Shiro Sagisu — Berserk L’amour Impitoyable [Slowed + Reverbed]
***
Последний вздох гасит все свечи, и комната наполняется тьмой. Простыни под его ладонями влажные и тёплые от крови. Этот цвет преследует Тома веками. Его сны всегда багрово-красные, они — распахнутая дверь в прошлое. Когда-то давно такой он представлял любовь, но сейчас это цвет власти. И ничего больше. Очертания женского силуэта освещены лунным светом. Её грудь вздымается и опускается, но лишь по привычке. Память о жизни в теле постепенно угаснет. — Неужели, после всего что произошло, ты не боишься? — Том восхищён её храбростью. Их взгляды встречаются. Её глаза сухие, в них больше нет слёз: одна лишь темная бездна. Вместе с жизнью она отдала ему свою печаль. Пальцы Тома помнят мягкость каштановых кудрей, волнами ниспадающих с плеч. Агата очень похожа на неё, поэтому, спустя почти пять веков, он позволяет себе обмануться. На полу маленький серебряный крестик, сорванный с её шеи в пылу страсти. Они оба замечают его только сейчас. — Мне не нужна жизнь, похожая на ад, — отвечает она, и её тихий голос крадёт темнота, превратив в эхо. Том усмехается. Он знает, что где-то там, под сводами католической церкви, молитвы растворяются в пустоте. Богу в его божественных чертогах нет дела до человеческих страданий. Но искренняя мольба никогда не остается без ответа. Том Марволо Реддл — в далёком прошлом рыцарь, сражавшийся во имя Господа, а ныне проклятый им же, добился сана кардинала церкви Святого Павла. Он милостив и всегда является на зов. Однако её история затрагивает внутри него то, что когда-то называлось душой. Агата не отступает от намерений и не раскаивается в желании умереть, но ей нужен тот, кому можно доверить свою тайну. Утро накануне их встречи дождливое и холодное; в главном зале собора все замолкают, когда Том опускает ребенка в купель, произнося молитву. Королева Виктория, мать принца Эдуарда VII, стоит за его плечом. «Крестишь сына, а сама желаешь узнать его будущее у придворной гадалки?», — краски сходят с её лица, а вместо привычного высокомерия появляется страх. Том снисходительно улыбается королеве и передает мальчика ей в руки. Она никогда не узнает, чей голос прозвучал в голове насмешкой, но будет помнить этот день до самой смерти. Повернувшись к залу, Том замечает девушку среди присутствующих на церемонии. Даже сияние свечей не может скрыть бледность её кожи. Никто не догадался бы, но он видит, что она находится между миром живых и миром мертвых, отрешённая от всего происходящего. Отчаяние скрывается в рассеянных движениях тела, его не спрятать под вуалью и опущенными ресницами. Оно неотступной тенью следует по пятам, словно зверь, почуявший запах крови. Агата сама явилась к Тому, хотя ещё не осознает этого. С ней будет не так, как происходило с другими. Она переполнена словно чаша, поэтому он не задаёт вопросов: ему уже всё известно. Тоска пожирает её изнутри, гасит взгляд. Том не позволяет ей отвернуться, читает, как раскрытую книгу. Агата скована браком в то время, как её любимый лежит в могиле без креста, ведь самоубийцам отказано в прощении. Она одержима дьяволом: так говорит священник после того, как перепуганные родители вытаскивают её из петли. С тех пор Агата никогда не остаётся одна. — Твой Бог не помог тебе, — и пелена слез вновь скрывает от него произошедшее. Он указывает на отражение в окне и с приятным предвкушением следит за направлением её взгляда. Губы Агаты начинают дрожать; потрясение окончательно разрушает хрупкую веру. — Но я помогу. Как далеко она способна зайти, чтобы осуществить желаемое? Агата оглядывается на мужа; их разница в возрасте неприлично велика, и перед взором Реддла предстают ночи, полные её рыданий, его упреков. Какая досада, что ему досталось прекрасная, юная девушка, лишённая страсти, воли к жизни. Она опасается только того, что ей снова не позволят совершить задуманное. Значит последняя черта уже позади. — Жди меня сегодня ночью, я заберу тебя в своё поместье. — Я согласна, — женские губы целуют перстень на его руке. Договор заключен. Он крадёт Агату прямо из супружеской постели, и так незаметно, что её супруг не просыпается. Если ей казалось, что расплатиться можно только собственной жизнью, она ошиблась. Том одержим видениями, они овладевают его разумом, и он поддаётся. Оба падают на постель; пальцы