магия же дело не новое для Тайвата, но то, как Аль-Ахмар об этом сказал, сразу же обратило обыденность в табу, и Кавеха тон мужчины сковал окончательно, замуровав мумией в больших руках. — Конечно, я рассчитывал, что он погибнет, но глупый студент оказался не прост, — и тут голос Аль-Ахмара, исследовавшего носом похолодевшую шею, дрогнул на затылке Кавеха: — В Кариме восстала та сила, которую я, по счастливой случайности, искал долгие годы. Вокруг мальчишки расцвели чудные падисары прямо на дрянном песке, он открыл глаза и… Ха… Кавеха, схватившегося за край стола, повело от сильного вздоха на макушке, прошедшегося по спине мурашками. За попытку встать и отстраниться он оказался зажат между твердым прессом и кухонной мебелью, а протест, поздно распалившийся в груди, потух в утробном: — Замри. И, кажется, ту самую силу, о которой Аль-Ахмар так самозабвенно рассказывал, из Кавеха пытались вытянуть одним дыханием. — О, Архонты, что ты вообще говоришь?! Мой отец никогда не обладал никакой магией, у него не было даже Глаза Бога! — голос Кавеха прорезался сквозь чужое «хах» и боль от резкого хвата запястьев. В три движения — упор, толчок, рывок на себя — он оказался прижат к поверхности стола с вывернутыми назад руками, и вместе с ударом в голове выстрелом случилась абсурдная, точно ненормальная мысль:«Забери мою боль»
— Ты… Он сопротивлялся тоже, — продолжил Аль-Ахмар, уронив вместе с Кавехом собственный тяжёлый и громкий голос. — Все вы сопротивляетесь, когда оказываетесь на моей земле. Заглушив рокот злости, Аль-Ахмар вернулся к полюбившемуся затылку архитектора и, прикусив кожу на шее под ошалевший вскрик, продолжил: — Карим провел в моем племени всего неделю — малый срок по сравнению с прошлыми поколениями твоего рода, — Кавех покрасневшим от укусов ухом распознал черную, как ночное небо, иронию. Отец, так любивший звёзды, видимо, украл одну, и именно ее, как назло, Аль-Ахмар любил больше всего, да? Получается, да. А при чем же здесь его «род»? Кавех, как и в начале этой дикой встречи, ответ узнать не хотел бы. Не в далёкой пустыне, не под телом жаждущего зверя, не с чем-то каменным, уместившимся между ягодиц. Не с бьющейся в груди энергией. Ей, взявшейся из ниоткуда, вдруг стало тесно в ребрах, и Кавех задохнулся от странной нужды:«Прикоснись ко мне ещё раз»
Он вытянул голову назад, чтобы вдохнуть немного глубже, но Аль-Ахмар счёл это приглашением для захвата. Конечно, условного и пока без намерения задушить по-настоящему, ведь бытие пустынников ещё и про угрозу, а источник у нее один. Доминация. Форма жажды, направленная на контроль того, что пустынник счёл «своим». Кавех смесью из двух противоположных чувств встретил проникающую под край брюк ладонь и ее скоротечное тепло, оказавшееся на кольце его мышц. И вместо ожидаемого ужаса на атаку зверя, на зубы, сильнее впившиеся в кожу лопаток, на адскую боль ануса от проникновения пальца Кавех выдал только растянутое по столовой: — Т-ты… Тот, к кому он обратился, смешал ответ с уже плохо скрываемым вожделением: — За то время, что твой отец пробыл здесь, он предпринял несколько попыток сбежать и отказался вернуть мне силу, — Аль-Ахмар невесело рыкнул: вероятно, это то, что осталось от его смеха. — Он восстал против меня. Это особенность каждого первого ребенка в вашей бесконечной семейке, но ты, конечно, ни разу об этом не слышал, потому что Карим нарушил данную мне клятву. И тут Кавех, с которого стянули ниже штаны и завязали их куском руки на пояснице, почувствовал холодную магию, перетекающую с чужих пальцев — уже два? — тягучей жидкостью. Его тотчас затрясло, сковав крупной дрожью вдоль позвоночника, и впервые с уст сорвалось что-то неведомое и несуразное. Он застонал, упершись лбом в поверхность стола, и, не в силах закрыть рот, различил скатившиеся с губ капли собственной слюны. Почему-то с эфемерным блеском, почему-то с цветочным ароматом. Лишь уложив лицо на пунцовую щеку, он, тяжело дыша, увидел на столе узоры из падисар. Они обвили свободную руку Аль-Ахмара, опирающуюся рядом, и устремились вверх по его мышцам замысловатой татуировкой, сделав чистую медь кожи правильно заполненной. Таким же Кавеха делали его пальцы, сильным и частым ритмом проникающие глубже. Голос Аль-Ахмара, вдруг просевший, выдал в нем похожее чувство удовлетворения, неправильного и, в то же время, истинного, как цветник прямо на столе и утехи с пустынником на