31 декабря, четверг
Я вышла из замка и направилась к лесу, в сторону хижины Огга. Снег хрустел под ногами, как будто корочка сладкого скона, когда откусываешь первый его кусочек за вечерним чаем. Было тепло в зимней мантии, достаточно, чтобы не использовать согревающего заклятия, а с неба летели крупные хлопья снега, наполняя сердце каким-то исступленным восторгом. По правде говоря, я не знала, куда иду. Глупо вышло: ведь я, можно сказать, сбежала с середины ужина, потому что в Большом зале почему-то стало слишком душно. До отбоя оставалось всего ничего, но мне в одночасье стало совершенно невыносимо находиться там, со всеми – точнее сказать, с теми немногими, кто остался на эти рождественские праздники в школе. Мы все сидели за одним столом – ученики с разных факультетов и даже преподаватели! Было уютно и мирно, разговор лился спокойный и дружелюбный, профессор Слизнорт завладел всеобщим вниманием, делясь байками о своих бывших учениках, еда была невероятно вкусной, и даже сливочное пиво – хоть я его и не люблю – появилось сегодня на столе (в порядке исключения, разумеется). И все бы ничего, если бы те единственные трое слизеринцев (двое первогодок и один старшекурсник, который никогда не уезжает домой на каникулы) не оказались волею случая прямо напротив меня. ...Я никогда раньше не замечала, какие чудесные, льдисто-голубые у него глаза. Светлые такие глаза и кожа бледная-бледная; весь он такой тонкий и будто фарфоровый, такой хрупкий, и в то же время такой сильный и... идеальный. Интересно, почему я не замечала? Мама часто говорит, что я накручиваю себя, что выдумываю себе проблемы и вообще, что я влюбчивая и слишком чувствительная. Но это все неправда! Ну и глупость! Ведь еще каких-то пару месяцев назад – и с прошлого учебного года – мне искренне казалось, что я влюблена в Абраксаса Малфоя. Вот смех! Да что там, я с самого сентября не могла глаз поднять в его обществе; благо, сталкивались мы достаточно редко. Но сегодня что-то случилось, и я вдруг прозрела, и видит Мерлин: то, что, как мне казалось, я испытывала к Абраксасу, и рядом не стоит с тем, что я ощутила только что, в камерной обстановке праздничного ужина. Нет, Малфой, конечно, симпатичный, и выглядит все таким же статным и спортивным – ясно, квиддич и все такое. Но Малфой – не то… Теперь все кажется мне пресным и глупым. Ведь не Малфой вовсе, а он, тот, другой заметил меня! Я поймала на себе его взгляд и поняла, что задыхаюсь. Даже закашлялась (вышло ужасно глупо и стыдно, потому что тыквенный сок забрызгал воротничок моей рубашки, а мне и в голову не пришло очистить пятно магией). Он, конечно же, не подал виду, но – Мерлин, Мерлин! – я видела, что он улыбнулся, и мне стало совсем худо от этой его улыбки. Почему я никогда раньше не обращала внимание на то, какие аккуратные у него губы? И как он эстетично ест. Я смотрела бы на это вечно. Как аккуратно он держит нож, как аристократичны его пальцы и манеры! Маленькая капелька мясной подливы осталась на его губе, он взял салфетку и промакнул ее… Я глаз не могла отвести! Мне хотелось попробовать его на вкус. А он, конечно, заметил. И где-то глубоко в душе я успела только порадоваться, что его чистокровные друзья (в их числе и Абраксас), вечные подпевалы, которые крутились и липли к нему и всегда в рот ему глядели, разъехались теперь по своим богатым особнякам. Потому что теперь я могла просто смотреть, не боясь быть осмеянной, как в прошлом году. Я хотела только смотреть на него. Чувствовать, как жаром наполняется все мое нутро, дышать глубоко – тем же воздухом, что и он. Но, главное, смотреть, бесконечно смотреть. На его точеные черты, в его невозможные ледяные глаза. И смотрела бы, если бы он не заметил. Но он заметил. Увидел меня. Мне достаточно скоро пришлось вернуться в замок, но я, конечно же, не пошла в Большой зал, а направилась прямиком в башню – благо ни с кем не пришлось бы разговаривать этим странным вечером, поскольку все мои соседки разъехались по домам, и вся спальня была полностью в моем распоряжении. Достав из чемодана блокнот, я раскрыла его на новой странице и принялась писать. Когда-то у кого-то я прочитала, что личный дневник – это «Омут памяти для бедных», и не могу не согласиться с этой дефиницией. Очень метко. Омут памяти в тот вечер мне был необходим, я должна была все это записать. Потому что его глаза – это, очевидно, самое прекрасное, что существует на всем белом свете.5 января, вторник
Его зовут Том. Три самых значимых звука, и я произношу их шепотом утром и вечером, подобно молитве, и улыбаюсь. Я теперь все время ищу его в толпе. Ничего не могу с собой поделать, взгляд так и цепляется за группу слизеринцев. Но иногда бывает и так, что поиски мои тщетны. Бывает – вот как сегодня – вижу кого угодно, даже на Малфоя постоянно натыкаюсь взглядом, чему была бы несказанно рада еще каких-то пару месяцев назад. Но Том Риддл будто сквозь землю провалился. Лишь за завтраком мне удалось заметить его в Большом зале, когда он уже уходил. Мне всегда его мало. Я рисую мысленные сценарии наших возможных встреч и бесконечно прокручиваю в сознании гипотетические диалоги. Особенно часто – перед сном. Он всегда признается мне первым, а я… Я нежно смотрю на него. Долго-долго. Долго мы стоим посреди черной вселенной, мерно бьются наши сердца, мимо проходит вечность, потом он касается моей руки и я, неизменно дрожащая, просыпаюсь на смятых простынях. Ночи как ни бывало.7 января, четверг