быстро распускают шнуровку корсета, чтобы пробежаться по обнажённым ребрам, впитать чужое тепло. — Тихо, тихо, — хрипло шепчет он и проникает во влажный горячий рот, глотая её всхлипы. Он гладит волны каштановых волос и скользит языком вдоль шеи. Что за наваждение?! Сколько бессмысленных попыток поймать её образ. Заглянув в глаза полные ужаса, Том колеблется между жалостью и желанием насладиться иллюзией. Похожих девушек он видел сотни, но магия исчезала, как только Том замечал не тот разлёт черных бровей, другой оттенок глаз и совсем иной тембр голоса. Подобным образом цветочная эссенция, заключённая во флакон, является тенью настоящего живого аромата, а картина с изображением моря дает лишь представление о море настоящем. И всё же, Агата делает его воспоминания чуть ярче; мгновения хватает чтобы вообразить себе, будто под губами ее кожа. Он срывается. — Пожалуйста, — умоляет она, пытаясь перехватить его руки, но Том хватает её под колени и подминает под себя, разводя ноги в стороны. Если он не рассчитает силу, Агата умрет раньше от вывихнутого позвонка. Нижние юбки рывком спущены до колен, губы целуют ореолы грудей, и он еле сдерживается, чтобы не впиться в упругую плоть. Она выгибается и дрожит от паники, по щекам катятся слезы. Язык слизывает пот с бархатной кожи. Запах страха сладкий, дурманящий. Облизав два пальца, он вводит их внутрь. Её влагалище тугое и влажное. Всё вокруг размывается, и Том почти верит, что попал в одно из своих воспоминаний: она лежит перед ним: обнаженная нимфа, пленяющая одним только взглядом. Руки помнят эти изгибы: линия подбородка, тонкие ключицы, маленькие розовые соски, мягкость бедер. Девушка под ним лишь бледная копия, но черт побери, даже она доводит его до безумия. — Наивная, — шепчет он, сцеловывая с распухших губ солёную влагу. С силой толкнувшись внутрь неё, Том упивается криком. — Ты заключила договор, но не уточнила условия. — Выполни обещанное, — прекрасные тёмные глаза угасают; у тела больше нет сил сопротивляться. Агата оставляет попытки оттолкнуть его от себя, только глубоко дышит сквозь стиснутые зубы, когда он проникает до упора. Напряжение внизу живота усиливается, и мучительный жар заставляет Тома двигаться рывками. Ко лбу липнут мокрые завитки тёмных волос. Всегда такой холодный рассудок сейчас плавится от приливов наслаждения. Всего несколько секунд на пике оргазма, и он оказывается, хоть и не в раю, но там, где не чувствует бремени проклятия. Это даже слаще крови, насыщенной адреналином. Том пытается удержать в ладонях её лицо, но Агата отворачивается и пелена наваждения вдруг спадает. Она другая. — Засыпай, — прощальные слова теряются в прерывистом горячем дыхании. Темная сущность не позволила ему поступить с ней иначе. Он сам есть искушение и грех. Сердце Агаты трепыхается в груди, отмеряя последние секунды. Перед его глазами проносится вся её жизнь: с самого рождения и до потери возлюбленного, похожая на упоительно-теплые летние рассветы. Таким выглядит время, принадлежащее невинной чистой душе. Но эти моменты ничто в сравнении с вечностью. Её тело пронзает судорога; она несколько раз сглатывает собственную кровь прежде чем взгляд стекленеет. Всё кончено. — Ты взяла на себя тяжкий грех, когда решилась пойти со мной на сделку, но я исполнил твоё желание, — Том распахивает окно, впуская ледяной порыв ветра. — Вы встретитесь, даю слово. Агата в последний раз оглядывается на него, прежде чем уйти. Её образ тает в воздухе, и через несколько мгновений Том остаётся один на один с ночью. Она смогла утолить его голод: не физический, но духовный. — Сэр, вы звали меня? В проеме двери появляется слуга, одетый в черный фрак. Том щелкает пальцами, возвращая тусклый свет в комнату. — Убери её отсюда, — приблизившись к постели, он срывает с неё простыни. Под ними лежит юная девушка, рядом с ней пустая склянка с ядом. Иссиня-серые губы застыли в полуулыбке.***
