Бутылочка крепкого

— Где Рокоссовский? — Спит, товарищ Жуков. Прикажете будить? — прозвучал торопливый ответ. Молодой адъютант Рокоссовского, бойко выпалив нетерпеливые предложения, приготовленные и проговоренные им за один только этот вечер раз двадцать, и не перестав держать у виска напряженную вытянутую красивую ладонь, наконец, выдохнул. Со дня на день здесь ожидали приезда Жукова, который должен был принять от Рокоссовского командование 1-м Белорусским фронтом. И все кругом ходили со странным чувством неловкости, досады и любопытства. И, конечно же, всё кругом стояло на ушах. — Ну, вольно! — усмехнулся Жуков, прищурившись. С нескрываемым чувством гордости он решил поискать на лице адъютанта страх, растерянность, а может быть, отражение чувств командующего. Но адъютант под взглядом Жукова только растерялся и, вопреки команде «вольно», вытянулся по струнке, напрягся до дрожи в теле и никак не выдал через себя досады Рокоссовского. А ведь сейчас бы он именно досадовал. Досадовал на скоротечное время... Но помимо растерянности, смущения, напряжения и ожидания адъютант являл своим видом неудовольствие. Он не был готов к первой команде, не был готов к испытывающему взгляду. Ему казалось, что сначала Жуков вихрем пролетит по всему фронту, прогремит крепкими словами, подпишет, по отечески улыбаясь, все нужные бумаги, и только в завершении всех формальных дел нагрянет сюда, к Рокоссовскому, и… но что «и» додумывать не хотелось. Да, адъютант совсем не ожидал, что перед ним перед первым остановятся, его первого станут рассматривать хитрым прищуром, а потом, может быть, первого во всем первом Белорусском и отругают за какую-нибудь мелочь. «Да, дадут теперь по башке!» — безрадостно подумал юноша и, медленно опустив руку, проглотив застрявший в горле ком, слегка осипшим голосом произнес: — Так как же? Будить, товарищ маршал? А у товарища маршала было совсем иное настроение… Который день Жукову хотелось смущать всех своей нескромной радостью, вдруг вышедшей наружу заместо усталого раздражения, и праздновать неожиданную удачу, связанную с назначением его на главное направление. Но никого, кто бы мог перетерпеть в компании маршала его бестактную радость, последние три дня не находилось: в самолете ни с кем не разговоришься, шоферы все чужие, усталые, злые, телефон занят фронтом и ставкой… Хотя, конечно, имеется тут рядом, вот уже за стенкой, благородный рыцарь… но уж это слишком. А потому надо было брать себя в руки, отвлекаться, может быть, напрасно злиться, наговаривать зря, язвить про себя и вслух, только бы сердце справедливо не болело. «Значит, спит Рокоссовский… Там думают — глаз не смыкает: нервы! А вот, пожалуйста, спит себе и, наверняка, десятый сон видит про то, как мы без него Берлин берем. Вот в чем эти нервы выражаются». — усмехнулся Жуков своим мыслям, и, не переменив тона, произнес: — Нет, нет, будить не стоит. Небось, забегался, замучился, ваш маршал, больше нашего, чемоданы-то паковать? А? — шире ухмыльнулся Жуков. Но от обиды за своего командира, вдруг все лицо залившей краской, адъютант не улыбнулся, а даже нахмурился и как бы виновато произнес: — Да нет, товарищ Жуков, Константин Константинович ничего с собой не берет… «Не берет… Вот как…» — тут же неожиданно для себя самого подумал Жуков и, несколько умерив свой пыл, уже совсем в ином тоне сказал: — Что же, тем лучше. Когда командующий лег? — В половине первого ночи. — В половине? — взглянув на часы, начал маршал. — Тогда вот что… Ты иди-ка воды принеси да чайку нам организуй… часикам к трём. До того можешь быть свободен. — Есть, товарищ маршал! — козырнул адъютант и стремительно вышел из блиндажа, стыдясь и краснея под улыбкой Жукова, которой тот вдруг наградил уходящего. И повисла спокойная непривычная тишина, которая располагала исключительно для осмотра помещения. Но рассматривать тут особо было нечего, все так, как и в любом блиндаже: посередине комнаты стол адъютанта, на нем бумаги, телефон, карандаши, рядом со столом два дряхлых табурета — только и всего. Так что следующим верным действием в данной обстановке было пройти в левую часть блиндажа, огороженную от лишних глаз плащ-палаткой, и уж там поступать