Первая неделя нового года, первая учебная неделя прошла как во сне. Я, словно сомнамбула, слушала и не слышала, смотрела и не видела, инстинктивно – и так непохоже на меня – старалась садиться всегда на последние парты, чтобы подумать о том, как же мне существовать дальше. Я потерялась в реальности, и ненужную реальность эту для меня теперь заменил он. Однокурсники задают скучные вопросы об учебе и делятся – друг с другом, как всегда, не со мной – впечатлениями о каникулах, снова, как и всегда, просят списать домашние задания по зельям и трансфигурации (не очень понятно, чего ожидают преподаватели от них, расслабившихся и отвыкших от учебы!), а я – сама себе удивляюсь – даже не пытаюсь им отказать, хотя все еще считаю, что списывать ужасно нечестно! Никогда раньше никому не позволяла списывать. Они удивлены, ведь привыкли говорить гадости за моей спиной, но мне все равно. Их жизнь течет своим чередом. А моя – переменилась в одночасье, ведь каждую ночь я теперь провожу с Томом. Теперь я всегда ношу с собой блокнот, мой Омут памяти, потому что он для меня – способ «подумать вслух». Я долго размышляла, как сохранить свою сердечную тайну, потому что… потому что ни одна живая душа не должна прочесть! Я не вынесу, если об этом узнают его друзья. Или, хуже того, его отвратительные воздыхательницы, которых, я знаю, у него навалом на всех четырех факультетах. Аббот, Прюэтт, МакКиннон, даже Алисон и Элоиза – и это только те, о которых мне доподлинно известно! Так что сначала я обратилась к монографии Шеймуса Шихана «Школа шифра», но потом запуталась в символах, и часть записей о нем просто исчезла. Это-то и натолкнуло меня на красивое, элегантное решение вопроса – и я воспользовалась им немедленно: просто магически скрыла все, связанное с его именем. Блокнот практически опустел, ведь все на свете теперь связано только с его именем.8 января
Том Риддл занимает все мои мысли, и я стараюсь подгадать его появление в Большом зале – потому что это единственное место, в котором, я точно знаю, он появится трижды в день. Я сижу за завтраком, обедом и ужином много дольше положенного и стала опаздывать на занятия. Но мне все равно. Мне физически необходимо видеть его. Я просто смотрю на него издалека, и меня переполняет эйфория, за спиной вырастают крылья и жизнь обретает смысл. В прошлом году – с Абраксасом – все виделось мне более радужным, хотя шансов у меня с ним не было никаких, и я знала об этом с самого начала. Но продолжала мечтать. Он просто был (ну, точнее, тогда казался) невероятно красивым и в меру драматичным, мне виделось, будто только я и способна его понять. После того, как случайно (точнее почти случайно) застала его в библиотеке, когда он ссорился со своей пассией из-за будущей невесты, я вдруг подумала, что могу стать ему другом, тем человеком, который ничего не потребует взамен, а готов просто быть рядом, выслушать, поддержать; и неважно, что я младше, что учусь на другом факультете и что мы с ним ни разу в жизни и словом не перекинулись. Помню, как подошла к нему, когда он остался один. Помню этот его взгляд. Это уже потом он вполне четко обозначил свое отношение к таким, как я. Это после было больно и обидно. Это сильно позже, когда я плакала в подушку с неделю и думала о том, как прыгну с Астрономической башни, и, может, хотя бы тогда он все поймет, а соседки по спальне успокаивали меня и говорили, что этот надменный индюк не стоит и кончика моего мизинца. А я только и могла что рыдать. Теперь все иначе. Больше среди соседок у меня нет подруг. Кроме того, я знаю, что Том не такой. Я выяснила, что Том Риддл – полукровка и потому совершенно точно не может презирать маглорожденных.11 января
Я смотрю на себя в зеркало и понимаю, что то, что я там вижу – то, что видит Том, – не представляет собой никакого интереса. То есть, правда… Не представляет из себя буквально ничего. У меня темные волосы, которые я туго заплетаю в косы синими – в цвет галстука – лентами. Но недостаточно темные, чтобы считаться изысканными – как у Ливи, например, цвета воронова крыла. Серая школьная юбка доходит до острых – слишком острых, по-глупому острых – коленей, а туфли мои кажутся слишком массивными для тонких лодыжек. Я бы хотела купить новые, но у меня нет ни сикля лишних денег. Чулки сборят под коленями и на подъеме стопы, а мантия мне не очень-то идет, но с этим ничего не поделать – форма есть форма, а правила есть правила. Я не умею подчеркивать свои достоинства, как Ливи или Элоиза. Я и вовсе не думала о внешности, пока вдруг не поняла, что Том может меня увидеть.11 января, вечер
На занятиях мне везло – никто из преподавателей не обращал на меня внимания: ни на гербологии, где я просто прошмыгнула к самому краю грядок, ни на трансфигурации: хотя Дамблдор, уверена, лишь сделал вид, что не заметил моего опоздания. Проницательный взгляд его полоснул по моим щекам, намеренно не фиксируясь на зрачках – излюбленный прием всезнающего и всевидящего: дать мне шанс остаться незамеченной. Я раскусила вас, профессор. Я – под недовольными, а где-то и презрительными взглядами – села на заднюю парту и раскрыла дневник. Мне очень хотелось написать об одном важном событии: я смогла достать его расписание! Это было, конечно, ужасно нечестно. Я подловила Эйвери на восьмом этаже, и, спрятавшись в нише за гобеленом, испытала на нем легкий Конфундус, сработавший, однако, удивительно точно. До сих пор не могу понять, как мне это удалось – ведь он значительно старше и опытнее меня. Но не зря я столько училась и не зря прочитала, должно быть, сотню книг из открытой части библиотеки (заглянула бы и в запретную, но мне так и не удалось получить разрешение). В последнюю секунду заметила Тома, который, кажется, не понял моего грязного намерения. Он выходил из библиотеки, когда я, вжав голову в плечи, тихо поздоровалась с ним. Он смерил меня своим колким взглядом и подчеркнуто вежливо поздоровался в ответ, назвав меня по имени и слишком протянув гласную. Но он знает мое имя! Я осознала это лишь в спальне, когда сидела на кровати, сжимая в руках заветный (и чуть смятый) лист пергамента, на котором кривым почерком Эйвери чернели заветные столбцы с названиями предметов.***
Теперь дышится немного легче. Я точно знаю, где и в какой момент могу увидеть его; но за его перемещениями не так-то просто уследить даже с расписанием, особенно, в выходные, поэтому всю субботу и часть воскресенья я проторчала в библиотеке, надеясь увидеть хотя бы краешек рукава его мантии. Но тщетно, его не было. Я не знаю, где искать в выходные. Я обошла, кажется, все коридоры, заглянула даже в больничное крыло. Хотела бы я найти повод спуститься в слизеринские подземелья и заглянуть в их гостиную… Ах, Томас М. Риддл! Т. М. Р. Т. Р. Том Томас … Миссис Риддл. Миссис Томас Риддл. М. Р.18 января
