Большие надежды

Маркурио провел подростковые годы в деревеньке у подножия частокола заснеженных гор, где на последнем к вершине биваке Глотки Мира умостился знаменитый каменный бастион Высокого Хротгара; там проходят отшельнические дни Седобородых, что так сильно почитаются нордами. Имперец по рождению и воспитанию, гордый сын отца, Маркурио не разделял всеобщего трепета к культуре, которую по духу считал для себя чужой; однако его и мать-купчиху в Айварстеде приняли легко, словно они пребывали там всегда. Дорогие ювелирные украшения, которые уважаемые господа Имперского города отрывали с руками, со странной естественностью ушли с её прилавка в лучшем случае за четверть цены и вскоре заменились каждодневным барахлом. В этом месте, не столь богатом на события, взметалась осень, и почва до наступления холодов требовала пристального ухода. На кой побрякушки селянам: фермерам, вспахивающим землю, по карману разве что венчальные кольца, одни и до гробовой доски. Он же ни в жизнь не прикасался к плугу. Дрова колол, разве что; чтобы теплей спалось в хижине с прохудившейся соломенной крышей. Некоторые маги, останавливающиеся проездом в их захолустье, видя его способности, в обмен на уступку в магазине показывали, подобно отбившимся от цирка фокусникам, как без огнива высечь искру или одним касанием заставить затвердеть воду в сосуде, а потом, если что, испарить. Или суть любого простого охранного заклятия. Или как радужно переливается зачаровательный кристалл с украденной душой внутри. Это были странствующие торговцы заклинаниями, замкнутые алхимики и ремесленники-зачарователи. И он собирал знания по кусочкам; любые, какие мог почерпнуть. Созданный силой мысли живой огонь, с озорством пляшущий в ладонях, — неизменно привлекал гораздо больше, и это первое, что Маркурио усвоил наряду с исцеляющими чарами. А с возрастом пришло понимание, что он может выжигать налетчиков, вторгающихся в поселение, живьем, до чернеющей хрустящей корки. А еще готовить пищу да теплый кров. Маркурио часто практиковался в магии и научился извлекать выгоду из доставшегося по наследству дара. Проводить ночью беззащитную девушку из Айварстеда в соседнее поселение? Зачистить березовую рощу от волков? Деньги вперед, не монетой меньше, и безопасность гарантирована. В конце концов, магия — щедрый дар смертным от бога Магнуса, покинувшего мир и озарившего красоту последнего своим сиянием, объяснял отец-волшебник еще в Сиродиле, и Марк до невыразимой одури мечтал стать на него похожим. Хлеб насущный или благородное искусство. Отец, скорее всего, ни в коем случае не одобрил бы его путь, но какая уже разница, ежели тот сложил кости на родной земле. Давным-давно. Чем взрослее Маркурио становился, вытягиваясь в росте и суровея лицом, тем чаще наблюдал, как сгущающимися мерзлыми ночами мать ненароком обращала взгляд на его сидящую в кресле фигуру, на его профиль, окруженный колеблющемся светом тающей свечи, и чуть вздрагивала. А в канун отбытия из Айварстеда неожиданно для себя расплакалась, не имея власти удерживать сына подле, а он, бессловесно обнимая, так и не нашел ни единого слова утешения. Маркурио, как и его отец когда-то, стремился к долгожданному пожинанию плодов собственного упорства, к преумножению силы или к тому, что так принято величать в народе. Но Верона Лонгория, славящаяся самыми дивными вьющимися локонами во всей Плазе, в прошлом завидная невеста с приличным приданым, снова оставалась один на один со своим магазинчиком. И не было в тот день еще большей несправедливости, которую она, закрыв лавку пораньше, не смыла бы в душистой лавандовой ванне и не запила бархатно-спелым южным вином. Если ты в Винтерхолде проездом, то пальцы у тебя леденеют стремительнее, чем тратится золото на обжигающий приторный мед в «Замерзшем