Песнь ручейка

Так вот, что они все чувствовали. Боль и отчаяние. А ешë долбящий в виски адреналин. Много адреналина. Все, лежащие здесь, сделали неправильный выбор: целую череду выборов или один единственный. Последний. Финальный. Думали ли они перед смертью о чëм-нибудь светлом? Верили ли кому-нибудь? Доктор Филатова готова дать ответ за горы обезображенных трупов. Нет, не думали и не верили. Да только значения это теперь не имеет. Мëртвые они все. Мëртвый и тот, кому она зажимала рану полчаса назад. Кровища хлестала из груди. Он уже тогда не жилец был. Да жалко только стало. И не только жалко. Лариса Филатова — врач. Лариса клятву давала. Она всегда шла напролом. У неë есть цель, ровно также, как и предназначение. Юность свою она не помнит, но если бы спросили, то ответила бы так: "Нищета". Филатова может по праву гордиться, что сделала себя сама. Вырвалась из нищеты в круг, считающий себя элитой. Напрасно. Да и к чему сейчас находиться в самом сердце предприятия 3826 и отвечать на вопросы воображаемых следователей? Какой вздор. Она же не собирается сдаваться? Не собирается ведь? Лариса знает, что еë ничего хорошего за предательство не ждëт. Но лучше так, чем с ними. Вот это "с ними" самое мерзкое, что есть во всей еë жизни. А хотя... "Бедность не порок, нищета — порок-с... " — наобум вспоминаются слова из какой-то книги, прочитанной слишком давно, чтобы запомниться по-настоящему. Ах, да. Художественная литература. Сложная. Наполненная перипетиями. Непонятная. Такую любил Петров. А, между прочим, П-3 хорошо держал разорванную грудину того солдата. Матерился и держал. Напрасно. Умер зелёный человечек. Ну, хоть человеком умер. Мысли даются непросто. И, тем не менее, Лариса чувствует, что поступает правильно? Но правильно для кого? Для себя, для народа? Для своей совести? Наверное, для совести. Какое-то мрачное удовлетворение заполняет Ларисе голову, когда она обыскивает крайний труп: берëт гранату — улыбается, снимает с мертвеца берцы — облегчëнно вздыхает. Форменные туфли на каблуках, проклятые, летят в угол. Для кого-то они станут трофеем. Филатова знает для кого, и еë тошнит. А один трофей уже есть. В руках у агента П-3. В колбе. Голова Вити в колбе. Его голова больше не на его плечах. Какой ужас! И она притворяется, что страдает! Как дёшево. Мрачновато улыбается. Она знала, что Петров кончит именно так. Филатова прекратила сегодня эти отношения. О-т-н-о-ш-е-н-и-я? ??? Нет, это была лишь слабая пародия, дешëвая симуляция, безвкусица существования всей квинтэссенции чувств. Всех перегрузок, нужных человеку. Но ненужных ей. Их мнения разошлись, как...? Пожалуй, как в море корабли. Лариса его тут же бросила. Он еë не умолял. А в берцах правда удобно. Настоящая кожа приятно растягивается от движений стопы. Маловат размерчик, однако! Но в тот фарш в центре комнаты она точно не полезет. А как он говорил? "Я не хочу умирать!" — да, кажется так. И помер. Прямо тут, как есть. Истерика и не больше. А куда сейчас? На берег к Академии Последствий? Или на борт Челомея? А зачем? Воевать? Так один в поле не воин. Нет. Нет. Надо воспользоваться планом Б. Не надо давать возможность переключения роботов в мирный режим. Не дать скопировать коды из головы Петрова. П-е-т-р-о-в-а? Как холодно. Лариса Филатова думает, что не рождена любить. Она рождена творить и спасать. Она лучший нейрохирург страны! И поэтому она роняет слезу, когда того солдата не удаëтся спасти. И поэтому она старательно программирует лечение агенту П-3 в больнице, когда Петров рядом орëт в ухо. А агент П-3? Пëс ли он, как говорил Петров? Он солдат. Значит, прежде всего, верность. Комплекс продувается ветром, летним, свежим, немного горячим. В лицо несëт кровью и плесенью. Изнанка сбоя в работе всех роботов. Но настоящая изнанка сейчас в другом корпусе. Да там не изнанка, там настоящие кулисы! И там тот, кто, наверняка, припрячет себе еë туфельку, а, может, и обе. Граната в руке приятно напоминает о себе тяжестью. Но убивать агента П-3 совсем не