Будь я чуть менее занята попытками вернуться к учебе и мыслями о нем, изобрела бы такую магическую книгу, в которой можно было бы прочитать о любом человеке все. Все его данные, его увлечения и интересы, и чтобы там еще обязательно были колдографии! Вроде библиотеки с огромными досье на каждого из учеников Хогвартса. Я назвала бы ее «Книгой лиц». Я изучила бы ее вдоль и поперек, спала бы, держа ее под подушкой, а каждое утро проверяла бы, не выложил ли он новых колдографий; возложила бы ее на алтарь и молилась бы на нее. Все его колдографии (и обычные магловские фото, ведь, кто знает, у него, знакомого с миром простецов, с моим миром, могут быть и такие) я бы тоже хранила под подушкой и смотрела бы на них каждый вечер. Потому что не видеть его – невыносимо. Сегодня у Тома нумерология, защита от темных искусств и трансфигурация. Сразу после завтрака мне нужно быть на прорицаниях, а потом у нас сдвоенное зельеварение. Слизнорт не строг (да и я все еще каким-то чудом остаюсь на хорошем счету), он мог бы закрыть глаза на мое опоздание (шутка ли, добежать от кабинета защиты до подземелий – точно опоздаю), но так я точно пропущу вводную часть, где он будет объяснять особенности и характеристики зелья, которые потом обязательно всплывут на С.О.В. А списать мне будет неоткуда. Однокурсники со мной не разговаривают без особой надобности. Но так я не увижу Тома, а без него день кажется прожитым зря.20 января
Вчера вечером я случайно услышала в гостиной, что Алисон считает Тома симпатичным. Больше я никогда не дам ей своих конспектов по трансфигурации.14 февраля, самый дурацкий день
Ненавижу 14 февраля. Ненавижу всю эту розовую романтическую чепуху. Ненавижу! Вспоминаю прошлый год, и снова накатывают слезы (да, тогда я здорово опозорилась перед Абраксасом). В этом году я не допущу ничего подобного: просто скажусь больной и не пойду на занятия, весь день пробуду в спальне. Пусть это будет стоить мне целого дня без Тома Риддла, его алебастровой кожи и его длинных пальцев, которым место на изгибах какого-нибудь утонченного музыкального инструмента. Это выше моих сил, Мерлин, я и так проплачу весь день. Уже плачу. Не хочу видеть, сколько валентинок получит Том. Да и сама, как бы мне ни хотелось, ни за что и никогда не пошлю никому любовных посланий. Лучше умереть. А он непременно получит их, даже не сомневаюсь. Вчера я слушала, о чем разговаривают мои соседки по спальне, и, мантикора их раздери, двое из пяти планируют сегодня отправить Тому Риддлу анонимные послания. Алисон даже придумала какой-то подарок. Интересно, как он отреагирует? Будет, как всегда, холодно-равнодушен, улыбнется краем губ или обрадуется? Вдруг среди адресанток окажется кто-то, кто мог бы заинтересовать его? Это буду не я. Я-то знаю (на собственном горьком опыте), как просто отследить отправителя, если только он не опытный маг, а глупенькая четырнадцатилетка, которая надеется до поры до времени сохранить в тайне свое имя и в то же время неистово желает дать знать о своем существовании объекту симпатии (или еще чего похлеще). Ведь я думала о всяком. Я так много представляла себе, как заговариваю с ним, что иногда мне кажется, будто я уже это сделала. В моей голове мы с ним давно близки, в мыслях я точно знаю, как он пахнет, потому что не единожды зарывалась носом в его шею, пробовала на вкус мочку его уха и… Мерлин. Я думала о всяком.14 февраля, вечер самого ужасного дня
Ливи обожают все, хотя она просто высокомерная и зазнавшаяся кукла. Она умна и очаровательна, ее любят преподаватели и однокурсники. Отличница, она учится на два курса старше и даже приглашена в Клуб Слизней, единственная с Когтеврана – и, я уверена, вовсе не за таланты, а всего лишь потому что ее дядя участвует в каких-то научных разработках со знаменитым Николасом Фламелем. Ливи из чистокровной и богатой, благополучной семьи. У нее большая семья – и она вечно кичится этим, потому что многочисленные дальние родственники все время присылают ей сладости на любые возможные праздники, и она обязательно угощает всех присутствующих в гостиной. Я никогда не принимаю ее угощения, потому что считаю это ниже своего достоинства. Как оказалось, не зря. Когда в окнах уже синело вечернее небо, я спустилась в гостиную с намерением пойти на ужин, потому что ничего не ела весь день, тем более, по моим подсчетам, Том уже должен быть поужинать и уйти – он ведь староста и не рассиживается в Большом зале подолгу. (Скучала я безумно, но слишком уж не хотелось мне видеть те знаки внимания, что, несомненно, были ему оказаны). Я не успела дойти до выхода: мое внимание привлекли девочки-шестикурсницы, что стояли возле камина, щебеча удивленно и восхищенно – а в центре, как всегда, была Ливи. Разумеется, наша звезда хвасталась им ворохом валентинок, и я, закатив глаза, уже хотела было уйти, но мой слух уловил что-то знакомое, и отвратительное предчувствие завладело мною. «Это он? Откуда ты знаешь, что это он?!» – восхищение в голосе, а мое сердце пропустило удар, ведь я все поняла еще до того, как это оказалось озвучено. «Девочки, посмотрите, тут подписано! С ума сойти, Ливи, ты настоящая счастливица!» Нет. Только не это! «Лив, ты же согласишься?» Пожалуйста… «Быть не может! Растопила сердце нашего снежного короля! Сам Том Риддл позвал ее в Хогсмид в выходные!»16 февраля