очаге», а трескучий мороз делает пребывание в неудачливой столице прошлого, наполовину похороненной под грязно-серой талой водой, не стоящим ни септима, ни даже половинки, надкушенной на спор. Но не когда ты маг, подающий большие надежды. Уже вот-вот должно миновать семнадцать лет, а мир будто бы все то время терпеливо ждал только его одного. Былое величие в Винтерхолде ушло разве что в несчастные хатки и ярлов дом, обветриваемый со всех сторон. Природа с только ей терпеливым постоянством продолжает брать свое: метель равнодушно приворашивает снежные шапки на расчищенные крыши и сносит с ног, напоминая, что все они приезжие, и неважно, сколько поколений сменится. Маркурио, за стойкой пропустив несколько пинт, в подробностях слышал от хозяина таверны, как после шторма местным нехило досталось. Коллегия единственная уцелела, а народу иногда нужно кого-то ненавидеть, чтобы с горя не начать рубить головы всем без разбору. Взрослые мужи в Скайриме лихи на расправу, да и женщины от них не отстают, ибо исстари воины и идут с супругами рука об руку, нисколько им не уступая. По ночам почерневшее небо отливает бирюзовыми волнами пазори, но едва ли мимолетная красота стоит потерянного. Маркурио это ни единым словом не убеждает. Заледеневшие бронзовые створы Коллегии открываются перед ним, и Маркурио восходит на вымощенную камнем аллейку, заключенную в высящиеся стены форта — Скайримские маги словно только и готовятся, что к нападению невежества и мракобесия извне. В Сиродиле же магия — драгоценный дар, а не повод для драки. И Марк еще в детстве усвоил, что нужно вести себя в соответствии тому, что тебе предначертали боги. С достоинством. Но это, все же, не значит, что зарывающегося детину под два метра ростом в таверне он не напичкает обоюдоострыми ледяными иглами или не зажарит молнией. Маркурио проводит в Коллегии лучшее время, и не сосчитать, сколько раз высеченная магическая искра, разгорающаяся в крылья пламени, согревала коченеющие ладони в монотонные дни подготовки к занятиям. «У вас необыкновенные способности, мой мальчик», — Толфдир, конечно же, дипломатично не умеет вставлять «но», не видит необходимости, как это делают другие наставники, одергивая бестолковых юнцов и не позволяя им раньше времени задирать нос да отбиться от рук. Их поток, если уж на то пошло, и вовсе ведет Фаральда, от которой похвала сравни снегу в пору Высокого солнца; старика же на закате дней и на пике магического могущества греет мимолетная мысль о том, что его седо-мудрое одиночество скрашивают сопливые неофиты, погружающие его самого в пору беззаботного ученичества. Всё, по его мнению, приходит в срок. Время интриг закончилось. Все формулировки отточены и исписаны на бумаге, а все тезисы, какие обозначены прытким пером, защищены и заверены подписями архимагов. Толфдир еще на объяснении охранных чар берется за молодое поколение, по-своему их всех дисциплинирует на протяжении целого семестра, давая задания сообразно сильным сторонам. Сокурсники до сих пор воодушевляются, что сами догадались, и, не обращая внимания на ворчание Урага, жадно растаскивают с полу-пыльных полок библиотечные книги, чтобы углубляться в то, что получается лучше всего. Маркурио же старается, чтобы его усмешка не выглядела уж слишком издевательски очевидной. «У вас необыкновенные способности, мой мальчик», — Маркурио, конечно же, это знает. Он же сын своего отца, в конце концов. Те же амбиции. Та же необузданная магия, из-за которой во сне комната ходуном ходит: кровать, тумбочки у изголовья, угрожающе плечистый комод, а также стопка томов научных работ в твердом переплете по деталям механизма возникновения чар и фундаментальные пособия на столе зачарования, что рассечен ярко-циановым свечением пентаграммы.

«Ты не обречен на его судьбу».

