Самый прямой из возможных путей

Бенедетто просто приходит однажды. — Валентина не принимает меня, — говорит он, и Альбер отводит взгляд: — Меня она тоже больше не принимает. Следующий час они молчат. Бенедетто отказывается от вина; Альбер цедит глотки из его бокала, наблюдает за нервным перестуком пальцев по столу (перстень — матушкин подарок или жирный улов?). За подергивающейся щекой (давит в себе слова или хочет зубами вцепиться изнутри?). За упавшей на глаза прядью — и не отводит ее. Когда часы на лестнице пробивают восемь, Бенедетто глубоко вздыхает — раз, другой, третий, — вскакивает и бросается вон из комнаты, даже не кивнув на прощание. Внизу хлопает дверь. Альбер не знает, что с ним делать — что с собой делать. * Они сталкиваются через неделю возле «Кафе-де-Пари» и в безмолвном согласии проходят мимо витрины, спускаясь к бульвару. Нелюбовь Валентины — все, что их объединяет, и Альбер не понимает, почему Бенедетто выбирает его мрачное молчание, а не праздность новообретенного баронства. Собственная угрюмость жмет ему как прошлогодний сюртук, и, чтобы избавиться от этой неловкости, Альбер заводит светский разговор. На вопросы о матери Бенедетто улыбается — сначала лучезарно, потом натянуто; говорит насмешливо: «В Париже многовато соблазнов, а я необучаемый»; затем серьезно: «Она душит меня, не знал, что от любви тоже можно задыхаться». Альбер не жалеет его — глупо чувствует себя ограбленным. Ему хочется вернуться в детство и окунуться в безграничную материнскую любовь, но приходится только принимать материнское равнодушие. Он сбежал из Марселя обратно в Париж, и не понимает, куда бежать дальше от своего одиночества. * Бенедетто приходит каждый день — иногда не с пустыми руками. Ярмарочным леденцам Альбер удивляется, от бутылки вина отмахивается, от билета в оперу настораживается. Бенедетто только пожимает плечами. — Почему вы здесь живете? — он поводит рукой, будто хочет охватить всю комнату, но так и не завершает круг. Альбер следует взглядом за этим неловким движением и словно впервые действительно видит, какой убогой стала его жизнь. Смотрит на щербатую столешницу, на подпаленную занавеску, на запылившееся окно — и не знает, как оправдать желание похоронить себя в этой комнате. Та непрошенная искренность Бенедетто на бульваре все еще царапает его изнутри, и сквозь эту ранку по капле просачиваются все накопленные чувства. — Я не справился, — выдавливает наконец под цепким взглядом. — Я не имел права жалеть себя, моя мать... Валентина... Он стискивает ладонями голову в надежде остановить нарастающую истерику — но даже с этим не справляется. В висках колотится сердце, он жмурится и оседает на табурет, роняя руки на стол и опрокидывая за собой чернильницу. Ее жизнерадостный звон настолько неуместен, что подступающий было крик замирает, и, наблюдая за растущим чернильным пятном, Альбер успокаивается так же внезапно, как поддается слабости. Бенедетто еле слышно вздыхает над ухом на ровное: «Моя мать и Валентина страдают». И отвечает, осторожно стирая чернила с его пальцев: — Вы тоже не заслужили страданий. Альбер думает: Бенедетто надеется вместо родной сестры получить хотя бы названого брата. * Тот вечер напоминает Альберу, что в прошлом он был словоохотлив, и каждый новый визит Бенедетто превращается в исповедь. Он говорит, что взялся бы за пистолет, если бы не мать. — Но дуэль была бы для вас самоубийством, — отвечает Бенедетто и обнимает себя за плечи. Оказаться под прицелом Монте-Кристо — наверное, тревожная мысль для любого мошенника. Он говорит: — Я всегда знал, что влюблен, ведь мне все об этом говорили. Но, кажется, у нас с Валентиной на двоих не нашлось даже одного сердца, чтобы воскресить идею этого брака. — Жаль, наше родовое имя не Шелли, — усмехается Бенедетто. Он говорит, что думал об армии, и Бенедетто тоскливо смотрит в темноту за окном, словно видит в ней ночную Африку. * В доме, где он родился, была комната, набитая вещами, которые он любил. Картины на стенах подпитывали эго «знатока искусства», шпаги напоминали о первых подростковых успехах, персидские шали, кажется, радовали мать. Отец называл его коллекцию хламом. Сейчас, сидя в пустой комнате на последнем этаже, Альбер чувствует самого себя переполненным хламом: его воспоминания, его знакомства, его имя можно было без колебаний выбросить. Нужно спросить Бенедетто, не подобрал ли тот его по привычке отовсюду тянуть забытые безделушки. * — Мне — не жаль! — картинно заявляет Бенедетто с порога, даже не поздоровавшись. Альбер морщится и ничего не говорит. — Папенька мой был мразью, а вашего... я не знал. Его сегодняшний вид — манерность, громкость и вертлявость — напоминает злополучный бал. Выгнать такого взашей и переживать разрушенный день в одиночестве, но Альбер спотыкается на мысли: он и сам не знал своего отца. В этом озарении бросает взгляд на лицо своего гостя и замечает подрагивающие губы, покрасневшие щеки и слипшиеся ресницы в уголках глаз. — Мне не жаль, — повторяет Бенедетто и выпускает из рук скомканный цветок, — но я был в их фамильном склепе и будто снова пережил свои же похороны. — Сегодня годовщина, — шепчет Альбер и притягивает Бенедетто, чтобы обнять. Хорошая ли новость, что сам он об этом забыл? * Они все же идут на ярмарку, как ласково называет Бенедетто сборище шутов в саду, — пара монет за вход, пара скучающих зевак за компанию. Обрывки их речи мешаются в голове Альбера с шумом представления, и вот он уже чувствует, как немеют ноги, но все еще не может разобраться, в чем сюжет. Бенедетто, кажется, доволен: закатное летнее солнце перебирает его улыбки — от снисходительной до нежной; от прищура вокруг глаз прорезаются морщинки, но парадоксально молодят. С таким живым лицом сложновато лицемерить на приемах, думает Альбер, — и словно в подтверждение ловит внезапную гримасу от долетевшего из разговора: «Мелен». Бенедетто весь подбирается и путается пальцами в волосах, застывая между пригладить и вцепиться. Дальнейшие слова заглушаются салютом, и нужно несколько залпов, чтобы он опустил руку, вздохнул и повернулся к Альберу. — Тамошняя тюрьма была славной, — говорит он глядя в глаза, — если вы, конечно, любите тюрьмы. — Не думал, что вы попадались, — отвечает Альбер, и сам дивится тому, что заранее готов простить кражи, шулерство и подлог на скачках. Как будто этот обаятельный юноша мог убить (как будто он сам не был сыном такого же). — Мы познакомились в один из таких дней, разве вы забыли? — Я помню. Помню, как пожалел, что вы не выкрали этот чертов алмаз. Бенедетто кривится и отворачивается, украдкой облизывая губы. Больше они не разговаривают, но, думается Альберу, оба пропускают финал представления мимо ушей. Так же молча они выходят на площадь и нанимают омнибус — мелкий воришка-бастард и обласканный скандалом дутый граф. * Бенедетто с ним удивительно робок, и Альбер бы подумал, что тот стыдится прошлого, но постепенно понимает, что стыд в их разговорах прячется за бахвальством и клоунадой. Все чаще они перешагивают через это и, сидя за столом бок о бок, просто говорят. — Меня часто ловили, но так же часто отпускали. Я, видите ли, знаю, как давить на жалость, — хмыкает Бенедетто и ложится лицом в ладони, из-за чего следующие слова смазываются: — Когда ты везде чужой, быстро учишься смотреть на людей как на их вещи: сломать ничего не стоит. Слова, достойные байроновского злодея, из его уст звучат самообманом, а тот словно не понимает. Это Альбер со стороны видит, как приподнимаются плечи в попытке закрыться; Альбер видит, как на повернутой к нему левой щеке расцветает бледный румянец; Альбер... протягивает руку и с небольшой заминкой опускает ее на затылок Бенедетто, приглаживая кудри. — Когда увидел вас в этой комнате, понял, что на самом деле не встречал сломанных людей раньше. Альбер отдергивает руку. * Они по-прежнему видятся каждый день — Альбер хватается за эти встречи как за соломинку. Ему страшно утянуть Бенедетто в болото меланхолии, но тонуть в нем одному еще страшнее, поэтому он держится ближе. Перебирает пальцами сброшенный на стул сюртук, крепко пожимает руку на прощание, и однажды позволяет Бенедетто задремать у себя на плече после живописного и полностью выдуманного рассказа о путешествии к египетским древностям. Бенедетто недурной рассказчик. Все его байки до отказа забивают пустоту в душе Альбера, но, к несчастью, не задерживаются надолго и уже утром рассеиваются вместе со сновидениями. До новой встречи с ним остаются только отголоски цыганских колыбельных, матросских шуток и таинственных заклинаний. Им хорошо вместе, думает Альбер, и готовится слушать самые сказочные истории ближайшие тысячу и один вечер. Кроме того, что однажды Бенедетто говорит: — Я думаю о вас ночами. Кажется, стоит мне уйти, как вы перестаете дышать. Кроме того, что однажды он не приходит. * Когда наступает зима, Альбер уезжает в Италию. * «Мама, — пишет