Она была рада исступленно, почти до слез, как мне казалось. А я стояла как вкопанная и не могла поверить. Два дня прошли как в тумане, а поверить я так и не смогла, и все еще на что-то надеюсь. Том никогда и никому не оказывал знаков внимания, всегда вежлив, но отстранен, всегда обходителен, но холоден. Красив, как что-то неживое, как... как поликлетов Дорифор, как убивающий ящерицу Аполлон. Как... как чертов Фавн Барберини! Да! И смотрела бы я на него так же. Точно так же. Если бы мне только было позволено. И тут – она. Но почему именно она? Снова пишу и стираю, пишу – и, черт, стираю, потому что слезы размывают чернила, и его имя и образ размываются в моем сознании. Я хотела и надеялась. Я хотела его, как никто и никогда раньше. Что ж, если это его выбор, то, надеюсь, что он счастлив. Мне захотелось немедленно пойти к Ливи и сказать, что, если она обидит Тома, то я убью ее, не задумываясь. Мне будет не жаль пойти за него в Азкабан.***
Вчера был понедельник, но я пропустила занятия – прорыдала все утро и только к обеду постаралась взять себя в руки. Но вовсе не для того, чтобы пойти на трансфигурацию. Я хотела убедиться воочию. Я должна была знать, хотела быть уверенной, что эта зазнавшаяся вертихвостка сказала правду – где-то внутри еще теплилась надежда, что она просто решила похвастать перед подружками. Я вышла из гостиной и медленно, нога за ногу, двинулась по коридору вперед, затем – вниз по лестнице. Библиотека была пуста, только Пивз, кажется, позвякивал чем-то в дальнем углу, напевая очередную скабрезную песенку. Не знаю, на что я рассчитывала в это время. Его не было на ужине – ни его, ни его прихвостней. Эйвери, Розье, Мальсибер и другие – их места за слизеринским столом пустовали. Вальбурга, кажется, спрашивала сидящую рядом однокурсницу о том же, что занимало мои мысли. Ливи была на месте, щебетала о чем-то с Элоизой, и это меня успокоило: значит, сейчас они не вместе. Но где же Том? Не знаю, что именно двигало мной – предчувствие ли, или просто желание быть рядом, но я отправилась на его поиски; мне было просто необходимо увидеть его. Я была готова найти любой предлог, лишь бы заговорить с ним, даже если это будет простое «привет», хотя в душе понимала, что ни за что на это не решусь. Моя светлая влюбленность, тихое тайное счастье, превратилась во что-то темное и до безобразия напоминавшее одержимость. Я хотела видеть его, хотела одного – мне достаточно было одного – чтобы он был в поле моего зрения. И я довольствовалась бы лишь этим. Но… ...но стоп. Обнаружив себя посреди одного из коридоров, в котором призраки и те бывали редкими гостями, я вдруг услышала чьи-то голоса и – вот, неожиданность – здорово струсила. Подкравшись ближе к двери, которую кто-то – случайно или намеренно – забыл прикрыть, я прислушалась. «Ты и сам говорил, что дело уже движется. Не кажется ли тебе, что мы затягиваем с активными действиями? Не пора ли выступить в открытую? – это гнусаво басил Мальсибер, его голос было сложно с чем-то спутать. О каком еще деле он говорит?.. – В конце концов, тренировки тренировками, и мы тебе, разумеется, безмерно благодарны и не отказываемся от наших договоренностей, но, ты и сам знаешь, Том…» Сердце ушло в пятки. Он здесь, но… но о чем они говорят? «Вовсе не хотелось бы, чтобы кто-то из нас пострадал, не так ли?» «Разумеется» – отвечал Том Риддл односложно, интонация его была совершенно нечитаемой. Мерлин… Я вдруг всем нутром ощутила, что творится что-то ужасное, неправильное. «Чистота крови – вот что действительно имеет значение. Не будешь же ты это отрицать, Том?» Сердце мое пропустило удар. Они угрожают ему. Ведь он не был чистокровным, я знала это наверняка – подсмотрела в его личном деле в кабинете Диппета, куда пробралась обманом еще полтора месяца назад. Я должна разузнать, что они затеяли!20 февраля
Ненавижу Ливи. Ненавижу! Ненависть моя множится тем более, чем чаще вижу их вместе. То тронет ее руку в коридоре, то она – ни дать ни взять самка какой-нибудь птицы в брачный период! – так и вертится вокруг да около, даже в Большом зале подходит к нему, а он, обычно холодный и отстраненный, одинаково вежливый со всеми, так и улыбается этой стерве. Но не только это беспокоило меня теперь. Мысли об услышанном не давали мне покоя и слегка охладили мой пыл в отношении Лив. Ребята-слизеринцы занимаются чем-то жутким, и если в этом замешан Том, то… Мерлин, я не знаю, что тогда. Я готова понять и принять его любым. Я готова быть другом для него любого. Но он может находиться в опасности! Я должна была его предупредить, поговорить с ним. Потому что, возможно, он – честный и благородный – втянут в какие-то страшные дела не по своей воле. Я просто… ну, в конце концов, он же знает, как меня зовут. Я просто подойду и скажу ему! …Кроме того, я надеялась просто увидеть его – одного!***
В подземельях, как и всегда, пахло сыростью и полынью. После зельеварения, дождавшись, пока остальные уйдут, я вышла в коридор и остановилась. Сделала вид, что забыла спросить нечто важное у Слизнорта, развернулась и пошла обратно – а потом, намеренно пропустив нужный поворот, двинулась к лестнице, ведущей в уютную зеленоватую глубину. Шаг – гулкое эхо. Еще шаг. Но все пошло не так. Все мои интенции снова были нарушены непредсказуемыми обстоятельствами, и не припомню, чтобы мне до тех пор когда-нибудь было настолько страшно. «Когтевранская мышь, снова следишь за Абраксасом? Или на этот раз тебя интересует кто-то еще? Теперь добралась и до подземелий, малявка?» – шепнуло мне что-то из-за угла. А потом – БАМ! – из глаз посыпались искры; я не успела понять, кто это был и что произошло. Я, честно говоря, ничего не успела понять. А потом стало ужасно стыдно и страшно. Я почувствовала, как под моей юбкой что-то закопошилось, прямо сзади, прямо там… Я завизжала, закружилась на месте, силясь ухватить это, вырвать с корнем, Мерлин, что-то инородное, длинное и розовое. Очень длинное и совершенно неуправляемое! Я закричала громче и кинулась обратно наверх, размазывая слезы и пытаясь спрятаться от любопытных взглядов, а это волоклось за мною и путалось под ногами. Только в больничном крыле я поняла, что это был… самый настоящий крысиный хвост.20 февраля, вечер. Больничное крыло