Полдекады усердной работы и полгода практики пролетают быстро, а изучение призывов, должно быть, скоро элементарно доведут Маркурио до белого каления — с вырвавшимся хмыком он рефлекторно вскидывает волевой подбородок. Бесполезная трата времени. Можно подумать, что без атронахов и кучки поднятой нежити миру не обойтись ни в коем случае. Смуглые руки даруют облегчение от боли и исцеление, а врожденная магия сметает всё на своем пути силами природы; испепеляет, превращает в лед и мучает под металлическими панцирями брони метко заряженными зарядами молний. Марк во все поля боевой маг, по иронии погружается в культуру древних нордов, загоревшись поиском масок драконьих жрецов, и тревожит (пока лишь) карты руин заброшенных курганов, подземелий и склепов, но Фаральда ждет его на своей кафедре. Давать лекции, курировать взрывоопасные эксперименты, углубиться во все тонкости искусства разрушения, укорчеваться в стенах Коллегии. Услуживать архимагу, не теряя достоинства — в его лице как раз читается гордость профиля и правильное честолюбие сиродильского чародея, обманчиво не наступающее на горло и, недооцененное, погубившее столь многих. Являть себя миру только по необходимости. Сделать карьеру. Похоронить себя здесь. Ему двадцать шесть. Как отцу было, когда… Маркурио временит с ответом, насколько это возможно. Задерживается допоздна, долго прохаживается по пустым залам перед сном, прикасаясь к до обморока знакомым колоннам, вечерами для вкусу пьет подарочное полу-сладкое Тамики из строгого серебряного кубка без инкрустаций, разбавляя тяжесть размышлений. Бывшие сокурсники ушли в бандитские лагеря и закрытые культы, и про них Марк уже давненько ничего не слышал — такова участь специалиста по разрушающей магии за пределами Коллегии и поселений. Или же жизнь отшельника в бесконечных изысканиях, которые определяют любой существующий смысл. Устав от гнетущего молчания, они наконец берут себе кого-нибудь хоть сколько-то толкового в ученики, посреди болотной глуши варятся в бреду мнимой гениальности вместе, и нападают на всякого, кто нарушает их изуверские ритуалы. Магия имеет свойство своей властью медленно сводить с ума. «Если ты не можешь управлять магией, она может уничтожить тебя — и уничтожит», — предостерегающие слова Толфдира о контроле только сейчас, по прошествии времени, на чужом примере начинают обретать смысл. Запереть себя или рехнуться. Ему двадцать шесть, и он застрял между молотом и наковальней. Отросшие волосы Марк убирает в низкий хвост, и, пока ищет сапоги, босые ноги на каменном полу как есть обжигаются холодом и обдаются свистящим сквозняком по щиколотку. Студеное утро Винтерхолда ни в один из своих дней не было хоть сколько-то гостеприимным или приятным; это исключением не стало. Еще не рассвело. Он собирает суму, бросает туда всё, что попадается на глаза и что не стесняет шаг: золото, свежий ломоть хлеба, подветренный сыр, несколько осенних розово-полосатых яблок, отмычки, пожелтевшая от времени мятая карта провинции, рекомендательные письма, пару бутылок вина и зачаровательные кристаллы. Стыдливо заржавевший кортик туда же: вряд ли воспользуется, ведь нет ничего острее его языка и ярко-пылающих, подобно тысячи светилам, наколдованных стрел. Но жаль оставлять. Заправленная постель спустя время остывает, будто и не спали на ней вовсе. Бумаги уже подписаны. Маркурио ничего не забывает здесь, кроме себя. — После того, как все ученики Фаральды покинули Коллегию, многие рассчитывали, что ты останешься, мой мальчик, — на выходе негромко останавливает приглушенный голос Толфдира, и Маркурио оборачивается на почтенного старика в пижаме, усевшегося на лавочку, в миг. — Они ошиблись. Вас, молодых, ничем не удержишь. — Ничего страшного, я буду слать открытки, — Маркурио предсказуемо хохмит, хотя решение далось отнюдь не из легких. Толфдир давно догадывался и, статься, надеется услышать о нем, о «человеке молодом и, несомненно, многообещающем», снова. «Спасибо». Маркурио на мгновение оборачивается, чтобы в глаза сказать это ему как мастеру, которого всецело уважает, и затем распахивает лязгающие двери навстречу морозному воздуху. Ноги ступают за заметеленный порог и просятся в дорогу — вот уж действительно любопытно, куда та заведет.