краю Хандрамавет. — Ха… Ты точно ее потомок, — сказал мужчина, терпение которого окончилось в пламени глаз. — Ребенок Карима, Кавех Мехрами, наследник Повелительницы цветов и… последний хранитель ее печати. Обозначенный прохрипел долгое «ах» в ответ, потому что Аль-Ахмар и его чудная магия на кончиках пальцев покинули тело, оставив в смазанном сознании чувство тревоги и реальности. Однако ни они, ни пульсирующая энергия, бурным потоком потекшая по венам и плещущая ожившей ботаникой вдоль их тел, ни собственное прошлое, блеснувшее воспоминанием — Сумеру, раздражающий сосед, записи отца, появление пустынников, поездка в это племя, — не затмили явственное желание.«Я схожу с ума»
В речи пустынника, утратившей человеческий оттенок, Кавех уловил единственную мысль: в один из дней Карим использовал силу Пушпаватики против Аль-Ахмара и предложил взамен себя следующее поколение — своего первого ребенка. В случившейся битве тому пришлось согласиться, и юный учёный сбежал в Сумеру, благополучно позабыв об уговоре. Остальное пролетело мимо чувствительных ушей Кавеха, по которым Аль-Ахмар плавно мазнул языком и тут же сорвался на укус, оглушивший архитектора сладкой болью. Член пустынника, заполнив его полностью, смял живот изнутри, пока руки мужчины — поясницу — снаружи. Собственный орган, оставленный теперь без внимания, колом упёрся в стол, дразняще касаясь головкой его дна на каждом толчке, и Кавех, к общему удивлению, собрал несколько слов в одно целое: — Быстреепрошу, — и цветы вокруг раскрылись полем пурпурных фиалок, засветившись ярким неоном, — ещёещё… Они, переплетаясь сумерскими розами и лилиями, раскрылись на его коже цветными узорами, поползли по столу и устремились к Аль-Ахмару в точке их глубокого единения, выбивающей из Кавеха все здравое. Мелькнувшая мысль о доме, Аль-Хайтаме, работе и будущем проекте — эхо его прежней жизни — растворилась в позыве тела, надиктовавшем ему проклятие:«Возьми меня всего»
И даже если архитектор обладал силой, достаточной, чтобы отказать Царю Богов в ритуале, как отец, он бы этого не сделал из-за разъедающего желания. Будь оно неладно! Кавех, податливый, распался в чужой магии и жаре мужского тела, и даже Аль-Ахмар, удерживающий его на месте грубейшей хваткой, не способен был контролировать процесс. Его тоже древний элементарный союз — дендро и электро, танец и статика, солнце и луна, золото и серебро, жизнь и смерть — поглотил. И Кавех вцепился в чужие ладони своими связанными, сжимая их последним оплотом перед крушением рассудка. Бесконечный оргазм накрыл его лавиной. Натянутый, как струна, он украсил столовую собственным криком и стуком сердца, в такт которому на мертвом песке распустились сотни диковинных растений. В калейдоскопе красок архитектор обмяк на столе. У него в голове смешалось логическое и эмоциональное. Влага и сперма между ног, вырвавшиеся из ануса, устремились каплями на пол, и следом архитектора покинуло всякое сопротивление. На каждый вдох Кавеха — выдох пустынника. На возвращающиеся чувства — остатки звериной страсти. На бледно-золотой спине — поцелуи темных губ. На жизни архитектора — клеймо Алого Короля. Он наконец достал член из Кавеха и, подхватив его с новой силой на руки, почти бережно уложил у камина на пол. На по-царски расписанном ковре и в окружении подушек с золотой вышивкой, архитектор немного расслабился. Несколько это вообще возможно. Его изменившийся рассудок, заполненный до этого буйством секса, рекой пустился к первому берегу здравомыслия: — Я не верю… это все… — но удержаться на нем стоило Кавеху нечеловеческих усилий. Он попытался сесть, глотая с сухостью в горле паховую боль, и облокотился на подушки с трагичной гримасой. — Это все какой-то бред… Как мой отец мог быть… наследником богини Цветов… Мой род… А моя мать? Кавех устремил темно-красные, как запекшаяся кровь, глаза на Аль-Ахмара, который, кажется, увеличился в размерах. Тот протянул ему кубок с какой-то жидкостью. — Пей, — и повязал на бедра искусную ткань. Белесые волосы, спущенные водопадом по смуглым плечам теперь светились лунным светом и рассыпались плеядой звезд так, если бы кто-то зажег их собственноручно. Кавех, засмотревшись, словил себя на мысли:«Я зажег»