по своему усмотрению. Так Жуков и сделал. Скрепя сапогами по деревянным половицам, он вошел в просторную комнату, и вот здесь уже было на чем глаз остановить: за этой тонкой зеленой шторкой все держалось в неестественных на войне порядке и чистоте, очень хорошо просматривалась аккуратность хозяина. Было просторно, а потому свободно… помимо большого стола с огромной на нем картой, стояли две тумбочки с чистыми белыми салфетками на обоих, на стене висели еще одна карта и зеркало, под ним умывальник, а сбоку, у небольшого выступа в стене, стояла железная одноместная кровать. Но она была пуста и блестела белизной и гладкостью чистого белья. Нужно было повернуть голову чуть в сторону, чтобы заметить топчан, поверх которого грудой были сложены несколько шинелей и плащ-палаток, чтобы в свое время было не так твердо сидеть. И на нем, завалившись на бок, спал Рокоссовский. Наверно, он не собирался ложиться, а просто в безделии ожидания задремал, но там уж недалеко было и до крепкого сна. «Да… конечно, правы они там наверху — глаз Константин Константинович не смыкал… — проносилось в голове Жукова, пока он внимательно рассматривал Рокоссовского. — А ведь этот адъютант явно заходил сюда с докладом, узнал, что командующий спит, но вот… Нет, конечно, может быть, Рокоссовский уснул сидя, и этот паренёк заботливо уложил его на бок, но вот сапоги… Сапоги снять постеснялся! А потом у маршала будет болеть спина и никакого удовольствия этот глубокий сон в дальнейшем не принесет ни ему, ни мне, ни 2-му Белорусскому. Нехорошо». — заключил Жуков, подходя ближе к топчану. Он присел на его край и вдруг ухмыльнулся. Ему вспомнилось его назначение сюда в канун грандиозной операции, а потом он перевел взгляд на спящего командующего, и что-то повернулось у него в голове, что-то давно стоящее на месте, а это значило, что теперь никто не смог бы содрать с наглого лица неприличной улыбки и остановить маршала перед его грандиозными планами. А на этот раз рядом никого и не было, и Жуков мог дать чувствам полную волю. А чувства маршал испытывал разные. С гордостью победителя, обогнавшего на последних метрах противника, он смотрел на Рокоссовского и практически не чувствовал никакого стыда. Война есть война, и когда-то так же нестерпимо больно было Еременко. И все же… Сталинград не Берлин, впереди было время, были сражения, а сейчас… Однако не только эти размышления сдерживали проявление победной гримасы на лице у Жукова. Все-таки старый товарищ… и у этого товарища на усталом лице такая смиренность, такое спокойное сонное равнодушие, что помимо воли просыпались забытые чувства иного характера… и не жалость, нет, а… благодарность. Благодарность за этот крепкий сон, которым редко грешны на войне, и который сейчас дает время и силы, и облагораживает фигуру, и очищает мысли от всякой мелочной отравы. Благодарность за оставленные карты и планы, благодарность за будущее, благодарность за прошлое… Жуков вдруг вздрогнул, вышел из задумчивости и еще раз внимательно посмотрел на Рокоссовского. Да, он явно не планировал заснуть: воротник кителя застегнут на все пуговицы, сапоги не сняты, тело ничем не укрыто и зябнет. Маршал, не поднимаясь, совсем ни о чем не заботясь, — сегодня ни о чем не заботясь, — нагнулся вдруг к полу, поднял левую ногу Рокоссовского и, положив к себе на колени, аккуратно стянул с нее черный начищенный сапог. «И к чему нужно мучить человека? Обувь чистая, можно было и в ней на топчан уложить, а теперь спина…» — досадовал Жуков, стягивая сапог с другой ноги и так же аккуратно кладя ее рядом с левой, уже вытянутой на топчане. Тело Рокоссовского поддалось маневру и само потянулось, выпрямилось, перевернулось еще чуть на бок. Но сам командующий не проснулся, только слегка повел в сторону головой. «Воротник все, зараза. Врезается в кожу и делай с ним, что хочешь» — подумал Жуков и пересел чуть ближе к изголовью топчана. Его руки дотянулись до острого воротника кителя Рокоссовского и осторожно высвободили две пуговички из их узких петлиц, давая свободу заточенной шее. «И вот так» — заключил Георгий Константинович, любуясь на злостное нарушение всех военных формальностей. Он, совершенно уже