Наигрался

«Перемирие», кажется так называют подобные ситуации. Дайки кривит губы в раздражённом оскале и допивает виски одним большим глотком, горло давно уже не обжигает и не скручивает внутренности от того, что кроме этого пойла желудок ничего сегодня не видел, рядом стоит так и не тронутый стакан, в котором когда-то был лёд, теперь — вода, Дайки щёлкает бармену, чтобы тот повторил. Перемирие, ага, как же, блять. Они не нашли резко общий язык, ни один из них не пошёл на уступки, но оба сделали вид, что — да. Аомине так и не простил и не считает, что этот человек имеет хоть какое-то право на это, Аомине всё ещё презирает, не терпит, ненавидит. У него просто не было выбора (был, но оставшийся вариант ему претил), и они заключили сделку. Хуёвую, втоптавшую в землю все его принципы: именно так он себя чувствует — пальцы на шее, лицом макающие в грязь, знай своё место. Это холодная война, тягучее и ледяное ожидание, когда каждый пытается получить из сложившейся ситуации максимум выгоды, собрать козыри, и эту войну Аомине не проиграет, так он говорит себе, отметая всякое здравомыслие, вопящее, что у него нет ни единого блядского шанса. Может, просто прикончить? Аомине Дайки в полной заднице, и вся эта ситуация уже не просто бьёт по гордости: ему кажется, что все его прошлые решения, всё, что он делал до этого, потеряло всякий смысл, всё это не имеет никакой ценности; в довесок к этому — необходимость играть не просто по чужим правилам, по правилам того человека. «Наигрался, сынок? Пора бы и делом заняться». Он не знает, сколько выпил, но точно знает, что дохуя и останавливаться не планирует, убеждается в этом «дохуя», когда взглядом выцепляет до скрежета зубов знакомый силуэт и давится всполохом обжигающих, похлеще виски, эмоций. Злость? Раздражение? Он и сам не понимает чего больше, зато понимает, что обвинять его во всём этом было бы глупо, но на языке так и вертится предательское: «Если бы только не...». То что тогда? Да нихуя. Аомине не знает, сколько выпил и помнит — целое нихрена, думает, что может оно и к лучшему, думает, что даже всё выпитое не способно изменить ситуацию, дерьмо. У него ломит мышцы так, как никогда не ломило после тренировок (потому какие нахуй могут быть тренировки, когда вокруг тебя одни неудачники), из отражения на него смотрит взлохмаченная вековая заёбанность; Дайки клонит голову в сторону и вскидывает бровь, разглядывая яркие синяки на шее, с мрачной усмешкой желая тому, кто их оставил сломанного носа или парочки выбитых зубов. В универ он больше не ходит и отнюдь не из-за исключения, про подработки и вообще всё, что было «до» можно забыть, у Аомине теперь семейные, мать их, дела. Эту сучью роль он сыграет на отлично, для этого ему даже стараться не нужно, что признавать не хотелось, но и отрицать было бы глупо: «папаша» точно знал куда его пристроить, а Дайки ему в этом помог, пусть и пытался сделать ровно обратное. «К чёрту», — мрачно думает, впечатывая какого-то мудозвона лицом в стену, время, ему нужно время, и тогда он сможет всё это дерьмо обернуть в свою пользу. — Аомине... — к горлу подкатывает тошнотворный ком и он выпускает незадачливого провинившегося перед его отцом человека, накрывая ладонью рот. Это начинает надоедать, но за прошедший месяц Аомине осознаёт одну вещь: тогда синяки на шее были отнюдь не от того, что он от души кому-то морду начистил, — он бы предпочёл не вспоминать, но подсознание паскудная хрень — настойчиво напоминает ему, подсовывая одно воспоминание за другим. — Молодой господин! — Аомине резко вскидывает голову и окидывает приставленного к нему придурка жгучим раздражением, хули пристал-то? — вы плохо себя чувствуете? — Не твоё дело. — Прошу прощения... звонил ваш отец, — запинается, замечая, как Аомине тут же мрачнеет, раздражённо дёрнув уголком губ, и бросает взгляд на избитого мужчину у чужих ног: попадать под горячую руку — последнее, что хотелось бы, этого не остановит даже то, что они на одной стороне: — Нужно привести одного человека к нему. — Нашёл, блять, мальчика на побегушках, — Аомине проглатывает яд и думает, что может, блять, курить начать, а, — куда? Холодная стена царапает кожу через футболку, но это ни разу не умаляет ни внутреннего жара, ни спеси; цепкие пальцы впиваются в шею, и Аомине доставляет извращённое удовольствие, что это не показушное — искренним намерением придушить его к чёртовой матери, и Аомине — сучьи скалится, смерив того насмешливым взглядом: ну же, давай, если кишка не тонка. Аомине пьян и ему так чистосердечно поебать: на последствия, на отца, чтоб ему подавиться там, на всё вокруг; на пальцы чужие и жгучие эмоции, что кожей можно почувствовать — не плевать. Эта мысль забавляет его, эту мысль он находит ироничной, ёбанная