хочется. А кто он такой, если не личный агент верхушки Коллектива? Он — это майор Сергей Нечаев. У него есть большая история и судьба и даже большое практическое значение, он важен. Но Ларисе он важен по-другому. Он ещë не потерялся. Он сможет остановить порабощение, которое наступит завтра. Как хорошо, что искать собрание “верхушки” пришлось недолго. Дверь открывается и будто не Ларисой, а кем-то другим. Это будто не комната, а светлая-светлая палата. А там они. Две переливающиеся на свету дочери Смерти, высокие и молчаливые, это, конечно, личные охранницы Сеченова. Близняшки. Значит, дело серьëзное. А под ними стоит он, жеманный... Лариса не сквернословит, но ей хочется очень. Он — это Михаэль Штокхаузен. — А! Доктор Филатова, и вы тут? Играет. Сука. Вся жизнь для него — игра. Но для Филатовой он известен совсем по-другому. Лариса была юна и пошла работать, собственно, куда пригласили. Она была умна, расчëтлива (нищета научила) и талантлива. Но у неë не было одного, и, пожалуй, ей этого не очень-то и хотелось, но отсутствие поклонников всë-таки сказывалось на репутации. Это была вина квадратной челюсти или, может, педантичности? Но Михаэль подумал, что Лариса пала. В душной гримëрке театра Филатова назвала всë происходящее между ними одним лаконичным словом, которое партийная элита не оценила. Штокхаузен был настроен серьëзно. Этот кудрявый немец пытался добиться перевода Ларисы “под своë крыло”, но профессор Захаров не дал добро. Спасибо ему. И вечного сна. Земля пухом Харитону Захарову. А какая у Ларисы была альтернатива? В конце концов, она стала личным партийным врачом. И для Михаэля тоже. Он — правая рука Сеченова, а левая, пожалуй, П-3. Как же хотелось Штокхаузена свести в могилу, но клятва врача не позволяла. И Лариса была молчалива даже тогда, когда субординация явно нарушалась, как нарушились и личные границы, как расстраивались и собственные нервы. Бедро, обтянутое форменной юбкой, — рëбра — плечо — шея: свойские поглаживания чужих рук, от которых не отбиться. В такие моменты Филатова была особенно молчалива. А если могла быть погрубее, так, чтобы игла капельницы не попадала в вену пять раз подряд, то, несомненно, была, но, кажется, так, тихо наблюдая из под ресниц, она ему даже больше нравилась. И юбка Ларисы задиралась до острых коленок чужими руками ещë уверенней. И синяки от капельницы Штокхаузена не останавливали. Но однажды в эту комнату вошëл Петров и, сам того не зная, прекратил домогательства. Свежая кровь. Лариса решила стать отданной Виктору. С ним было хорошо. И всë это ложь. Как же порой хочется иногда во что-то верить! Лариса промаргивается: тщательно смыкает и размыкает веки. Потому что так она сможет сделать только сейчас — потом надо держать глаза в оба. Штокхаузен движется так, будто только спокойствие и размеренность являются его естеством. Пытается обмануть "публику". Близняшки переминаются поодаль. Это хорошо. Много пространства для манëвра. Идея щекочет мозги. Но надо же что-то делать, не оставаться же тут, в дверях, пока Михаэль переговаривается с П-3, а колба с головой Виктора уже установлена Близняшками рядом с полимерным хранилищем. Но только один вопрос Ларисы не находит ответа: а почему, собственно, она не вдавлена лицом в пол? Потому что она фаворитка. Хочется сплюнуть. Но ещë больше хочется сбить колбу с места, не дать кодам вернуться в хранилище. Однако Лариса не успевает даже шелохнуться, потому что П-3 не вовремя закрывает свой рот, и Штокхаузен снова обращает внимание на Филатову. — Спокойствие, — он подходит ближе, слегка поднимая руки, — соблюдайте, пожалуйста, спокойствие, — его акцент приятен, но режет Ларисе мозг, — вы уже ничем не поможете своему инженеру Петрову... Он усмехается. Это так... склизко. Михаэль произносит последнюю реплику с явным немецким ударением, так бегло, но растянуто. Внезапно становится стыдно, что это слышат все вокруг. Но есть и ещë то, что изгрызает Ларису: Штокхаузен не прекратил ухаживания за ней даже после того, как Петров вроде