не обязательно, исключительно уже из самодовольства, снял с себя осеннюю шинель, согретую собственным телом, и накрыл ею старого товарища. На этот раз Рокоссовский не шевельнулся, и Жуков сам решил поплотнее укутать командующего, аккуратно заворачивая шинель под бока. — Уже? — вдруг прозвучал слабый ото сна голос. Но Жуков рук от предплечий Рокоссовского, под которые все еще упрятывал края шинели, не отнял. А Рокоссовский, не обращая никакого внимания на эти руки и вообще, казалось бы, на него самого, видя перед собой только темные глаза, ощущая только значение присутствия здесь этого человека, сел резко, выпрямил спину, опустил с груди на ноги чужую шинель, и с пристальным напряжением принялся ждать ответа. — Нет. Сталин должен позвонить только завтра вечером, так что только завтра вечером я все от тебя приму. А теперь… — Жуков посмотрел на часы, — теперь уже третий час ночи. Я вижу вы тут кровать мне подготовили, и вообще всё так подготовили, что сапожничать разучишься. Ну и я, в свою очередь, эту атмосферу, так сказать, поддержал. Чай вот попросил… отдохнем напоследок. Рокоссовский только теперь, после слов о чае и увиденной доброй улыбки на лице Жукова, окончательно проснулся. И первое, что сделал, — резко поднес руку к шее, с удивлением тормоша расстегнутый воротник. Таких тонкостей на войне, как ни странно, не замечать невозможно, уж слишком памятен впивающийся в горло воротник, уж слишком без него свободно. Да и сами командующие, а там и их подчиненные, а там и подчиненные их подчиненных уж слишком часто ругались по поводу этого несчастного элемента формы. Впрочем сейчас улыбка Георгия Константиновича кое-что объясняла Рокоссовскому, а потому его рука неспешно застегнула только одну пуговицу. — Больно тихо у вас сегодня, — произнес Жуков, поднимаясь с топчана и отворачиваясь к двери, дабы не смущать благородного маршала во время совсем не благородного натягивания на ноги блестящих тесных сапог. — Так и не скажешь, что приехал к командующему главным фронтом. — А это потому, что тебя уже и немец встречать научился: и тишиной, и порядком, и страхом! — усмехнулся Рокоссовский, вежливо пропуская нечаянно брошенные слова про командующего, за которые с Жуковым серьезно можно было бы сцепиться. — Ну уж и «научились»! Куда им! Вот не запомнили еще, что я их тишину в нашей атаке люблю. — Да кто ж ее не любит? Дорогой подарочек! — поддержал Рокоссовский, улыбнулся, и как отрезал. Так что после этих слов возможно было говорить только о постороннем. Он как раз встал, рукой разгладил китель там, где он мог бы помяться, застегнул-таки последнюю пуговицу на воротнике, и медленным движением поправил назад волосы на голове. Теперь он, правда, совершенно не был готов говорить о военных делах за чашечкой чая. После сна и приведения себя в порядок, обычно следовала подготовка к атаке и кто-то обязательно звонил, входил с картами, дымил сигаретами, но никак не предлагал чай и отдых, и не язвил, и не ухмылялся так самодовольно. — Георгий Константинович, поделитесь сигаретой, — с улыбкой произнес Рокоссовский, видя, как Жуков достает портсигар, и желая еще хоть немного попридержать ненужный разговор за столом. У Константина Константиновича, конечно, были свои сигареты, и он даже больше предпочитал курить с мундштуком, но где его сейчас искать? Он мог быть на столе, под столом, в шинели или там, у адъютанта. Не было никакой охоты бегать за ним, а тем более вызывать ради этого адъютанта. Где же мог заваляться портсигар, говорить было нечего, так что гораздо легче было обокрасть Жукова на одну сигаретку, а потом расплатиться с ним как-нибудь за это, но, правда, чего расплачиваться? Ведь в первую очередь Жуков у него в долгу. Чего стоит эта прямая дорога на Берлин? Уж явно не одной сигаретки… — Да, пожалуйста, — напыщенно безразлично, даже деловито произнес Жуков. Впрочем, тон этот применялся в таких случаях всегда, ведь дать закурить — это маленькая ценная и приятная служба, которая без оплаты никогда и ни при каких обстоятельствах не остается. Так, Георгий Константинович все по тому же старому обычаю лениво протянул Рокоссовскому портсигар, а тот, разрушая привычный ритуал, довольно быстро