Блондин, собрав по крупицам гордость, отказался подставлять голову под кормёжку с рук, и перехватил бокал. В дрожащих пальцах и напряжёнными мышцами он едва ли мог его удержать ровно, но постарался. Аль-Ахмар, скептически на это усмехнувшись, отстал. Жидкость потекла по лицу Кавеха, окропив его грудь блеском от смещения с узорами на теле. Он выпил все без остатка и даже не различил вкуса. Кажется, это была вода. А, может, и вино. Собственные ощущения Кавех теперь склонен подвергать сомнению. Так, запах цветов и распустившиеся вьюны вокруг для него не более, чем галлюцинация. Часть горячки, которую он, очевидно, получил в пустыне. Скорее всего, Кавех серьезно заболел или вовсе умер, погрузившись в сюрреалистичный кошмар. Это все просто не может быть правдой. Это — злобная сказка, проникшая в ткань пространства и ставшая частью его жизни, а он, как главный герой, прошел худшее из испытаний для любой личности: сексуальное насилие. Кавех сморщился, отставил кубок в сторону, не способный поднять ни руку, ни взгляд на Аль-Ахмара, медленно снующего рядом, и прикрыл глаза. Его придавило навалившейся гравитацией и спертым воздухом, которого после… всего стало в разы меньше, и тряпка, брошенная пустынником на бедра, окончательно сравняла Кавеха с полом. Он разлепил веки, адресовал Аль-Ахмару свой гнев с выгнутой в вопросе бровью и получил очередной приказ: — Вытрись, — и на этом все инструкции закончились так, если бы Аль-Ахмар сам остался недоволен. Угрожающе возмужавший он рухнул рядом подобно выдохшемуся льву, и свет камина окрасил его медную кожу мазками из золота и марены. Кавех устало зацепился за его профиль взглядом, спустился по шее к широким плечам и мощной груди, осуждающе уткнулся в торс и отвлекся на появившиеся татуировки. Узор из раннее яркого орнамента обратился сначала белой паутиной, а после — темной хной, едва намекающей на существующий рисунок. Если бы не отпечатавшийся в памяти вид Аль-Ахмара, чью кожу пылко заполняет собственная энергия, Кавех бы даже не обратил на вереницы цветов внимания. Свои же хороводы узоров на теле он, вот например, отлично игнорировал до момента, пока не решил, что протереть до омерзительного влажный пах с остатками на нем штанов — отличная таки идея. А потом все разглядел. Замер. Вытаращил глаза, скривился сильнее. И тут сработал эффект замедленной бомбы, предоставленной такому герою, как он — с деперсонализацией, дереализацией и элементальной встряской. Кавех, сжав края тряпки между своих ног, вдруг взорвался: — Ответь, блять, на мои вопросы, — и, подняв ядовитые рубины на пустынника, встретился с закатным варевом чужого взгляда. — Как мой отец связан с Повелительницей цветов?! И что это, черт тебя дери, за сила? Архитектор обвел руками палисадник вокруг, который от его эмоций приходил в движение и менял окраску. Он негодованием заметил, как нежные жасмины оборачиваются колючими алыми розами, а вьюны — крапивой. Они спелись опасной клеткой вокруг Аль-Ахмара, но все же не посмели к нему приблизиться. — Отвечай! — ещё раз крикнул Кавех, отыскав в растерзанной душе остатки гнева и смелости. Но вдруг он согнулся над собственными коленями от резкой боли, пробравшей его конечности ударом тока. От напряжения между ним и Аль-Ахмаром пробежала заметная искра, заставившая узоры их тел на мгновение вспыхнуть, и Кавеха пробрало до костей очередным противоречием. Сила, раскрытая в нем, на этого конкретного пустынника — монстра — реагировала резко негативно, но с той же мощью, с какой пыталась его оттолкнуть, потянулась ближе. То же самое ощущалось и в недвижимой фигуре пустынника, как будто — всего на мгновение — они стали едины. Танец озона с эфирными маслами дымкой закружился в воздухе, заполнив лёгкие Кавеха. Его конфликт с пустынником, вырываясь наружу, пропитался чувством притаившейся опасности, и электрический скрежет, исходящий от него, сковал Кавеха: словно иглами проткнули. — Карим действительно тебя не подготовил, — сухо начал Аль-Ахмар, — ни к чему. Он, согнувший одно колено, наклонил свое скульптурное лицо и начал исследовать реакцию блондина внимательным взглядом, под которым захотелось сжаться и пропасть — настолько он был опасен в своей смеси из янтаря с кровью. В ответ Кавех показательно опустил голову и вернулся к созерцанию собственного тела. Вся одежда — на выброс… — Давным-давно, ещё когда Набу Маликата была жива и украшала своим шагом мирскую землю, — начал пустынник, не спуская с архитектора глаз, — я грезил о нашем союзе. К ее чудному образу тянулись бедные и богатые, красивые и юродивые, и каждого она одаривала лаской. Но