Солнечный прохладный свет заглядывает в спальню, отражаясь в зеркале расплавленным золотом. Гермиона прикрывает веки тыльной стороной руки, раннее пробуждение вновь возвращает её к тревожным мыслям. Мать дала ей столько наставлений и советов относительно жизни в браке, но Гермиона так и не услышала от неё слово «любовь». У неё создается впечатление, что эти два понятия чаще всего несовместимы. Может быть, ей действительно стоит повзрослеть и забыть на полке романы, которыми она раньше зачитывалась. Джонатану всегда было легче говорить о своих чувствах, чем ей, но она надеется, что со временем сможет о многом ему рассказать, когда им удастся взрастить первые ростки доверия друг к другу, а пока оба охвачены волнением перед предстоящей свадьбой. Гермиона много раздумывала над тем, совпадают ли они по характеру и взглядам на жизнь. Ее однозначно привлекало упрямство Джонатана, его борьба за мечту. Признаться честно, именно это нравилось ей в нём больше всего. О ссоре между отцом и сыном в семье Харкеров ходили слухи. Её мать обожала смаковать сплетни, так что однажды Гермиона стала невольным слушателем во время совместного шитья в гостиной. Джонатан наотрез отказался становиться адвокатом: его страстью стала архитектура, поэтому он осмелился бежать из дома, чтобы поступить в Университет Королевы в Белфасте. Разумеется, такая дерзость не сошла ему с рук. Отец лишил собственного сына наследства. Юноша, оставшийся без родительской поддержки, имел мало шансов на заключение выгодного брака. Никто из семей не решился в открытую осудить его появление на балу, но Джонатан сам не предпринял попытки пригласить кого-нибудь из молодых леди на танец. Зато украдкой поглядывал на Гермиону. После полуночи, когда гости уже начали разъезжаться, он окликнул её и вручил листок бумаги с рисунком. В мягких воздушных линиях наброска Гермиона сразу узнала себя. — Вам очень идет смех, — Джонатан подмигнул ей и, поклонившись, исчез в толпе. Так начались их тайные встречи. Гермиона с ужасом представляла себе, что сказал бы покойный отец, но ей не хватало духу отказаться от чего-то нового в своей жизни. Прошло почти полгода, прежде чем они решились рассказать обо всём своим родителям. Джин Грейнджер на удивление быстро дала свое согласие. Гермиона догадывалась о причине — молодом любовнике, после встреч с которым она сияла, хоть и пыталась это скрыть. Стоило ли её осуждать, если Гермиона почти не помнит, звучал ли голос матери в присутствии отца? Сорочка остается лежать на кресле, её она надевает только если никуда не нужно выходить из дома. Спать полностью обнаженной немного стыдно, но так свободно. Корсет сдавливает рёбра; Гермиона сдувает со лба прядь, втягивая живот. В отцовских брюках и рубашке она всегда чувствовала себя более, чем комфортно. Но ни разу так и не решилась выйти из дома в таком виде. В корсете воздуха всегда недостаточно, но это хотя бы ее любимое платье. Тёмно-зеленый цвет красиво подчёркивает белоснежную кожу. Молоденькая служанка лавирует из кухни в гостиную, чтобы успеть накрыть на стол до пробуждения хозяйки. — Я позавтракаю с Джонатаном, можешь убрать приборы, — улыбнувшись ей, Гермиона направляется к двери, захватив с собой шляпку. — Хорошо, госпожа, — служанка провожает ее сонным взглядом. Оно и к лучшему, может она успеет немного вздремнуть до того, как проснётся старшая госпожа. Та любит поспать до полудня. Очертания города размыты в солнечном мареве. Наверное, это последние тёплые дни перед заморозками. Всё-таки впереди ноябрь — ее самое нелюбимое время. Поэтому она настояла на том, что свадьба должна состояться ранней весной. Как можно чувствовать себя красивой среди всей этой грязи? Гермиона вязнет каблуками в месиве из листьев, конского навоза и сырой земли. Но, все-таки, утро сегодня выдалось прекрасное: она останавливается, заметив, как солнце сочится радугой сквозь оконную розу в соборе Святого Петра. Где-то высоко среди ветвей заливается трелью неизвестная птица. «Будь я богом, я бы проводила там часы, слушая звуки органа и тихие проповеди священников. Любой счастлив находиться там, где его так сильно любят», — Гермиона слышит трепет сердца, неумолимое течение времени внутри себя. Но смерть пугает её не так сильно по сравнению с тем, сколько возможностей она может упустить. В уголках глаз появляется влага. От красоты захватывает дух, и, хотя Гермиона не может назвать себя набожным человеком, ей свойственно чувство одухотворенности. Редкое явление, скорее дар. Из-за чудесного света в витражах Гермиона опаздывает на встречу с Джонатаном, но, разумеется, ничего не рассказывает о причине. Он не поймет, а она и не стремится делиться с кем-то слишком сокровенными вещами. С детства приученная к тому, что её причуды кажутся