издёвка; весь мир сужается до этого переулка, до чужой клокочущей злости и распалённого до предела напротив, возводя собственные эмоции и безрассудство в Абсолют. — Пошёл ты, — выплёвывает Кагами, явно изрядно успевший накидаться и сам, и разжимает пальцы. На этом стоило бы и остановится, Аомине знает, просто вернуться в бар и попросить налить ещё и то было бы лучшей идеей, но он этого не делает, но вместо этого Дайки сминает в пальцах ворот чужой футболки и не позволяет тому отстраниться. — Не-а, — тянет губы в пьяной ухмылке, откровенно забавляясь всей этой ситуацией, и подаётся ближе: — Чёрта-с два, — хрипло, не сводя бешенного взгляда с чужого и касаясь губами чужих губ; Аомине не даёт ни себе, ни Тайге осознать происходящее, им движет импульс, которому он и сам не способен дать ни одного вразумительного объяснения. Аомине — целует. Целует, деля один ахуй на двоих, настойчивым ёбанным требованием, сильнее сминая ткань в пальцах, не отстраняется даже когда чувствует, как этот ублюдок Тайга нахрен прокусывает ему губу: «Пошёл ты», — мысленно вторит и резко подаётся вперёд, отталкивая того назад, впечатывая уже его в стену напротив. «Ебанулся, Дайки?». Может и да, но какая к чёрту разница? Аомине не хочет думать об этом, не хочет думать почему сделал это и почему не хочет останавливаться. Объяснять ничего — тоже не хочет. Зато слышать это «Дайки» от него Аомине нравится сейчас, хоть и сам факт, что он признаёт это, откровенно говоря, бесит. — Только не говори, что я украл твой первый поцелуй, — издёвкой; это, конечно, вряд ли, но не всё ли равно? Выпускает из пальцев футболку — большим давит под подбородком, заставляя запрокинуть голову и скалится тому в шею: — В таком случае, я так, блять, сожалею, — сцепляет зубы у сгиба плеча и хрипло смеётся на чужое сопротивление. Пожалуй да — ебанулся. Пожалуй, ебанулись оба. Дело в том, что выпили слишком много? В том, что жизнь как скатилась в какую-то задницу, так и не планирует становиться лучше? В напряжении, которому недостаточно уже было привычных стычек и которое даже хорошая драка не способна была снять? Аомине не знает, он подумает об этом потом. Может быть. Сейчас — сейчас его мысли занимает крепкая хватка Кагами, мать его, Тайги. Его сбитое дыхание и непримиримость, тёмным расцветающая на коже Аомине. Сейчас — Аомине зажимает ладонью чужой рот и предпочёл бы заткнуть собственный, впившись зубами в Кагами, но неудобно, и он давится этим. Сейчас: «Ненавижу», — общее на двоих, когда целует уже Тайга. «Да, так лучше», — думает Аомине, а после мыслей не остаётся вовсе, ни одной, и от этого так, блять, хорошо, что тоже — бесит. — Какого хера? — цедит Аомине, сталкиваясь с Кагами. Долгую минуту он тупо смотрит на него: после они не виделись, после тот должен был жить своей грёбанной жизнью и больше никогда — никогда — не попадаться на глаза Аомине, потому что жизнь Кагами Тайги и его жизнь — не должны и не могут пересекаться, если только тот не решил в ещё какое в дерьмо встрять. Не должны были, учитывая новые условия. — Я спрашиваю: Какого. Хрена. — Аомине смотрит на подопечного отца и терпение его, видят боги, не вечно. — Я лишь исполняю приказ вашего отца, молодой... — договорить он не успевает, потому что Аомине не даёт — Аомине бьёт, вздёргивает его за вороты пиджака, наносит ещё один размашистый удар и рывком откидывает в сторону, в груду хлама из каких-то балок и ещё хуй пойми чего, тут же оказывается рядом и добивает ногой, не сдерживаясь, не находя в себе ни сил, ни желания сдерживаться. Он терпел, он делал, что от него хотели, у него было только одно условие: не втягивать в это дерьмо этого придурка, — тогда почему, блять, человеком, которого нужно привести, оказался он? На Кагами Аомине не смотрит. Он наклоняется и находит чужой мобильник, заставляет разблокировать его, отец берёт трубку до смешного — сразу. — Ты быстро. Быстро. Быстро, блять. — Иди нахуй. — Цедит Аомине и разбивает телефон о землю, втаптывает его в землю ногой, но этого недостаточно, чтобы унять хотя бы часть злости, недостаточно, чтобы выразить всё, что он чувствует. Серьёзно? Этот старый ублюдок серьёзно думал, что всё пройдёт хорошо, так, как он хотел? Это что, грёбанная проверка типо? К чёрту. К чёрту всё. Аомине, может, пожалеет об этом решении — плевать. Хуже уже быть просто не может. И он даже знает, что ему ответили бы, спроси он, как это понимать, всё ведь просто: он — отец — и не втягивает Кагами, не трогает; он, сука, не при делах. Всё же — стоит прикончить. Аомине сыт по горло всем этим и уж лучше он сгниёт за решёткой, чем продолжить быть его шахматной фигурой; будь по твоему, отец, пусть игра будет по твоим ублюдским правилам, но закончится она не так, как ты этого хочешь.