едва ли Пушпаватика действительно понимала, как люди воспринимали крохи этого внимания. Она не разбиралась в эмоциях и мыслях мало живущего народа. Именно я был тем, кто научил ее. Под шуршание снятой Кавехом рубашки — от пота и жара она покрылась пятнами — Аль-Ахмар продолжил: — Мы провели вместе долгие столетия, — тон мужчины стал мягче, — и правили пустыней, как родным домом, который я пытался ей подарить. Это было чудесное время, полное благоверной любви. — Но что-то случилось, — равнодушно вставил Кавех, не поднимая головы. По рельефу его тела ощутимо прошёлся чужой взгляд, оставив поверх свежих синяков новые невидимые вмятины. Архитектор отмахнулся от этого чувства, передернув плечами, и показательно отвернулся к камину. — Она всегда стремилась к людям, —продолжил Аль-Ахмар, — а я к тайнам мира. Спустя столько лет я могу утверждать, что не смотря на размолвки, мы оба лелеяли человечество. По-разному. Я стремился восстать против Селестии и низвергнуть Небеса, что диктуют свой порядок, а она… Маликата оберегала людей в настоящем, танцами и словами, пренебрегая нависшей над Тайватом угрозой. Я — смотрел вперёд, она — перед собой. Так наша любовь обернулась битвой, в которой глупая богиня отобрала и запечатала часть моей силы в собственном теле. За это я лишил ее долголетия. Кавех хмыкнул через плечо и не понимающе уставился на говорящего. Он, хоть и начиненный древним волшебством, едва ли был знаком с методами настоящих богов. Боже, об этом даже думать смешно. Подобие человека перед ним — Царь Пустыни? Тот самый из легенд? Прикусив щеку от нового импульса, вслед за которым распустился свежий бутон нилотпала, Кавех подумал, что удивляться уже поздно. Да и Аль-Ахмар, выдержав паузу, нехотя, со вздохом, но всё-таки пояснил: — Мое проклятие обратило тело Повелительницы цветов в человеческое, — губы пустынника сложились в ироничную и пустую улыбку, — что означало бы ее весьма скорую смерть в масштабах отведенного мне времени. А со смертью наконец освободилась бы та сила, которая не позволяет мне… закончить начатое. Пламя в камине заплясало сильнее под вновь алыми глазами Аль-Ахмара, и Кавех, поджав колени, в долгой паузе не придумал ответа лучше, чем: — Так ты всё-таки Царь Дешрет. Пустынник дрогнул бровью, смерив его долгим взглядом, и опустил веки. Кавех почувствовал осуждение в очередном молчании и мелькнувшее сходство с Аль-Хайтамом. Если бы пустынник прямо сейчас достал из-за пазухи книгу, у него осталось бы сомнений, что все это — затянувшийся розыгрыш немыслимых масштабов. — Да. Но у соседа не настолько ужасное чувства юмора, чтобы издеваться на Кавехом так. И страху на лице блондина секретарь предпочитает умное выражение, чего не скажешь про Аль-Ахмара. От древнего, как пирамиды, пустынника, в отличие от библиотечного ученого, отмахнуться острым словом или оголённой спиной точно не получится. Кавех, поборов тоску по дому и едва примирившись с услышанным рассказом, с дрожью спросил: — И… Что случилось с Набу Маликатой? — Не называй ее имени, — вдруг проревел пустынник громом далёкой грозы. — Она... девчонка попросила защиты у Архонта лесов, своей дрянной почитательницы, и спряталась от меня в глубокой чаще Варлаам, занявшись тем единственным, что оставалось ее человеческому телу — продолжением рода. В конце концов, только сохраняя часть себя в крови потомков она смогла предотвратить возвращение моей силы. Пока существует хоть частица ее духа, я не смогу вернуть контроль над миром и знанием, которые она у меня отобрала. Кавех вскинул брови — сотая, если не тысячная, эмоция против неизменно ровного лица Аль-Ахмара. — Тогда почему ты не убил ее потомков? — сказал он, чувствуя, как цветы вокруг стекаются ближе, кажется, в попытке отгородить от мужчины. — Почему не убил моего отца? Почему оставил в живых меня? — Спустя тысячелетия у любой сделки появляются каверзные условия, — и вот мимика пустынника дрогнула усмешкой. Из всех, что мелькали на чужом лице, Кавех впервые увидел ломано-уставшую. Почти теплую. Отцовскую. Такая усмешка, приближаясь к скромной улыбке, прикрылась взглядом исподлобья и захватила некоторые морщины под глазами Аль-Ахмара. Подобное выражение бывает у человека — бога — с огромным опытом, глубокими шрамами и надменностью характера, которую он давно перерос. Переболел. Отпустил. — Рукхадевата, — незнакомое Кавеху далось пустыннику с усилием, — вернее, как вы ее