всем странными, Гермиона не пытается говорить о своих мыслях и наблюдениях с другими. — Сегодня ты сияешь, — замечает Джонатан, одарив её лукавой улыбкой. Гермиона замечает тосты с ветчиной. Поспешив снять легкое пальто, она устраивается напротив и придвигает себе тарелку. От свежего воздуха разыгрался аппетит. — То же самое могу сказать и о тебе, — вонзив зубы в хрустящий хлеб, она зажмуривается от удовольствия. Глаза Джонатана вспыхивают, он откладывает газету, готовый поделиться новостями. — У меня появился большой заказ! И ты не угадаешь от кого! Джин пришла бы в ужас, увидев, что дочь позабыла все манеры. Гермиона делает большой глоток кофе и вытирает пенку с губ салфеткой. — Если ты так говоришь, я ни за что не угадаю, — она знает, что Джонатану не хватит терпения играть с ней в загадки. Он достает из кармана пиджака конверт с бордовой печатью и, развернув его, протягивает ей. Гермиона быстро пробегает взглядом по строчкам. — О, боже… — Ну почти, — шутит Джонатан и она сдерживает смешок. — Как долго продлится твоя поездка? «Буду ли я тосковать по нему?» — Боюсь, мне придется задержаться там до марта. Какое-то неясное чувство, подобно дуновению летнего ветра, вытесняет мысли о долгой разлуке. Джонатан нравится ей. Он для неё шанс прожить более интересную жизнь, чем с теми, за кого в будущем ее хотела выдать мать. Возможно, они станут хорошими партнерами, любовниками, но что-то заставляет Гермиону сомневаться во всем: нужен ли вообще брак для того, чтобы занять своё место в жизни? Она не знает. — Но почему он выбрал тебя? Письмо лежит между ними на столе. Из-за него их свидание превращается в прощание. — Меня порекомендовал ректор колледжа, и, хотя я занимался не такими крупными проектами после выпуска, получал высокие оценки во время учебы. — Ты очень талантливый, я всегда говорила тебе об этом, — она позволяет ему поцеловать себя в щеку. — Мы сыграем свадьбу, о которой ты мечтала, — Джонатан окрылен. Гермиона даже слегка завидует ему, ведь сама никогда не испытывала ничего подобного. Выпадет ли ей в жизни подобный шанс?***
Вибрации глубокого голоса парят в пространстве нефа. Том останавливается на последней строчке и обводит взглядом молодых священников, собравшихся на утреннюю литургию: те же смертные, охваченные безумным стремлением забыть о своём главном изъяне. Ладонь ложится на крест. «Ты никогда им не отвечаешь, сколько бы тебя ни умоляли», — с этой мыслью он читает последние слова молитвы. Проклятие всё еще с ним; потребовались сотни лет, чтобы обрести силу, которая сделала его неуязвимым к любым церковным обрядам. И всё ради мести, приносящей лишь слабое утешение. Он - всё ещё воин, падший ангел, собравший под своим крылом всех, кто потерял надежду быть услышанным. «Почему, почему, почему ты позволил ей умереть?» Ему тоже никто не отвечает. Заняв пост кардинала, он понял как это, оказывается, легко — говорить о Боге. Том беседовал с высшими представителями католической церкви и даже с самим Папой Римским, но не услышал ничего, кроме высокомерных речей. Все эти люди превозносили в служении самих себя, но не верили истинно, не любили безусловно, не слышали ничего, кроме голоса собственного эго. И тогда Том оставил попытки узнать о Нём у рода людского. Он жил по собственным законам и вершил судьбы только по своему усмотрению. Что остаётся тому, кто потерял любовь, жизнь, веру? Только властвовать. Служба окончена. Освободившись от облачения, Том покидает собор, пройдя сквозь приходскую капеллу. Старые деревья давно уснули, печально склонившись над могилами. Ночной туман тает в лучах солнца, оседая влагой на каменных плитах. Багровые листья опадают на землю. Том опускает взгляд под ноги, и воспоминание вонзается стрелой под ребра. Ступить некуда, вокруг тела своих и врагов. Дождь перестал, и теперь в воздухе витает сладковатый запах гниения. Том оборачивается к горизонту, туда, где встает рассвет. Ему кажется, что он оглох. Здесь очень тихо, настолько, что он слышит биение сердца. — Мы победили, господи, — он смотрит на чистый утренний небосвод и не может наглядеться. Ему удаётся собрать лишь с десяток выживших, прежде чем Том, наконец, покидает поле боя. Дыхание мертвых будет преследовать его отныне и навеки. Душа желает покоя; он пришпоривает коня, но уставшее животное не может перейти на галоп. До