Все решилось довольно быстро из-за – кто бы мог подумать – глупости накладывающего заклинание. (Жаль, что я не видела его лица, потому что, знает Мерлин, рассказала бы обо всем директору – ах, если бы еще не было так стыдно!) Негодяй просто создал инородный предмет нужной формы, а по-настоящему искусный маг должен был бы знать анатомию, знать, как преобразовать человеческий позвоночник, создав и модифицировав аттавизм, и тогда, тогда… тогда избавиться от проблемы было бы гораздо сложнее. Мне все же предложили остаться в больничном крыле на ночь и на следующий день. Я выпила зелье сна без снов и еще – судя по запаху – обычное магловское успокоительное.22 февраля
Ночью мне снилось, будто бы в больничное крыло приходил Том и спрашивал о моем здоровье, а еще интересовался, не видела ли я нападавшего. Интересно, могло ли это быть правдой? Поговаривают, что виновные в том, что мне пришлось провести здесь больше суток, – Мальсибер и Эйвери. Что ж, если слухи подтвердятся, то у них будут большие проблемы, Диппет их отчислит. Ха! По-моему, без них всем было бы только лучше. Очень соскучилась по Тому. Мне вдруг пришла в голову шальная идея. Что если попробовать открыто спровоцировать еще кого-то из слизеринцев, чтобы оказаться в больничном крыле? И тогда Тому точно придется навестить меня, ведь он же староста! Но если он не придет, что тогда?3 марта
Я видела их в библиотеке. Риддл, Эйвери, Розье и Мальсибер – они все сидели за дальним столом, возле самой Запретной секции и что-то тихо обсуждали. Заметив, что я наблюдаю, Эйвери демонстративно замолк и, угрожающе глядя прямо мне в глаза, провел пальцем по своей шее. Том явно ничего не заметил (потому что, уверена, в противном случае он бы сделал товарищу замечание). Но что именно они скрывают? Почему шепчутся в дальнем углу? Я не знаю, что они задумали, но чувствую исходящую от них опасность. Тома нужно спасти!16 марта
Я не дам им втянуть его в их грязные аристократские игры! Это они напали на меня, это они, они шептались в заброшенном классе. Они затеяли что-то недоброе, и я не позволю им навредить моему Тому. Да, моему, потому что эта дура Ливи не способна защитить его. Я обязана вмешаться. Я должна помочь, должна спасти его! Наскоро поужинав, я выскочила из Большого зала и принялась ждать за дверью: слизеринцы о чем-то переговаривались за своим столом, и Том был среди них. Время ползло, как назло, ужасно медленно; я рассматривала стоящие возле стены доспехи – все как один начищенные до зеркального блеска – да средневековые гобелены и ни за что не могла уцепиться ни взглядом, ни мыслью: в сознании, как и всегда, царил только он. Я так хотела спасти его от мерзкой выходки одноклассников, что бы они ни задумали. Чистота крови, Мерлин… Я не дам его в обиду. Я не испугаюсь! Ради него – я смогу! Наконец, из зала вышли Малфой и Эйвери, за ними, едва поспевая, спешил Розье. Еще несколько мгновений – и появился Том, он шел самым последним и был совсем один. Он не заметил меня. Я почувствовала, как и всегда в его присутствии, как колотится сердце, а ноги становятся ватными. Перехватив палочку поудобнее, я наложила на себя дезиллюминационные чары и физически ощутила, как сливаюсь с пространством; даже ощупала пальцами пробор на макушке, чтобы убедиться, что липкая жидкость, стекающая по волосам, – всего лишь плод моего воображения. Но, Мерлин, я чуть не упустила его из виду! Стараясь ступать как можно тише, я бросилась за ним по пустому коридору. Я не знала, сколько прождала после окончания ужина, но время, по всей видимости, было поздним; Том вышел из Большого зала последним. Он шагал уверенно и скоро, и я старалась передвигаться быстрыми перебежками и жаться к стенам, чтобы не привлечь его (или чьего бы то ни было еще) внимания, но никто так и не встретился на нашем пути. Наконец, преодолев несколько лестниц и коридоров, мы остановились возле двери, ведущей в ванную старост. ...Мерлин, неужели он просто планировал принять вечерний душ, а я... ну, навыдумывала себе лишнего? Но нет, успокоила я себя. Я должна была убедиться. Ему могла грозить настоящая опасность! И я осторожно прошмыгнула за ним прямо в закрывающуюся дверь. Честно, до сих пор не представляю, как мне это удалось, и не знаю, что мной двигало, но, кажется, я даже сумела не привлечь его внимания в ту секунду. Я готова была возблагодарить Мерлина, потому что Том одним взмахом палочки немедленно открыл все краны в ванной, и вода зашумела, давая мне шанс незамеченной и без лишних подозрений добраться до ближайшей колонны. Только там, прислонившись к ней и украдкой наблюдая за старостой Слизерина, я решилась выдохнуть. Глупо, ужасно глупо, если и в самом деле Том пришел сюда только за одним: освежиться после долгого учебного дня. И... и судя по тому, что кроме нас с ним здесь больше никого не было, а он выглядел достаточно расслабленным и не блуждал взглядом по помещению в поисках какого-нибудь таинственного и невидимого визави, так оно и было. Мне вдруг стало ужасно не по себе. Я наблюдала за ним, безмолвная и недвижимая, и сердце мое колотилось где-то в горле. Он вдруг замер и взглянул в мою сторону – именно туда, где я стояла за колонной ни жива ни мертва, и клянусь, мне показалось на секунду, будто он увидел меня рябью дезиллюминационных чар. Время, казалось, тоже застыло в быстро наполнявшейся паром душной ванной. Вода шумела, а он не спешил раздеваться, все медлил, будто догадавшись, что не один здесь, но лицо его ровным счетом ничего не выражало. Мне было страшно, я буквально дрожала. Что будет, если он обнаружит меня? Что я буду делать? Паду ниц и буду молить никому не говорить? Признаюсь? (Мне стало жарко от одной лишь мысли о том, как я стою перед ним на коленях. А он смотрит на меня сверху. Смотрит своим ледяным взглядом, что пробирает морозом до самого костного мозга. Стало еще жарче.) Он качнул головой, будто отгоняя наваждение. Потом... потом аккуратно положил палочку на край бортика бассейна, и я почувствовала, что задыхаюсь. Аккуратно, будто это был дорогой костюм (как у Абраксаса на прошлое Рождество – из «Твилфитт и Таттинг»), он снял школьную мантию и – складка к складке, шов ко шву – положил на скамью. Развязал зеленый галстук – и я снова не могла глаз оторвать от его тонких