взял сигарету и, не дав маршалу себе помочь, чиркнул зажигалкой и поджег сигарету. А потом он глубоко вдохнул тяжелый дым. Но опять был разрушен какой-то негласный военный ритуал, который предстояло Жукову в таком случае проводить, и вошел адъютант с двумя полными стаканами горячего черного чая. Он молча поставил их на стол, аккуратно переставляя важные черновики к другим бумагам, освобождая место для ночной «чайной трапезы», и, попросив разрешения идти, исчез, будто его и не было, будто появлялся он только затем, чтобы испортить военный ритуал. Но наконец в этой странной тяжелой тишине маршалы сели за стол, продолжая дымить сигаретами. И явно мысль их была далека от предстоящего разговора об армии, и, наверно, никто, кроме них, в такую странную минуту, не мог бы вспоминать то, что вспоминалось обоим и удивительно долго не давало о себе знать. — А помнишь вечер девятьсот тридцатого? — совсем не неожиданно прозвучал вопрос Жукова. — И как вы все вместе меня тогда провожали… Честно говоря, я ждал твоего звонка и был к нему готов. То, что вы собираете банкет и делаете широкие проводы было для некоторых ваших не такой уж смертной тайной… — Ну а мы знали, что ты предполагаешь, и не хотели, чтобы твои ожидания не оправдались, только и всего. А ведь они не оправдались бы, если бы не я и мои настойчивые просьбы! — лукаво поглядывая исподлобья, произнес Рокоссовский, делая небольшой глоток чая. Сегодня ему, как потерпевшему, разрешалось сказать Жукову как можно больше колкостей, и более выгодного для этого момента, если уж что, подобрать было трудно. Сегодня он — побежденный нечестным путем. Побежденный не по правилам открытой военной игры, а по каким-то внутренним, государственным правилам. И он, конечно, имел право уйти с честью, и даже уйти, оскорбив, имея возможность не быть оскорбленным в ответ. И Жуков это прекрасно понимал, хотя понимать было не обязательно, ведь все поведение Рокоссовского строилось исключительно на последнем праве нечестно побежденного, пусть и использовалось неловко и неумело. — Я могу, конечно, такое допустить, — ласково щурясь, отвечал Жуков, — но эта мысль никогда не отменит того, что вечер был превосходным… Да и не одного меня там чествовали! — Да, не одного тебя… — как-то жалко искривив губы в улыбке, произнес Рокоссовский. Ему вдруг стало невыносимо обидно за прошлое и настоящее. Он так явственно ощутил несправедливость, которую некому было приписать, хотя, конечно, кое-кому можно было, но ведь этот кое-кто ничего просто так не делает, и если он, Рокоссовский, нужен не здесь, а там… то нужен действительно. Но это все, конечно, не могло успокоить. Маршал встал из-за стола, вдруг нахмурившись. Он больше не хотел использовать унизительное право побежденного, да и у него, как оказалось, это плохо получается. Ему хотелось только скорее приступить к новой работе, и, наверное, это единственное, что сейчас могло бы отвлечь и успокоить, но вместо приятного чувства напряжения во всем теле, вместо покалывающей головной боли от работы и недосыпа, вместо приятной удушливой духоты и сигаретной оболочки дыма, всегда сопровождающих ту же тяжелую работу, Рокоссовский почувствовал чужую руку на своем плече и вдохнул свежий воздух, перемешавшийся с тонкой сигаретной дымкой, и не почувствовал никакой ноющей боли, а только тяжесть во всем теле. — Что тебе, Георгий Константинович? — прикрыв глаза, произнес Рокоссовский, поддерживая пальцами свободной руки холодный лоб. А Георгий Константинович уже не мог отделаться от воспоминаний того осеннего вечера. Тогда уезжал он, Жуков, и уезжал в неизвестность, за которой, правда, стояло повышение, но тогда… тогда ни один человек из родной 7-й дивизии, ни один из «товарищей начальников» не омрачил обстановку, не омрачил тяжелого прощания, наоборот… и Рокоссовский в этом «наоборот» был первым. Правда, Жуков помнил и еще кое-что… Да и Рокоссовский помнил, вот только после 37-ого года скуп он был на все эти воспоминания. — Мне, Костя, уже ничего, я уже все получил, — отвечая Рокоссовскому, произнес Жуков, этим простым «Костя» заставляя маршала обернуться и внимательно посмотреть ему в глаза. Да, давно они так друг на друга