дома ещё так далеко; сердцу видятся зеленые холмы, воды быстротечной реки и её лицо. Наверное, яблони уже распустились, и Габриэль вновь сидит на скамье, окружённая пышными облаками соцветий, с книгой на коленях. А может быть, она велела оседлать лошадь, чтобы выехать к нему навстречу сразу после письма, которое он отправил с гонцом? Ночи обратного пути совсем беззвездные, небо затянуто грозовыми тучами; им приходиться останавливаться, иначе лошади умрут от истощения, и эти часы для него невыносимы. Он задыхается, если не думает о ней. Руки, привыкшие к мечу, почти забыли тепло её тела, но Том вновь и вновь рисует образ, вдыхая в него жизнь. Если бы можно было закрыть глаза и очутиться у ее ног. Любовь к Габриэль спасла его от смерти, и, пусть Господь простит его, но в запале битвы, среди настоящего ада, он вдруг понял, что любит её сильнее, чем что-либо в этом мире. В глазах Габриэль рай… Ворота замка распахнуты, и это приводит его в гнев. Том первым спешивается с лошади и входит в главный зал. Слуги прячутся по углам, и тогда он хватает за локоть одну из ее фрейлин. — Почему Габриэль не встретила меня?! Бездна вдруг расступается перед ним, и ноги отказываются подчиняться. Он предчувствует смертельный удар, от которого не увернуться, не отбить, и даже собственной жизни не хватит, чтобы расплатиться. — Ме-ертва, — лепечет она, губы белеют от сдерживаемого крика. Том не рассчитал силу. — Мы нашли нашу госпожу сегодня утром на берегу реки! «Я не уберег её от тебя». — Где она? — В своих покоях. Он не может связать услышанное с реальностью, с собой и с ней. Медленно, ступень за ступенью, лестница кончается у порога будуара. Мокрая ткань льнет к телу, Габриэль лежит на белом покрывале, руки раскинуты в стороны. Можно было решить, что она упала в обморок, если бы не тонкая струйка крови, засохшая у края рта. Том опускается на колени и касается ледяной кожи, гладит пальцы. Все вокруг него исчезает, уступая миру грез. Время летит незаметно и, наверное, слуги боятся помешать их прощанию, но похороны отложить нельзя. Поэтому, когда, наконец, вокруг замка сгущаются сумерки, в покои входит священник. — Сын мой, отпусти её. Теперь мы можем только молиться о том, чтобы Господь простил ей этот тяжкий грех. Том поднимает на него взгляд. — Я сражался с его именем на устах, а он забрал её жизнь. — Я понимаю твоё горе, — священник кладет руку на его плечо. — но Габриэль покончила с собой. Она сама обрекла душу на вечные скитания. Тени в комнате вдруг оживают, или это лишь обман зрения. Том приближается к старику, оттесняя его к порогу. — Разве он не является покровителем душ? Или его могущество лишь миф? В тишину комнаты врывается крик, оконные стекла дрожат от порыва ветра, Том с силой давит на рукоять меча, вгоняя лезвие в чужую плоть. Кровь обагряет его руки, он склоняется ближе и тихо произносит: — Сколько крови пролито, но ему оказалось мало… И тогда из горла вырывается рев, в глазах темнеет от потрясения. Он оседает на пол рядом с двумя телами, раскачивается из стороны в сторону, призывает тьму, чтобы распахнуть перед ней свою душу. Лишь бы всё прекратилось. И мир, знакомый ему, действительно прекращает своё существование. Кладбище остаётся позади. Он завидует и мертвым, и живым. Какая ирония: его сердце не бьется, но боль на месте. Том возвращается в поместье. Гость должен приехать только через несколько часов, поэтому он запирается в комнате, чтобы продолжить чтение: «Мир духов рядом, дверь не на запоре, Но сам ты слеп, и всё в тебе мертво. Умойся в утренней заре, как в море, Очнись, вот этот мир, войди в него».***
У Джонатана дрожат руки. Умывшись, он зачесывает волосы назад и придирчиво оглядывает себя в зеркале. Бессонная ночь в поезде не прошла бесследно: он выглядит уставшим, и оттого нервничает ещё сильнее. Джонатан на ходу надевает шляпу и, выйдя на улицу, оглядывается по сторонам в поисках извозчика. Уверенность растаяла также быстро, как сахар в чае, которым он запивал пустоту в желудке. Адрес правильный, но Джонатан сомневается. Перед ним кованые ворота, а за ними возвышается поместье; в окнах нет света. «Наверное, я всё-такиошибся», — в любом случае он уже опоздал на встречу. Ему даже не приходит мысль известить кого-то о своем приезде. Мрачное старое поместье в готическом стиле ничуть не похоже на обитель главы