пальцев. Вода шумела, наполняя бассейн, а мне хотелось застонать от напряжения, потому что то, что я видела, видеть мне, конечно же, не полагалось. Я ведь думала, что они снова будут делать что-то запрещенное, я хотела его предупредить, а в итоге оказалась в западне и сама теперь делаю нечто запрещенное. И, видит Мерлин, я совсем не хотела останавливаться! Он расстегнул рубашку, и моему взгляду предстал его обнаженный торс, и, клянусь, я никогда в жизни не видела ничего более волнующего. Он замешкался, аккуратно складывая очередной предмет гардероба, а я смотрела на бледный живот, на дорожку темных волос под пупком. На эти бледные руки, на плечи – чуть тоньше, чуть ýже, чем могло показаться под мантией. Он был бледен и худ, будто ему не доставало солнечного света, а единственным мускулом, который он видел смысл развивать, – был его интеллект (и тут он преуспел бесконечно). Я ничего прекраснее не видела в своей жизни. Он свел брови на переносице: рубашка не желала складываться ровно. Затем, все же совершенно по-магловски («по привычке», подумала я) справившись с задачей, поднял палочку и осторожно положил ту сверху, на рубашку. Следующими были брюки, – и я даже не успела морально подготовиться – их он стянул вместе с бельем. До этого я никогда в жизни не видела обнаженного мужчину. То есть, я хочу сказать, да, конечно, картины, греческие статуи в музее, да, но... но вживую. Вживую – он был моим первым мужчиной. Я даже не знаю, когда он успел сложить брюки и белье, не знаю, когда успел зайти в воду. Я будто ослепла, не видя перед собой ничего больше – только его, прекрасного, обнаженного, беззащитного. Будто чудесного мотылька, которым можно любоваться бесконечно, но прикоснуться к которому – нельзя. Я сделала несколько шагов из-за колонны, убедившись, что остаюсь для него совершенно невидимой. Мне нестерпимо хотелось быть с ним в этой воде, навечно остаться в этой ванной – с ее душным паром и розоватой пеной, чтобы любоваться им, прекрасным, моим – ведь в ту секунду он существовал только для меня. Он проплыл от борта к борту, а затем подтянулся на руках и сел на край, разгоряченный и обнаженный, одну ногу согнув в колене. Брови его были сведены, будто он о чем-то напряженно думал, а потом... …потом меня бросило в жар, мне вдруг захотелось зажмуриться, но я, вместо того, практически вообще перестала моргать. Словно бы видел впервые, он смотрел на себя – на свои руки, бедра, колени; закусив губу и чуть согнувшись, он изучал себя кончиками пальцев – от груди – вниз к животу и паху, прямо по мокрой коже, всего себя – полностью. Прекрасный, мой бог, мой Аполлон, мой Фавн – тот самый, разве что неспящий. О нет, он совершенно точно не спал, он... Мерлин... Он был красив. Божественно, нет, дьявольски красив. И… не знаю, о чем он думал, глядя на себя, а я смотрела, смотрела, смотрела, подалась вперед, боясь пропустить хоть секунду того волнующего действа, что разворачивалось передо мной чудесным подарком судьбы. Состояние, меня охватившее, было близко к экстатическому. Я видела нечто запретное, волнующее и бесконечно прекрасное, и мне было так горячо самой и так нестерпимо хотелось прикоснуться к нему тоже! Какой он красивый – весь. Я даже вообразить не могла ничего подобного! Все треволнения мои отошли на второй план и ничто больше не имело значения. Том Риддл встает, расправив плечи, не сводя с меня глаз, подходит вплотную и... я задыхаюсь, потому что он целует меня. Так, как никогда не целовал мерзкую Ливи, он целует меня страстно и глубоко, сладко, запретно, проводит языком по моей щеке, а его руки... Я вся покрылась мурашками, представляя себе его руки — прикасающиеся ко мне. Настоящий Том Риддл, конечно же, не видел меня. Он все еще был сосредоточен на себе самом, словно не существовало больше внешнего мира, ничего не существовало, кроме него – центра собственной (и моей, моей!) вселенной. Он не видел меня, но я вся была его. Я дышала, дышала, мысленно же – двигалась с ним; быстрее и быстрее, Том, быстрее, быстрее, Мерлин, Меррррлин! Я, кажется, впилась зубами в кулак – потом обнаружила на пальцах красные следы – чтобы не застонать, но не уверена, что мне удалось сдержаться. Этот – последний – момент я запомнила как в тумане; лишь один Том Риддл существовал тогда в мире, оставался в этой вечности для одной меня, был моим прошлым, настоящим и будущим. Главное – будущим, в этом я была в ту секунду уверена. Уверена я была и в том, что Ливи, чистокровной зазнайке, живущей в мире строгих правил, такое зрелище было недоступно, не говоря уже о чем-то большем. О чем-то... что, как мне вдруг показалось, было совершенно реальным для меня. Кажется, я все-таки зажмурилась и, по всей видимости, совершенно беспечно потеряла контроль над собой и над этой ужасно неловкой и такой невообразимо опасной ситуацией; и когда, спустя какие-то мгновения, я открыла глаза, сердце мое пропустило удар, потому что ванная была совершенно пуста. Тома не было, не было и его одежды. Неужели я выдала себя? Что теперь будет со мной?.. Я задышала часто-часто, чувствуя, как паника подступает к конечностям, застит сознание. Поднесла ладони к глазам: руки все еще были прозрачными, то есть заклинание еще действовало. Несколько мгновений я, совершенно растерянная, металась от колонны к колонне (что теперь, постфактум, считаю, разумеется, полной глупостью), но Том как сквозь землю провалился. Выждав еще немного, я выскользнула из ванной и немедленно прокляла себя за беспечность. За моей спиной даже не успела закрыться дверь, а я не успела выставить перед собой палочку, как стало ясно, что дезиллюминационные чары с меня сняли насильно, а я, глупо сведя глаза к переносице, смотрю на кончик чужой палочки возле моего носа. Том Риддл был полностью одет, как будто не он сейчас был там, в ванной, таким изящным в своей уязвимости – сейчас глаза его метали искры, и он был откровенно страшен в гневе, который любой на моем месте счел бы исключительно праведным. Я сгорала от стыда, а его не только никогда