бы стал еë молодым человеком. Михаэль Штокхаузен был серьëзен в своих намерениях. И для Ларисы это было сродни тому, что кто-то каждый день питается ею. А сейчас и вовсе хочет забрать всю, без остатка. Филатова дëргается назад от чужих обманчиво добродушных рук. К чëрту! Нужно убираться. П-3 не должен погибнуть из-за еë ненависти к некоторым. — Взять еë! — Штокхаузен рычанием отдаëт приказ солдатам, стоящим рядом. Но даже в этот момент его голос мягок. Он смотрит прямо на Ларису, в еë глаза. Он приказывает так, будто она была есть и будет его вещью? пассией? женой? Столько властолюбия и уверенности в его глазах, словах, манерах. Группа солдат окружает Ларису, но не скручивает еë. Теперь выкрасть колбу с головой Виктора становится невозможным, идея снова щекочет мозги. Но есть и нечто смешное. Михаэль-то политический оборотень. Водил дружбу с Петровым, а потом неожиданно разочаровался в его идеях и сейчас вещает на стороне Сеченова... А Нечаев снова открывает рот: — Заткнись, Шток, ты не можешь этого сделать, она мне жизнь спасла. О, храбрый солдат! Он разговаривает с Михаэлем грубо, именно так, как хотела всегда говорить с ним Лариса. Это распаляет обиду. На всех. Шток на грани того, чтобы приказать окружить П-3, но держится. Вместо этого он снова обращает внимание на Филатову, переминающуюся, точь-в-точь как Близняшки, только в кругу хмурых солдат. — Ну ничего, Ларис, — он преодолевает расстояние между ними за несколько шагов, обворожительно улыбается и раскрывает руки, будто хочет прижать к себе, — Мы с тобой поговорим обо всëм нае-е-е-дине... Пусть он сдохнет. Просто сдохнет. Ярость густеет румянцем на щеках. Она чувствует, как давят на неë стены, солдаты, весь Штокхаузен, десятки взглядов. Она теперь в кандалах. Не продохнуть. Мысли быстро ворочаются в мозгу. Т-о-б-о-й? Общение на "ты" для него всегда было унизительным панибратством. С чего же он так породнился с ней? Н-а-е-д-и-н-е? Ей, значит, путь уже заказан в унизительную близость? А как он это сказал? Как соловей пропел ведь. Ларисе стыдно, и она зла. — Я ни о чëм не буду с тобой говорить, — голос сел, хриплый, точно от волнения. Лариса считывает лица окружающих и понимает, всë понимает. У неë не осталось выбора. Штокхаузен светит улыбкой в еë лицо. Ему не терпится прибрать Ларису к своим рукам. У неë забирают свободу. Не завтра, когда Коллектив заработает, а прямо сейчас. И она чувствует первобытный гнев. Никогда она не была так зла. И слышит в ответ улыбчивое Штокхаузена: — Будешь. Уголки губ тянутся наверх. Сладость бунта вмиг заполонила ткань костей и сердца. Страшно должно быть им. Ярость рвëт грудину и прорывается наверх. Найти гранату в кармане не составляет труда. Зажать чеку между пальцами тоже. Ну что ж, готовьтесь, суки. Тусклый свет выделяет всë металлическое: тела Близняшек, оружие Нечаева, гранату Ларисы. Так пусть теперь никому ничего не достанется! Всë встанет на свои места, и никто не будет портить моральный облик гражданина. Но в этом поступке есть ещë что-то: месть. Кровавая месть за годы унижений. — Граната! У неë граната! И даже без немецкого акцента. Ларисе кровь ударила в голову, и она, немедля, срывает чеку под шокированные взгляды "публики". Лицо Штока, наконец, переменяет улыбку на ужас. Так-то лучше. Ничего ты не добьëшься. У Ларисы есть несколько секунд, чтобы убежать. Солдаты точно остолбенели. Вот истуканы! Она горда собой, безумно сильно горда. Она ничьей не будет, она, наконец, позволила себе публично об этом заявить. Всë самое сочное: дело в тридцать секунд. Хотя она в этом не очень-то и разбирается. Филатовой немного жаль, что П-3 умрëт, и лишь потому, что сейчас она, кажется, не способна испытывать ничего, кроме гнева. Но Лариса выцепляет глаза Михаэля, и впервые она отвечает ему неприкрытой дерзостью, злой насмешкой, даëт мощный отпор. Весь взгляд еë кричит: "Понимаешь ли ты, насколько я теперь опасна? Ты прав, я не заслуживаю свободу. Также как и не заслуживаю принудительных работ" А сейчас, именно сейчас, время