Британской Католической церкви. — Сэр Джонатан, — из ниоткуда возникает человек во фраке; он отпирает ворота и учтиво отступает в сторону, — прошу прощения за ожидание. В саду тихо, и будто невидимый купол поглощает шум Лондона, не позволяя звукам проникнуть на территорию поместья. Под ногами только шуршание гравия, а над головой ветер гуляет среди ветвей облетевших дубов. Здесь красиво; вдоль тропинок высажены кусты терновника, иссиня-черные ягоды поблескивают среди острых шипов, выглядят они несколько аскетично по сравнению с шиповником или кустами роз. «Кто вообще пойдет на то, чтобы соблюдать Целибат всю свою жизнь», — размышляет он, пока перед ним не открывается дверь. Том, с иронией оглядев своего гостя с ног до головы, протягивает ему руку. «Что за испуганный мальчишка, и одет слишком вычурно, будто собрался на прием в Букингемский дворец». Джонатан не может скрыть своего удивления: его ожидания явно не совпали с реальностью. — Вы думали, я старик? — пространство первого этажа вдруг наполняется глубоким бархатным смехом. — Простите мне мое замешательство, Ваше Высокопреосвященство, — Джонатан, наконец, жмет руку в ответ, смутившись своего невежества. — Я привык к подобной реакции. Джонатан покорно следует за хозяином поместья, слегка сбитый с толку. Они проходят через коридор, и он слышит шаги слуги позади себя, это заставляет нервничать еще сильнее. На стенах висят картины, и на каждой моделью является юная девушка-брюнетка. Большинство изображенных сюжетов имеют весьма откровенный характер. Мало ли, какие причуды могут быть у кардинала? В зимней веранде приглушённое мягкое освещение, за окнами сгущается тьма, не видно даже деревьев в саду, и Джонатан мысленно ругает себя за трусость, какой-то иррациональный страх, который никак не сформируется в ясную мысль. Чего же он боится в доме того, кто ближе к господу, чем любой обычный человек? — Я…не стоило, — на столе стоит множество блюд, и Джонатан невольно сглатывает слюну. Он не ел с самого утра, с того момента как сел в поезд. — Мы могли бы встретиться в более официальной обстановке. — Вы ничуть не утруждаете меня. Видите ли, я провел весь день за чтением и только сейчас собираюсь ужинать. Видя, что его гость медлит, Том ободряюще улыбается. — Прошу, Джонатан, — с этими словами он отпивает вино из бокала, давая понять, что отказ может его оскорбить. — Голод - враг разума. Некоторое время он изучает юношу напротив. Любой из известных архитекторов Лондона посчитал бы за честь возглавить проект по строительству нового собора, но Том искал того, кто мог бы создать нечто особенное. Этому парню из Белфаста повезло; ректор университета, основанного королевой Викторией, прислал его работы. Стиль и архитектурные мотивы напомнили Тому церкви в родных краях. Он решает увести беседу в другое русло, так, ради забавы. — Вам кажется, что истинный христианин непременно должен быть аскетом? — интересуется Том, заметив, как Джонатан смотрит на его опустошенный бокал. — Боюсь, что не вправе судить об этом, Ваше Высокопреосвященство, — столовые приборы слегка подрагивают в неловких пальцах. Тому определенно нравится эта игра, ведь он достаточно проницателен и ему не составляет труда проникнуть в чужие мысли. Гость уже составил некоторое мнение о хозяине, но боится высказаться. — Вы окажете мне услугу, если на время забудете о моем сане, — спокойно поправляет его Том, но тем не менее это не просьба: скорее приказ. — Вне времени служения я всё ещё хотел бы чувствовать себя обычным человеком. — Как скажете, сэр, — Джонатан осушает второй бокал вина, понимая, что у него нет выбора. Здесь он обязан соблюдать чужие правила. Алкоголь разгоняет кровь, и мысли замедляются, растекаясь патокой. Нелепое, но такое приятное состояние опьянения окутывает тело и голову. Вино оказывается, очень крепкое, или он действительно устал и проголодался. Вечер продолжается. Кардинал совсем не производит впечатление набожного и скучного ханжи; его интересы далеки от религии: он рассказывает о судьбах людей, и речь его насыщена подробностями, такими яркими, что Джонатан невольно задаётся вопросом, по какой неведомой причине этот незаурядный человек с живым умом выбрал путь священника? Нервное напряжение отпускает, алкоголь делает свое дело. А кардинал, кажется, даже не собирается переходить непосредственно