в жизни не видела таким, но и вообразить не могла, но он способен на… на все то, чему я стала свидетелем. И на все, что испытала я этим вечером, ставшим точкой невозврата для меня прежней. – Что ты здесь делаешь, грязнокровка? – слово полоснуло слух и сознание. Еще одна неожиданность от всегда такого правильного и непогрешимого старосты Слизерина. – Еще и после отбоя. Ну-ну, не бойся. Ты что, следила за мной? Голос был вкрадчив, а показная ласковость пугала еще сильнее, особенно, в сочетании с грязным ругательством. Я не могла даже осознать всего спектра эмоций, испытанных мной за последние пятнадцать минут. На смену моему собственному возбуждению пришла паника, а за ней – самый настоящий ужас. – Нет, я… – голос был жалок, и вся я ощущала себя такой – жалкой, и чувствовала, что уголки губ против воли ползут вниз, а в глазах щиплет. Я затараторила – так глупо, наивно и нелепо, но ничего не могла с собой поделать. – Я ничего не видела! Совсем ничего! Я случайно, Том… Я не хотела. Я ждала тебя, ждала, пока ты выйдешь, хотела поговорить с тобой. – Только не вздумай плакать, – и тут я с ужасом услышала в его голосе нотку презрения. Не могу даже представить, что именно было написано на моем лице, но он едва заметно скривился и опустил палочку, но не отошел, напротив – шагнул еще ближе. – Сколько баллов мне стоит снять с Когтеврана, м? И о чем же грязнокровка хотела поговорить со мной? Я не знала, на что списать его грязную ругань, что так не шла ему и ранила меня до глубины души. Он не мог же быть таким, как они. Он же сам… я так хотела сказать ему это, но чувствовала, что так потеряю его окончательно. – Том, я... я только хотела предупредить тебя! – О чем? – он продолжал буравить меня взглядом. – Я слышала… Слышала вас тогда, в заброшенном классе. Если тебе кто-то угрожает, Том, ты можешь рассказать. – Угрожает? Мне? Он расхохотался – заливисто, но жутко, будто был опасным сумасшедшим. А потом… Потом он вскинул руку и цепко, пребольно впился пальцами мне в щеки – так, что стало совсем ясно: мой Том мог постоять за себя и сам, и никакая моя помощь никогда не нужна была ему. Я ухватилась за его руку, попыталась расцепить хватку, но он – снова неведомая, новая грань его открылась моему внутреннему взору – оказался неожиданно силен. Несколько мгновений борьбы – и он отшагнул назад, а я осталась стоять, чувствуя только, как слезы предательски текут по щекам – и на этот раз то были слезы боли и самого настоящего страха. А Том Риддл снова стал самим собой – так быстро, словно по мановению чьей-то волшебной палочки, и будто пелена странного наваждения спала с нас обоих, будто и не бывало этих минут, что окончательно выбьют меня из колеи на ближайшие месяцы. Он выпрямился. Выдохнул беззвучно. И… и улыбнулся мне. Улыбнулся очаровательно, так, как умел только он (и, подумалось мне, так, как улыбался только Ливи). Вновь протянул руку и провел пальцами по скуле, убрал выбившуюся из хвоста прядь мне за ухо – легко и нежно, невесомо, трогательно, будто это я была его возлюбленной. – Ты поступила очень глупо и необдуманно. Я снимаю пятьдесят баллов с Когтеврана за то, что ты гуляешь после отбоя. Но… Лично тебя я на первый раз прощаю, хоть ты пока и не способна оценить это в полной мере. И, если позволишь, не буду провожать тебя до твоей гостиной. Голос его был мягок и глубок, а глаза – прекрасны и холодны. Он говорил загадками, но снова был моим Томом, а то безумие, что привиделось мне в темноте коридора, я просто выдумала, и теперь это кажется мне совершенно очевидным. Возможно, он повел себя чуть жестче, осознав, что я стала свидетелем чего-то запретного, но кто бы поступил иначе? Прежде, чем уйти, однако, он взглянул на меня испытующе, колко: – Все это, – прошептал тихо, вкрадчиво и бесконечно глубоко, – будет нашим маленьким секретом, милая. И если ты кому-то расскажешь о том, что слышала или видела, то мы поговорим совсем по-другому. А тебе все равно никто не поверит.19 марта
Все это мне показалось, показалось, привиделось; ничего этого не было. Я – это просто я, ученица четвертого курса лучшего факультета лучшей школы чародейства и волшебства в мире, я – да, немного страдаю от одиночества, хочу быть популярной, красивой, успешной… нужной Тому. Ведь он — нужен мне, как воздух. Я готова быть для него кем угодно, даже просто «грязнокровкой», и теперь ловлю его взгляд в толпе еще более отчаянно. А все это – пустое, несуществующее, плод моего воображения и ничего больше. Пусть все будет как раньше.15 апреля
Он избегает меня. Я ждала, что «наша маленькая тайна» сплотит нас, но она лишь отдалила меня от него, отбросила назад на столь далекое расстояние, что и не докричишься. Он не говорил со мной и раньше, а теперь даже взгляд его так холоден, что мне временами кажется, что случившееся уже целый месяц назад мне просто-напросто приснилось. Только эти страницы и знают правду. Я могла бы подойти к нему сама; после тех слов, что он сказал мне, я думала, что буду иметь на это полное право, но я так сильно люблю его и так боюсь его безразличия, что не решаюсь и ни за что не решусь. И я боюсь его. Прежней меня больше нет, прежняя я осталась там, в душной ванной старост, за белой колонной. Новая я родилась там же, в тот момент, когда Том прикоснулся ко мне – и пусть прикосновение то было грубым и пугающим, но оно – было. И я знаю, что все, что мне нужно, это просто подождать. Но он все еще с Ливи, и где-то в душе я лелею надежду, что она нужна ему по каким-то иным причинам, далеким от истинной любви (не знаю, может, влиятельные родственники? Связи с какими-то там учеными? Но при чем тут Том?..), и он проводит с ней время, и я чувствую, что просто немного подождать – поможет. И все образуется. И все будет в порядке. Хотя временами ощущаю, что только Ливи, только она одна и является причиной моих бед. И будь моя воля, я бы… Как я ненавижу ее! Больше я не хожу за ним тенью по темным коридорам, довольствуясь лишь взглядами издалека. Он дал мне понять, что... что справится сам. Я теперь редко пишу. Я стараюсь быть послушной и милой, даже попыталась вернуть добрососедские отношения с Алисон, но она сторонится меня. Я могла бы, как и раньше, уйти с головой в учебу, но слишком давно перестала она быть для меня приоритетом, и, по всей видимости, беспокоясь, что я завалю экзамены, Диппет отправил официальную сову моим родителям с жалобой и просьбой повлиять на нерадивую ученицу. Вот это они, должно быть, удивились… Мне не было стыдно. Отец написал ответ, который моя Вафля принесла мне лично в руки, прямо в Большом зале (Тома снова не было, будто бы он вообще перестал питаться!). Но даже отцовский наказ не позорить его не тронул меня.1 мая