теперь называете, Малая властительница Кусанали после той битвы закрыла путь мне к землям Мудрости и прибрала к рукам мои владения, по которым распространялось запретное знание. Лишившись силы, статуса и земель у меня осталось не так много возможностей добраться до твоих предков. К тому же они, передавая волю своей прародительницы, верно чтили наказ не покидать территорию Сумеру. Особенность этого злосчастного круговорота кармы состоит в том, что силу Пушпаватики наследует в вашем роду первая кровь, старший сын или дочь, которых берегли как зеницу ока. Так что к моменту, когда наказ Повелительницы вы начали забывать, подавая себя на блюдечке в пустыне, а я вернул часть былого величия, прошло очень много времени. И даже тогда… обнаружилась проблема. — Дай угадаю, — вдруг вставил Кавех, хмыкнув, — без добровольного согласия силу тебе никак не возвратить? При попытке использовать силу Глаза Бога, который Аль-Ахмар оставил где-то в углу комнаты, по его стройной фигуре заплясали новые разводы дендро: витиеватая лоза, гибискус, красноплодник. Они перекрыли озера синяков на коже, погребая их под яростным цветением. И хотя привычное кольцо для дендро-ядер вызвать не получилось, Кавех почувствовал прилив другой более древней и нестабильной силы, которая неведомым образом заглушала физическую боль. Вероятно, без этого приятного бонуса Кавех сгинул бы в муках ещё до начала разговора. — Верно, — Аль-Ахмар кивнул, откровенно засмотревшись на попытки архитектора в магию, и откинулся на согнутые локти, — тогда я понял: как бы Пушпаватика не презирала меня, она запечатала мою силу «любовью». Так что даже те твои родственники, что были не прочь примкнуть к моему племени навеки, без примитивной химии человеческого мозга не смогли возвратить то, что мое по праву. А то, что происходит вопреки этим глупым условиям, ввергает и меня, и вас в продолжительную агонию. Чуть помедлив, Аль-Ахмар закончил: — В конечном итоге, таких, как ты, ждёт гибель, которая никак не возвратит мне положенного. — То есть никто тебя так и не смог полюбить так же, как Повелительница цветов, — заключил Кавех, — и ты, изнасиловав, отпускал каждого из Мехрами, лишь бы дальше размножались, сохраняя твою силу где-то в своей крови. Аль-Ахмар промолчал, но кивнул — в сухом остатке, Кавех прав. — Какая глупость, — заключил блондин, запустив руки в волосы. Он на слабых ногах умудрился встать, но так и не развернулся к Аль-Ахмару лицом. Одаривать его такой честью? Не заслужил. Ломанный смех прошелся по по мышцам архитектора. — И что же ты собираешься «закончить» с помощью силы, ради которой убил столько времени? Пустынник так и не ответил, кладя голову на пол. Без кровавого взгляда и золотых в нем бликов Кавех вдруг почувствовал себя обделённым чем-то важным, хотя должен был — облегчение. Просто… наткнуться на стену из недосказанности после всего услышанного оказалось сродни предательству. К слову, о нем. — Значит, мой отец был в курсе, — Кавех сменил тему, подойдя ближе к огню. Ошеломительные рассказы лишили его тепла, которое недавно щипало кожу. Он поежился и обнял себя за плечи. По ним разошлись плеяды колокольчиков. Вряд ли объятие или несколько лазурных цветов скрасят и без того печальное осознание, что все его прошлое — путаница из лжи и недосказанности, но… Так он сможет протянуть ещё немного. — До встречи со мной — нет, — Аль-Ахмар обратился к потолку, и Кавех, обернувшись на голос из-за плеча, увидел ровно очерченный контур его челюсти. А после, отвлекшись, почувствовал под стопами мягкую россыпь заинтересованных листьев. — Ваша память последние века повреждена. В ней нет места великой тайне, которую Пушпаватика перекинула на того несчастного, с кем выбрала переспать. Хотя, может быть, на пути эволюции ваш род утратил связь с ее волей. Или особо ушлый из Мехрами оборвал ее сам в приступе безумия, желая поскорее меня забыть. Не удивлюсь, даже если это Пушпаватика восстала против моего «террора» вот так, когда от ее существования осталось одно слово и горстка магии… — Ясно, — вдруг перебил его Кавех, сжав предплечья. Он бросил на Аль-Ахмара поверхностный взгляд в полуобороте и поджал губы. — Ты мне соврал. Ты презираешь человечество. И никогда не любил ни людей, ни Повелительницу цветов, ни мир в целом. Тебе есть дело только до собственного могущества. Величество, деспотизм и желание свергнуть то, что тебя породило! Вот что тобой