не смотрели, давно так друг в друга не всматривались, давно время так скоро для них не останавливалось… Кажется, все с того же счастливого 30-ого. Жуков, неизменно ласково щурясь, внимательно обводил глазами контуры правильного лица Рокоссовского, боясь останавливаться на его ясных глазах, а Рокоссовский только в глаза и глядел, потому что ни одна черта Жукова так сильно не выдавала его характера, как эти темные, вечно сощуренные, и то ласковые, как сейчас, то злые, как во времена больших военных неудач, глаза. И сейчас, тщательно прячась от лица напротив, они выглядели особенно, потому что выдавали эту драгоценную неловкость своего обладателя. А Жукову действительно было неловко. Неловко перед обстоятельствами и перед их фамилиями, но так же ему было и все равно, ведь он в эти мгновения жалел прошлое и прощался с ним. А все проклятый 37-й, а теперь уже и 41-й, и 42-й, и 43-й, вот 44-й заканчивается. Годы сохранят их в истории маршалами, а не людьми, и никогда у них двоих ничего не дрогнет внутри, если когда-нибудь они услышат фамилии друг друга. А ведь такое когда-то было. Но теперь в этом стыдно признаться. — Прости меня, Костя, как говорится, за все, что был и не был… — быстро произнес Жуков, и обняв Рокоссовского левой рукой за шею, а правой несильно сжав плечо, коснулся его губ. Жуков хотел поцеловать быстро, по-товарищески, как это часто в армии делают в час прощания с родными или после большой победы в сражении, но Рокоссовский не дал ему этого сделать. Поцелуй был премиальной платой за 1-й Белорусский фронт, он был вместо унизительного права дерзить кому вздумается, наконец, он был личной благодарностью Жукова за всё, и этого нельзя было не почувствовать. Этого Рокоссовский не мог не почувствовать. А потому он быстро ответил на поцелуй нежным прикосновением к чужим губам, ответно обнимая Георгия за плечи, ближе привлекая к себе, а потом уже обнимая руками и его голову, и перебирая в пальцах короткие пряди его волос. И вот теперь проклятая богом тишина нашла себе место. Она приятно ласкала слух и не тревожила сердце, она давала полностью погрузиться в тот вечер в 1930-ом году, когда оба эти маршала, тогда еще люди, а не маршалы, выйдя на холод из душной землянки стали окончательно прощаться. Пьяные, веселые, наполненные грустной радостью расставания со всем родным ради далекого неизвестного будущего, они стояли на холоде, в тонких осенних шинелях и улыбались друг другу дрожащими от холода губами, и неизвестно еще как бы простились, если бы Рокоссовский вдруг не обдал шею Жукова горячим дыханием и не сказал, что дома у него залежалась одна бутылочка крепкого… Ну а за то, что было дома у Кости, Георгий Константинович еще долго расплачивался. Всякий раз, когда он слышал фамилию Рокоссовского его сердце делало лишний оборот, и по телу кровь, как будто бы мгновенным жаром букв согретая, бежала быстрее, и мимолетная улыбка появлялась на его лице, тут же сменяясь привычной ухмылкой. И продолжалось бы это долго, да вот проклятые годы… те проклятые годы, лишившие обоих надежды на новую встречу. Потом, правда, в сороковом, оказалось, что встречи будут, но так встретиться они более не могли, ведь и день тот был один единственный, и время далеко улетело. Но почему-то сейчас, после стольких деловых встреч, рабочих столкновений, вместе пережитых побед и поражений Красной Армии… почему-то только сейчас, сегодня, Жуков почувствовал фальшь, звеневшую в привычных колкостях, да и у Рокоссовского только сейчас, сегодня, для Жукова не находилось нужных вежливых слов. Последний раз Рокоссовский поцеловал его коротким прикосновением в уголок губ и отстранился. — И все-таки не то время сейчас, чтобы отдыхать, — произнес он, не пряча взгляда. — Завтра, ты говоришь, позвонит товарищ Сталин, а вот у нас еще не все сделано. Засыпать не нужно было, но уж что поделаешь, — вежливо улыбнулся Рокоссовский. Жукову показалось, что на этом их разговор до завтра завершится, но командующий, быстро оторвавшись от какой-то своей новой мысли, чуть тише, чем все остальное, произнес: — Зайди ко мне через полчаса, нужно же все-таки отметить, попрощаться. У меня как раз залежалась одна бутылочка крепкого…