Я безусловно страдала, но, в основном, лишь внутри – ревность моя теперь подпитывалась лишь собственными домыслами: счастливый взгляд ненавистной Ливи в общей гостиной, отсутствие их обоих в Большом зале или упоминание, что они «вообще-то встречаются», от кого-то из соседок по комнате. Учитывая то, насколько редко я встречала Тома, их двоих вместе я больше не видела почти никогда. И это не могло не радовать. Временами можно было заставить себя вообразить, что они давно расстались. Только сегодня – впервые за долгое время – мне пришлось убедиться в ошибочности своих суждений. И предшествовала тому пренеприятная сцена. Мне нужно было в Хогсмид, купить кое-каких книг для легкого чтения – чтобы снова попытаться отвлечься от тяжелых мыслей. Я планировала идти одна – я вообще привыкла к одиночеству, и оно почти уже не тяготило меня; но вдруг, прямо перед самым выходом из замка, меня окликнули. Я не могла поверить своим глазам. Прямо возле арки стояла Ливи – довольная, смущенная и, как всегда, столь раздражающе счастливая. – Здравствуй. Как ты? – спросила она так, будто мы с ней были давними подругами, которые по какой-то нелепой причине перестали общаться. – Все нормально, – процедила я сквозь зубы, не в силах держать лицо и не выказать удивления и возмущения ее вопросом. – Слышала, тебе нелегко в последнее время… – участливо начала она, но я перебила ее и сама удивилась жесткости и легкости своего ответа. Такая решительность не была для меня типичной. – Это никак тебя не касается. Я знаю, это было грубо с моей стороны – в конце концов глупая Ливи понятия не имела о том, как сильна моя антипатия по отношению к ней. Но я не могла иначе. Не могла заставить себя улыбаться этой стерве. Это было сильнее меня. И она заметила, и тоже больше не улыбалась. – В чем дело? Чем я тебя обидела? – она, очевидно давно чувствовавшая исходившую от меня неприязнь, решила расставить точки над и. В самом деле, невозможно же было не видеть моих взглядов, того, как я смотрю на нее – старшекурсницу – в общей гостиной. Но я не планировала рассказывать ей своей тайны. – Ничем. – Почему ты так себя ведешь со мной? Уже много месяцев, но я не припомню, чтобы давала тебе хоть малейший повод. Объяснись, пожалуйста, мне хотелось бы прояснить эту ситуацию. Я не собиралась отвечать. Еще чего! Все, чего я хотела, – быть как можно дальше от нее, отсюда, просто не видеть ее лица. И я развернулась на каблуках и едва не налетела на… Тома. Глупо попятившись назад, прижимая к себе сумку, я бросилась обратно в глубину замка, наверх, в башню. Он шел к ней. Сейчас они вместе направятся в Хогсмид, будут обсуждать «глупую грязнокровку», будут держаться за руки, возможно, даже целоваться где-нибудь за дальним столиком уютного кафе… Но это я видела его в ванной старост! Это ко мне он прикасался! Меня назвал «милой», это мое имя он знает! Как нестерпимо он нужен мне! Как сильно я хочу быть с ним!13 июня
Я пишу это, запершись в кабинке туалета. Снова плачу, чернила снова, снова расплываются по бумаге. Я так сильно люблю его... и так... так ненавижу ее. Ненавижу! Да, я специально зашла к Слизнорту под вымышленным предлогом, когда он вел у ее курса, и незаметно подбросила в ее котел жучьих глаз, я была ослеплена ненавистью и так сильно хотела ей насолить, что не смогла сдержаться. А мерзкая Оливия Хорнби, Ливи – какое отвратительно ласковое обращение! – даже не разозлилась, а... огорчилась! «Дура! Очкастая…» – выпалила она в сердцах. «Очкастая дура», – это все, что она мне сказала, это все, на что она, бесталанная добрячка с серебряной ложечкой во рту, способна! Оливия, такая прекрасная и добрая, звезда Когтеврана... Я-то знаю, кто она на самом деле! Мне жаль, что мы с ней на одном факультете. Я больше не могу. Я не сильная. Я думала, что все стерплю ради того, чтобы быть с ним, но... Но... кажется кто-то вошел, я, определенно, слышу чьи-то голоса. Но это же женский туалет! Им нельзя быть здесь! Нельзя. Что они задумали?***
…Том наклонился и аккуратно поднял валяющийся в стороне от бездыханного тела блокнот, который несчастная грязнокровка, по всей видимости, зачем-то взяла с собой в туалет. Ничем не примечательный магловский ежедневник, купленный в «Канцтоварах» на Воксхолл-Роуд, как гласила полустертая наклейка на форзаце. Очевидно, эта маглорожденная дурочка часто таскала его с собой и даже слегка поработала над ним, чтобы придать индивидуальности: на задней части кожаного переплета золотом отливала небольшая, но очень аккуратная надпись: «Миртл Элизабет Уоррен». Том вдруг отчетливо ощутил, как нравится ему эта вещица. Он чувствовал ее своим трофеем, особенно, осознавая, что именно собирается сотворить прямо сейчас. И эта грязнокровка – так не вовремя, и, одновременно, так кстати оказалась здесь! Поддавшись порыву, он повел палочкой, зажатой, по привычке, между указательным и средним пальцами, и буквы засверкали и затрепетали, перемещаясь и трансформируясь в другое имя; еще взмах – и в руках его совершенно новый и чистый блокнот. Блокнот, который послужит цели ужасной, но от того не менее великой. Блокнот, которому суждено стать самым первым его шагом на пути к бессмертию. Полюбовавшись проделанной работой, Том выдохнул, развернулся и, сосредоточившись, вновь поднял палочку. Время пришло. Его время настало. Последний же враг истребится – смерть.