движет! И спустя столько лет… — Кавех. — Спустя долгие столетия издевательств над нами, как ты выражаешься, и тонну оправданий ты остался… Нет, стал ещё большим глупцом, чем был когда-то. Поэтому-то у тебя ни хера не вышло. Сочные георгины и цветы скорби, окропив все оранжево-красным светом, окутали ноги Кавеха, закружились в воздухе и устремились иглами к телу Аль-Ахмара, который не удосужился даже поднять головы. Искажённая, наполовину расцветающая в нем сила тока вдруг заискрилась на свежих лепестках скудным пламенем. В попытке отогнать от себя цветочное возмущение мужчина оставил на лепестках тлеющие дорожки, и запах жженного благовония змеей пополз по столовой. Кавеха затошнило и, дернувшись, он обнаружил на запястье полосу свежего ожога, тянущегося наверх. Значит, цветы действительно связаны не только с его эмоциями, но и с… — Я не оправдываю совершенного, — сказал Аль-Ахмар низким, рычащим баритоном и, наконец, сел прямо. — Я все это сделал. И сделал бы снова. Если бы понадобилось, я бы подверг тебя пыткам, как твоего прапрадеда, или вытрахал бы каждое слово из твоего рта, как сделал с твоей бабушкой. — Ты… — Да, тебя нельзя убивать, потому что, в отличии от тела Пушпаватики, твое — или твоего отца, бабки и прадеда — хранит мою силу глубоко в крови, и спустя столько поколений магия из нее практически выветрилась. Без стимуляции ее, считай, нет, и убить тебя означает уничтожить последнюю возможность, — отчеканил Аль-Ахмар, прорезав в архитекторе две дыры и от них — полосы взгляда по фигуре. — Но это не значит, что тебя нельзя трогать или калечить. — Да я уж понял, — еле выдержав осаду алых, как поле битвы, глаз своими не менее горящими, прошипел Кавех. Он развернулся к Аль-Ахмару и даже сделал шаг навстречу, чувствуя, как внутри кислится та древняя ненависть, звучащая роем чужих голосов. Он не уверен до конца, цветы ли это шепчут ему волю своей первой Повелительницы или это зов предков, но что-то набатом твердит Кавеху:«Убей»
Что бы это ни было, он ясно почувствовал желание.«Меня»
И запоздало увидел ветви из молний вдоль чужих рук. Одна, сорвавшись, попала Кавеху в грудь.«Скорее»
Он упал на колени карточным домиком прямо к ногам Аль-Ахмара, который из стрекочущей молнии сотворил настоящий клинок и приставил к его бледному горлу с темнеющими отметинами. Запах железа с озоном забил Кавеху дыхательные пути, ворвался в каждую клетку его крови и добрался до мозга, в котором заплясали белые вспышки. Воспоминания угрожающе забились в его сознании, намереваясь уничтожить любой намек на реальность, но Кавех, вопреки колючему страху и через новую боль, успел схватится за чужие плечи и крикнуть: — Я понял, — вместе со слюной и кровью на его пораженных губах выросла кривая улыбка. Такая же жуткая и неровная, как молнии у божка напротив. Такая же отчаянная, как жгуты лиан на теле Аль-Ахмара, тлеющие в попытке его усмирить — лишь бы Кавеха не трогал. — Я понял, зачем тебе эта сила. С электрическим поводком, в который обратился клинок молний, Кавех запрокинув голову назад. Он все ещё держал плечи пустынника, пропуская через себя чужую злость. Контуженный смех архитектора заполнил те жалкие сантиметры между ними, и Аль-Ахмар, напоминающий чудище из детских сказок, впервые исказил свое красивое лицо в эмоции, которую Кавех распознать не смог.«Если хочешь выжить сам — бейся»
Аль-Ахмар воспользовался промедлением Кавеха и, потянув на себя молнию, как ошейник, опрокинул того себе на грудь. Архитектор закашлялся, упёршись в пласт накаченных мышц обожженными ладонями.«Если хочешь, чтобы выжил он, — сдайся»
Цветение вокруг пришло в хаос, забившись круговоротом из самых опасных растений, колючих сорняков и диких хищников, отравляющих ядом острова из падисар и випариаса. Если бы пустынник не пустил кольцо тока вокруг, они оба попали бы в дендро ловушку кавеховской агонии. Опаленные концы живой клетки проявились на архитекторе ожогами-шрамами поверх сияющего орнамента, который заполнил каждый участок его кожи: выступ костей, полосы вен, бугор адамова яблока, изгибы ребер. И по всему прошлись руки Аль-Ахмара, стимулирующие током то запретное знание, что Пушпаватика спрятала в крови потомка.«Если хочешь, чтобы жили оба, — полюби»