к самому заказу, он только спрашивает о том, чем вдохновлялся Джонатан при выполнении экзаменационных работ в колледже. — Расскажите мне, почему Вы решили заниматься церковной архитектурой? — Я пришёл к выводу о том, что именно церковь является местом, с которым люди связывают всё самое сокровенное, — тепло приливает к щекам, Джонатан подносит к губам третий бокал вина. — Для меня это отличная возможность оставить память о себе на века. Том приподнимает бровь, в его голосе звучит презрение. — Значит тщеславие, а не вера движет Вами? Джонатан улыбается, поднося ко рту платок, чтобы сдержать икоту. — Если честно, я думаю, что Господь скорее выдумка, чем реальность. Свет вдруг начинает колебаться словно на веранду проник сквозняк. — Он существует, Джонатан, — глаза Тома темнеют от гнева. — Простите, я забылся, — страх вдруг возвращается, мурашками бежит по телу, и Джонатан втягивает голову в плечи, чувствуя испарину на лбу. Идиот! Как он додумался до таких высказываний в присутствии священника. — Оставим, — снисходительно произносит Том, меняя тему разговора, — Поведайте мне о своей жизни. Вы женаты или только ищите себе спутницу? — У меня есть невеста, — робко отвечает Джонатан, — наша свадьба состоится в марте, но сейчас мы в разлуке, так как я получил Ваше письмо и сразу же выехал в Лондон. Лицо кардинала безмятежно, однако Джонатан никак не может заставить себя взглянуть в эти черные глаза. — О, я понимаю Вашу грусть, — хотя в голосе ни капли сочувствия. — Предполагаю, она тоже тоскует по Вам. — Признаться, я в этом не уверен, — он долго прятался от этих мыслей и вот они его настигли, в такой неподходящий момент. — Почему же? В ответе Джонатан сомневается. Возможно, Гермиона не решилась проявить свои чувства на людях, а после того, как они распрощались, плакала той же ночью в подушку. Он ухаживал за многими девушками, но ни одна из них не походила на неё. Гермиона витала в облаках, иногда не сразу реагировала на вопросы и проявляла сдержанную нежность в ответ на его поцелуи и прикосновения. Она покорялась, но не принадлежала. — Я влюбился в Гермиону с первого взгляда, но у меня есть ощущение, что она ищет во мне не то, для чего женщины вступают в романтические отношения. — А что Вы ищете в ней? — Она удивительная, — Джонатан задумчиво улыбается, глядя куда-то вдаль, — каждый, кто видит её, обречён влюбиться. Думаю, в ней воплощены мои мечтания. Том мысленно насмехается над этими высокопарными словами. Люди влюбляются в тех, кто позволяет им лицезреть самих себя в лучшем свете. Все это не более, чем эгоизм под маской любви. Единицы готовы пожертвовать собой ради неё, и тысячи упиваются одной лишь влюбленностью, словно наркотиком. — Ваша возлюбленная, наверное, подобна ангелу, — подшучивает над ним Том. — Позволите взглянуть на её фото? — Да, конечно, сэр, — Джонатан достаёт из кармана пиджака маленькое портретное фото и передает слуге. Её глаза смотрят на Тома сквозь вечность. Каштановые волны скрывают маленькие округлые плечики; она трогательна и юна, как в их первую встречу. Под его губами тонкая белая кожа, Габриэль прячет взгляд и высвобождает пальцы. Королевская дочь, которая пожертвовала своей свободой ради того, чтобы избежать войны. Он уверен — она возненавидит их брачный союз, и сердце, не знавшее страданий, вдруг сбивается с ритма. Это любовь с первого взгляда, с первого вздоха рядом с ней, и он никогда еще не был так растерян, уязвим. «О память, томящая разум в клетке, что же ты сотворила со мной», — взгляд затуманен солеными воспоминаниями. — Вам очень повезло. Тот в смятении кивает, заметив, как фото исчезает под чужой ладонью. — Но, боюсь, вы с ней уже не увидитесь, — продолжает Том; в его руке оказывается столовый нож. Джонатан сглатывает; ему вдруг видится, как по обеим сторонам стола между ним и кардиналом сидят люди. Но наваждение исчезает: их снова двое. Ему хочется встать и уйти, однако слуга, как верный пёс стоит у порога, сохраняя гнетущее молчание. — Я не понимаю, о чём Вы, — пытается возразить он, опьянение от вина вдруг ударяет в голову болью. — Вам придётся меня понять, — лицо Тома мрачнеет, и Джонатан пытается сообразить, что он сделал не так. — Ваш союз с Гермионой невозможен. — Но почему? — Такова моя воля, — голос звучит отовсюду, хотя Том сейчас не произнес ни слова. Рубашка липнет