рвать когти. Время лететь по коридорам прочь от страшных криков солдат, П-3 и того, для кого, собственно, граната и летела, это весело, так кажется Ларисе.. Захватывающе. Это сводит с ума. Так вот, что они все чувствовали! Воодушевление! Адреналин! Они все ощущали, что бросили вызов главному злу. Но смеяться нельзя — бежать становится тяжело. Но слышны только крики. Не взрыв. Сука. Не взорвалась граната. Штокхаузен не сдохнет прямо здесь и сейчас. Как так-то? Становится больно где-то внутри сердца. Она ведь никогда не будет его? Не будет ведь? Хочется кричать. Нет, не будет. За ней пущены Близняшки. Время закрывать на кодовые замки каждый коридор, каждую комнату, из которой Лариса выбегает. За стеклом что-то мелькает. Левая? Правая? П-3? Без разницы. Она не сдастся. Теперь-то точно нет. Терять нечего. Всë противно. Прыжок в окно — свобода. А дальше снова бегом через деревни. Плевать куда! Главное, не останавливаться! Но в груди противно тянет. Лариса понимает, что сама скоро умрëт. Не от ранений, нет, она даже не покончит жизнь самоубийством, как это сделал Петров, она умрëт в плену. Прежде всего, в плену своего разума. Ведь плана-то нет. Сейчас кажется чем-то фантастичным сорвать запуск Коллектива, так же, как и убедить много чего не знающего Нечаева помочь ей. Лариса забегает в амбар и рыдает. Она выдохлась во всех смыслах. Некогда, у неë был в жизни главный человек, который обещал ей, что такого не будет. Где же он сейчас? И она плачет, запершись в амбаре, также, как и когда-то плакала по нему. Лариса на несколько времени забывает, что должна убегать ото всех или хотя бы затаиться и не шуметь. Ей всë равно теперь: она рыдает по Захарову. О, если бы он не погиб! Всего бы этого не было! Сколько они вместе работали в лабораториях? Он ведь как отец ей стал. Но и он покинул Ларису. В лабораториях Лариса цвела, пожалуй, пуще яблонь в мае. Филатова чувствовала, что жила, а не существовала. Тогда она была готова поверить, что рождена в том числе и для любви. Ко всему человечеству. Лучшие идеи питали еë, а Лариса их реализовывала. Она рождала нечто, называемое прорывом в медицине, и бережно поддерживала, точно мать дитя. Любить сильнее она просто не могла. Профессор Захаров наставлял еë и поддерживал, оберегал будто. Хотел бы он, чтобы Лариса убивалась по нему так, будто он единственное светлое пятно в еë жизни? Нет, наверное. Но от этого легче не становится. Лариса настолько привыкла к его отеческой заботе, что не может почувствовать себя настоящей и полноценной уже... год. Да, год с прошëл с его смерти. Но Филатова никогда не привыкнет к притеснениям со стороны Штокхаузена. Ни-ког-да. И это "никогда" писано кровью, конечно, еë собственной. Граната? Пожалуй, это было несерьëзно. Лариса утыкается лицом в пыльный пол, поджимает ноги к груди и думает лишь об одном. Если она и попадëтся, то обязательно сдаст Михаэля. Хоть на колени встанет перед Сеченовым, но сместит с пьедестала немереной власти этого ублюдка. "Ублюдка"? Лариса отчаянно давится улыбкой в пол: теряет хватку. Надо бы придумать ему прозвище поужасней. Хотя профессор Захаров обходился сатирически-вежливым обращением, когда Штокхаузен заглядывал в лаборатории, чтобы пожирать глазами Ларису: "Уважаемый товарищ, убирайтесь отсюда, но будьте добры передать Диме, чтобы он запретил вам посещать столь опасную зону впредь". "Е-с-л-и"? Нейрохирург Лариса Филатова не должна попасться. Однако, не попадëтся — не сдаст сволочь, но не попадëтся — сволочь не протянет к ней свои руки. Лариса, опираясь на локти, встаëт. Стало ли ей легче? Пожалуй, на половину. К ощущению смерти. Ей становится даже стыдно за то, что еë не поймали: нельзя так плохо солдатам работать. Лариса шумно вдыхает и мчится вдаль на последней энергии живого тела. Сейчас она чувствует себя как... как после той капсулы от мигрени, пожалуй... Пожалуй, как тогда, когда она совсем была готова заснуть в тëмной комнате чужой квартиры, преисполняясь искусственным блаженством. Когда сознание