И Кавех, извиваясь угрем в сильных руках, с усилием переварил эту мысль. По его позвоночнику вслед за пальцами мужчины пронеслись потоки дендро, в стократ усиленные электро, а чувства, подобно шипам, обострились и впились в сердце. Жажда против утопления. Вопль против молчания. Ненависть против любви. Аль-Ахмар согнул колени, подставив их под выгнутую дугой спину архитектора, но для того жест заботы остался незамеченным в череде огней и вспышек перед глазами. Кавех, ногтями исполосовав грудь пустынника, никак не смог найти себе места на чужом паху. Он истерически заерзал туда-сюда, то кусая изнутри щеки, то скрываясь на крик от чувства, что противостояние элементов в теле выворачивает каждый позвонок наизнанку. От шеи к копчику, от сустава к сухожилию, от сердца к желудку — бешеная энергия смела все на своем пути в многоуровневой борьбе между попыткой противостоять Аль-Ахмару, поддаться ему и самому выжить. А вокруг развернулся конец времён: грозовые столбы молний и треск грома то взрывались вспышками по заросшему зеленью песку столовой, то исчезали. Где-то преобладал пустынник, обративший оный в стекло, где-то — Кавех, чей непокорный цвет пустил корни не просто стеблей, а целых деревьев, раздвинувших плиты фундамента. — Я… я не… Не... Нет… Я не… выдержу… — попытался сказать Кавех между болезненными вскриками. — Ты сможешь, — не своим голосом и чуждой себе тональностью прохрипел Аль-Ахмар. Он, крепко держа Кавеха за поясницу, вдруг схватил его плечи и прижал к себе не человеческой, точно смертельной хваткой. — Ах… мар… — имя застряло в осипшем горле. Чужой запах — смесь ладана, смерти и мускуса — вернул Кавеху ту кроху человеческого, что осталось в разрушаемой прямо сейчас столовой. Этот запах — спасательный круг для утопающего в безумии архитектора, чьи заостренные когтями пальцы и вытянувшиеся уши, уже не позволяли ему вернуться в свой мир прежним. Кавех, в общем-то, уже и не знает, что есть мир. Он, захлебывающийся то ли нектаром, то ли кровью, понял: повернуть время вспять не получится. Не получится избавиться от сильно отросших волос — водопада пшеницы. Не получится скрыть изящно выступившие кости — ступени тела. Не получится привыкнуть к двум отросшим с изгибами рогов — диадеме Повелительницы цветов. Не получится. И Кавеха, вжавшегося в тело Аль-Ахмара затравленной ланью, от полного безумия спасает только запах. Точнее: порождаемое им желание. — Никто из твоих предков не смог даже приблизиться к подобному — прошептал Аль-Ахмар на ухо, поглаживая мощным движением чужую макушку так, если бы любил по-настоящему. Он все ещё удерживал Кавеха в объятиях — странных и противоречивых, как все происходящее — и перебивал шум в блондинистой голове бессвязной речью: словно извинялся, словно желал помочь, словно мог спасти. — Но ты… почти преодолел проклятье. Кавеху было невдомёк, что именно он там преодолел, а потому в ответ он лишь долго промычал, все ещё содрогаясь остатками ужасных метаморфоз. В конце концов, этот запах… тепло… упругость… теперь намного важнее даже собственной жизни. Естество Аль-Ахмара, его напряжённые жгуты мышц, движение грудной клетки и необъятное спокойствие — пускай напускное, уставшее и вымученное — для Кавеха теперь более человечны и приятны, чем весь он сам. Аль-Ахмар, хотя и виновник треклятых мук, но все еще — или уже — то последнее, что удерживает архитектора от сильнейшего ужаса руками, ласковым шепотом и широкими поглаживаниями: словно впитывает его страдание и не делится. И Кавех со слезами на глазах понимает: он зачем-то принял и помощь, и пустынника, и его грех, и волшебные прикосновения, и руки на бедрах, и звук собственного горла, сорвавшийся мурлыкающим «мр-рах». Наверное, когда-то это было целостным «Аль-Ахмар», но мысль, которую Кавех хотел бы озвучить, растаяла на языке ягодным привкусом. Он, все ещё трясущийся и не осознающий себя в моменте, высвободился из хватки мужчины и, по-кошачьи выгнув спину, уселся на пах снова. В чужих глазах он увидел себя уже не человеком, а его подобием в красном мраке. Настоящий друид, остатки одежды — не только на нем — на котором пропали в пожаре электрической стимуляции. Аль-Ахмар скользяще прошёлся руками от его ребер к паху и сильнее схватился за бледные исписанные магией бедра. В нем от земного тоже осталось мало: контур титанических мышц стал ещё необъятнее, белые волосы сплелись паутиной, а в затуманенных глазах начался тот необратимый процесс, который отдает необдуманными решениями, горькими последствиями и сопровождается игривым шагом-толчком навстречу. Кавех, глубоко вдохнувший, почувствовал: он весь прикосновение, магия и воздух, который Аль-Ахмар заряжает громовым биением своего сердца. Оно звучит под его ладонями, пульсирует в ягодицах чужими венами и звучит голосом-взрывом: — Пути назад нет. — Он — единственный, — вторит Кавех, приподнимаясь с чужой помощью на налитом органе Аль-Ахмара, настойчиво выпирающем между ног. И в долгом — без подготовки и насильственного рвения — ожидании блондин прикусывает до крови губы, опуская голову ближе к груди. — Ты мог бы просто убить меня. Попытаться. Без прелюдий, как твой отец, — с рваной усмешкой бросает Аль-Ахмар, чтобы развязать узел страха отвлекающим маневром: издёвкой, усмешкой, почти оскорблением. — Или тебе понравилось быть использованным? — Для того, кто хотел… — сорвался Кавех, ощутив чужой член на треть внутри, — …свергнуть этой силой Небеса, вы болтаете слишком много… И, простонав, Кавех заканчивает запрокинутым горлом: — …Ваше… Превосходительство. Но вместо ожидаемой кислоты, которая должна была скрутиться вдоль их тел метрами борщевика, Кавех ощутил мягкость одуванчика: от чужого смеха, выдоха в свои губы, чувства растянутой плоти и стона в прикушенные соски. Перекрытый на мгновение кислород обрушился на него беспощадным темпом, заданным Аль-Ахмаром, и голова архитектора снова наполнилась странными образами. Уже не воспоминания, но, кажется, осколками чужих мыслей, как если бы Кавех был вместилищем для разбитого временем зеркала. Танцы, выпивка, лира, театр. Оправой для отражения, несущего увидевшему несчастье, в котором он, в сущности, не виноват, но при этом — главный подозреваемый. Звёзды, поцелуи, чувство, простыни. Ведь Кавех, подмахивающий бедрами в приступе беспамятства, самый настоящий злодей, поддавшийся предписанной кем-то идее его исторической значимости и нарушивший завет не сближаться с Царем Дешретом, не умолять его быть грубее, не сковывать его движения лозами только для вида того, как он их разрывает одним напряжением груди, не терять рассудок среди песка, стекла и звенящей зелени, на которой несколько раз успела осесть и испариться роса. Не поддаваться желанию. Кавех — а точнее его предки — обещали хранить мир в своей крови, но все они практически забыли об опасностях пустыни и о том, к чему приводит сплетение двух элементально заряженных сил. А он, то ли смеющийся, то ли скулящий от закрученного в животе узла, предпочел забыть о себе, прошлой жизни и мире в целом, чтобы сжать чужую на собственном члене ладонь и приказным «да» одобрить немое «глубже?». О, Архонты, конечно, глубже. Так, чтобы кровь забурлила, осадком выдавая запретное знание по капли. Так, чтобы подвижные узоры в такт шлепкам, сбились в не читаемую рукопись внизу живота. Так, чтобы мысль вернуться домой не смогла пробраться в мокрый поцелуй сквозь сплетённые языки. Так, чтобы в сменившейся позе Кавех, сорвав голос, точно не смог попросить: — Сожми их, — и вместе с поясницей вытянуть голову навстречу захвату. Аль-Ахмару же много не нужно, чтобы согласится и сжать вместе с волосами основания рогов Кавеха, когда тот, почти припав к земле, об этом попросил. Аль-Ахмару невдомек, что его, в общем-то, снова обманули: ведь Пушпаватика завещала потомкам одарить его силой, когда угаснет пламя восстания в душе правителя, и Кавех, в чьих волосы вплетена история, а в тело — другое, наконец, ее волю исполнил. Аль-Ахмару осталось совсем немного, чтобы потерять спесь: с кровью и спермой блондина от очередного захода он выел из того остатки своих сил — тягучей, черной энергии, вспыхивающей от, кажется, бесконечной пляски двух существ. И в очередной раз — последний — Аль-Ахмар вдохнул, и, схватив тонкое тело в отметинах под собой, вошёл на всю длину, наполнив Кавеха до конца. Он впился в него поцелуем, который вместе с отмеренной жизнью столкнул обоих в пропасть вселенной. И два вечных узника — песка и леса — погрязли в едином порыве, в котором старый мир беспощадно наполняется красками, пока внутри — пустота, а снаружи — рокот грома и земли. Кавех, конечно, остался жив: на какое-то из утр, когда все началось с нового лица, но только потому что смог воскреснуть на руках у бога, мечтавшего когда-то победить, после — умереть, а теперь — быть рядом. И, обретя себя в общей потере, Аль-Ахмар воспел нового Повелителя цветов в мелодии молний, а тот обратился заветным источником пустынного бытия — музой древнейшего из существующих чувств: Желанием.