к телу от холодного пота, Джонатан пытается встать, но ноги отказываются подчиняться. В немом ужасе он подносит пальцы ко лбу, чтобы покреститься и вздрагивает от громогласного смеха. — Вы же не верите в Бога, Джонатан! За столом по обе стороны от кардинала сидят люди: их глаза темны как ночь, в них отблески пламени, а одежда слишком старомодна и богата для этой эпохи: каждый одет в бархат, украшенный золотыми или серебряными нитями. Только одна женщина, сидящая по правую руку от Тома, полностью обнажена. Джонатан не может произнести ни слова, в горле сухо, а язык прилип к небу. Ведьма смотрит на кардинала с обожанием, тёмные глаза подернуты поволокой похоти. Их мысленный диалог окончен, и он кивает ей. — Наслаждайся, дорогая. Она двигается плавно и незаметно. Только что была рядом с кардиналом и вот уже тут, стоит напротив Джонатана. Чёрные кудри распущены и доходят до талии, полная грудь часто вздымается, чем привлекает невольное внимание испуганного до смерти юноши. Её кожа слишком бледна, а вены отливают серым оттенком. Джонатан задыхается от страха, он чувствует на себе множество взглядов, они ощупывают его, тянутся к горлу, но страшнее всего она — притягательная ведьма, заставляющая ненавидеть себя за то, что с ним происходит. Она перекидывает ногу, и опустившись на него сверху, начинает тереться бедрами о ширинку брюк. Тело отзывается против воли; дикий страх переплетается с возбуждением. В комнате воцаряется безумство, слышится смех и громкие разговоры, только слов он не понимает. — Не сдерживайся, — шепчет ведьма, влажный язык скользит по ушной раковине, ширинка уже расстегнута, холодные пальцы обхватывают налившийся кровью член. Ему мерзко, но контроль над телом утерян полностью. Он - зверь, почуявший запах крови с бойни, уже не в силах вырваться на свободу. Слишком поздно. Джонатан теряет кардинала из поля зрения, и когда тот появляется прямо за его спиной, пытается дёрнуться в сторону. Ощущение скользящих по члену женских пальцев мешает здраво мыслить, чтобы хотя бы попытаться осознать шансы на спасение. Том склоняется над его правым плечом, в этот момент Джонатан совершает проникновение без собственной воли. Ведьма ритмично раскачивается, её взгляд направлен на кардинала. Они оба овладевают его мыслями и телом. Эта бесовская оргия, в которой он оказался, начинает сводить с ума. — Расскажи о ней всё, что знаешь, — приказывает Том, и слова льются потоком, пока тело терзает другая, нелюбимая. Джонатан будто со стороны наблюдает за собой и ничего не может сделать. Воспоминания о Гермионе исчезают одно за другим, как листья, подхваченные ветром, и ужас пронзает душу. Они больше никогда не увидятся. Ведьма близка к экстазу; мышцы внутри неё до боли сжимают член, и она запрокидывает голову, ничуть не стесняясь того, что занимается публичным сексом. Её это лишь подстёгивает, распаляет желание. Комната наполняется жаром и стонами, мерзким гоготанием и улюлюканьем. Когда она, наконец, кончает, Джонатан совершенно опустошен, горло саднит от всего сказанного. Эти двое поиздевались над его душой и телом вдоволь; он знает, что это ещё конец. Ему отсюда не выбраться. Джонатан делает над собой усилие, по лбу скатываются капельки пота, он ловит кардинала за рукав; хватка невероятно слаба, но Том оборачивается и молча смотрит на него сверху вниз. Смаргивая подступающие слезы, он еле слышно шепчет: — Что Вы решили с ней сделать? Он бы кинулся в ноги кардиналу, умолял бы не трогать её, но Джонатан знает, что бессилен перед тем, кого считал человеком. Рука Тома поднимается, и ведьма вдруг перехватывает её, умоляюще, подобострастно заглядывая ему в глаза. — Оставь мне его, прошу… — Я не могу так рисковать, — он мягко, но настойчиво разжимает её пальцы; Джонатан улавливает лишь мимолетное быстрое движение рукой, прежде чем горло обжигает страшная боль, и облик Гермионы гаснет перед взором. Лезвие проходит сквозь гортань, разрывая ткани. Из-за приложенной силы сталь погружается глубоко в плоть. — Будь ты проклят! Я ненавижу тебя! Ведьма опускается на пол рядом с телом, её руки оставляют кровавые следы на ботинках Тома. Остальные хранят молчание, ведь от господина можно ожидать что угодно, и лучше не попадаться под горячую руку. — Что ты знаешь о ненависти… — с горечью отвечает он, и воткнув нож в столешницу, покидает комнату.