плыло, тëплыми волнами подмывало закрыть глаза, унестись куда-то в середину водоворота мира... Она всë понимала, понимала, что еë спокойствие ненастоящее. Но тогда Виктор ложился рядом такой же разморëнный, и его руки мягко скользили по пуговицам форменной пыльно-розовой блузки, расстëгивая. А когда он прижимался губами где-то под сердцем, мерно качающим кровь, когда проводил языком по тëплой коже, ещë сохранившей следы от одежды, Лариса хотела его оттолкнуть, однако прижимала к себе за волосы лишь сильнее. Это было интересно. Помогало расслабиться. Избавиться от пристальных глаз. Петров не был идеальным, Лариса тоже такой не была и хотела даже казаться. Еë вообще не интересовали внутренние добродетели Виктора. Однако его амбициозность врезалась ей в сердце. Также врезались в Ларису и глаза Штокхаузена каждый день. Как-то Лариса поняла, что толку от отношений с Виктором нет, осталась только одна имитация. — С тобой как на войне, — безучастно подметила Лариса, зная, что Петрова арестуют на днях. Конечно, потому что Штокхаузен его сдал. Виктор улыбнулся: его губы увело вправо так, что образовалась ямочка на щеке. Он провëл ладонью по коротким волосам и неловко ухмыльнулся в пол: — Ну... да. Со мной по-другому нельзя. Лариса целовать его не захотела. Лишь сжала юбку у колен до треска ткани — Михаэль подбирается к ней. Лариса ведëт сейчас головой против жаркого ветра и чуть замедляется. Вряд ли она останется сегодня в живых, с такой же вероятностью вряд ли остановит порабощение и вряд ли сохранит П-3 хотя бы для науки. Слишком много он уж утаивает. Тайна останется неразгаданной? Наверное. Но Ларисе нечего терять. Она без опаски теперь и малейшего страха идëт вперёд, напролом, прочь из комплекса. И ведь чует Филатова, что еë свобода песчинками внутри часов улетает вниз. Ко дну. Вообще солдаты не дураки, Штокхаузен, к сожалению, тоже. За ней бегут. Но почему так медленно? Вообще профессор Захаров был прав во всëм: в приближении кризиса власти, в изменении строя, в приближающихся распрях. Но также прав он был и в том, что всë ими возведëнное создано лишь для того, чтобы убивать. Позорище. На Филатову накатывает. Она снова бежит вперëд. Дорога не кончается. Перед глазами начинает мутить. Что-то вдруг заблестело чуть поодаль еë ног. Она уж забоялась, что это металлический блеск, но нет. В ушах зашестело. Вдали бежал ручеëк. Ветром повело по воде. Ларису ударило в лицо прохладой. Ей стало... спокойно? Нет, ничуть. Однако мгновение назад она мчалась по поросшим осокой канавам, камням и щебëнке, по неестественно извернувшимся трупам солдат, не разбирая пути, не имея ритма, и, кажется, потеряв цель. Цель показалась Ларисе недостижимой. И вот она остановилась и упала на мягкую сочную траву, теперь не разбирая времени и пространства. Вот, всë то, что строили они все долгие десятилетия. Вот всë построенное без прикрас сейчас глядит на неë из омута воды. Глядит печально и жестоко. Извращëнное подобие охоты. Какой позор! Позор, присущий только человеку. Одни и те же мысли курсировали с опеределëнной периодичностью у Филатовой в голове. Она поняла, что потеряла всë. Сказать себе правду оказалось больно. Слëзы снова полились. Но плакать не хотелось. Захотелось сплюнуть густую слюну и попить. Не ела Лариса уже Бог знает сколько. Филатова припала губами к воде. Ледяная. Вкуса не разберëшь. Только мëртвый холод, расползающийся змеëй по пищеводу и оседающий в желудке. "Удостоила честь лучшего нейрохирурга страны". По воде пошла рябь. Смех превратился в мычание. А у неë ведь было два варианта: жить, одурманенной любовью, искренностью чувств, телесными наслаждениями, порабощëнной человеком; и жить, творя общее благо, безустанно трудясь на благо Союза. Де-факто выбора у Ларисы Филатовой нет. Но до этого жила она вторым вариантом, потому что первый тайно презирала. Взгляд режет что-то чëрное. Лариса тщательно умывается. Что-то очень холодное и безэмоциональное внутри её черепной коробки констатирует факт: "Это ботинки майора Нечаева".