он, — здесь удушающе тепло и незаслуженно приветливо. Моя скромная римская квартирка никогда не пустует, я знаю лавочников, газетчиков, булочников и всех их детей (которых у каждого больше, чем пальцев на руке). Ты бы вновь зацвела здесь». «Я, кажется, все еще не растерял своих привычек, и раз в неделю нет-нет да и сойду за аристократа. Однажды это принесло приятную беседу, в другой раз — пылкое свидание, в третий меня убедили отдать все деньги, что со мной были. Конечно, из Венеции я уехал на следующий день». «Итальянки очаровательны: легкие как перышко и томные как флорентийская ночь. Я мог бы жениться на одной из них». «Поразительно, как сама христианская колыбель вскормила людей, презрительных к чужим страданиям», — пишет он, прежде чем пойти смотреть казнь вместе с этими людьми. Альбер теперь не в том положении, чтобы снять окно с видом на площадь, поэтому смешивается с толпой внизу. Над ними возвышается гильотина, блеск лезвия на солнце режет глаз, слева тянет непропеченным хлебом, вокруг шумно, весело — и вызывает тошноту. Альбер сглатывает и смотрит на приговоренных, появившихся из ворот. Их двое — один попался на разбое, другой сдался сам после того, как сжег дом своего брата со всей его семьей. Оба изможденные и отчаявшиеся, оба, кажется, уже устали бояться смерти. Альбер не может отвести взгляд от того, как они целуют распятие, как безвольно повисают на своих конвоирах, как делают последний шаг к забвению. Он пятится и смотрит, как разбойник кладет голову на гильотину, и на его закрытые глаза падают черные кудри, через мгновение слипаясь с кровавыми брызгами. Альбер видит в нем Бенедетто — залезшего не в тот дом, не нашедшего мать и потерявшего себя. И злится на себя за то, что снова за кого-то боится. Ночью, безуспешно пытаясь заснуть, он думает, что мог бы простить Монте-Кристо за тот жестокий бал. * Он остается на карнавал в Риме, чтобы вновь не кормить венецианских грабителей и чтобы вспомнить, каково это — быть частью общества. Оживляюще. Костюмы селян, взятые на вечер, на Альбере, как и на многих вокруг, сидят нелепо. Мокколетти быстро тают в руках, даже если никто не успел погасить, и обжигают кожу восковыми каплями. Под масками клокочет смех, кучера кричат: «С дороги!», жандармы вторят: «Держи его!», — и Альбер дышит всеми этими запахами, звуками и чувствами. Его грудь наконец полна. Часы на площади отбивают одиннадцать, и это прекрасное время, чтобы понять: он готов вернуться домой. * Валентина — первая, кого Альбер видит на вокзале Сен-Лазар. Он вернулся в Париж накануне и не мог вынести погребальной тишины своей комнаты, поэтому сразу же уехал в пригород, наводненный (он знал из газет) праздными гуляками. Чужое веселье кололо еще больнее — и вот он снова в столице. Валентина замечает его случайно, оглядываясь по сторонам, и каменеет. Бледные щеки, голубые глаза, светлые локоны, показавшиеся из-под шляпки, — так же красива и неумолима, как и полтора года назад. «Брось это, — думает Альбер, — ведь мы оба пострадали. Ты несправедлива, мы все еще можем быть братом и сестрой, мы все еще можем любить друг друга». Он хочет подойти к ней и обнять так же сильно, как хочет развернуться и уйти, чтобы больше никогда ее не видеть. И пока он решает, с каким желанием бороться, к Валентине подходит мужчина: в его походке что-то знакомое — резкий шаг, легкая сутулость? Долго гадать не нужно — тот поворачивается, и Альбер узнает своего случайного флорентийского приятеля, с которым они провели три дня в изучении достопримечательностей и разошлись во взаимном удовлетворении. Иронично, что первый человек, с которым Альбер действительно говорит по возвращении во Францию, — новый жених Валентины, Франц д`Эпине. * Альбер смотрит на карту своего путешествия и понимает, что со всеми поворотами, промедлениями и боязливыми отступлениями это был самый прямой из возможных путей. Он учится жить своей новой жизнью неотвратимо, как в младенчестве учился ходить; методично, как в детстве — писать; и самоотверженно, как в юношестве — любить. Франц вводит его в свой круг, добавляя к журналистам, чиновникам и дипломатам позабытого светского баловня. Они хорошие люди и, возможно, в будущем станут такими же друзьями, но Франц будущее торопит: — Мой друг недавно вернулся в Париж, — говорит он, — и еще не видел этой оперы. — Непременно поделитесь впечатлениями, жду вас в своей ложе в антракте, — кокетливо взмахивает веером графиня Р., но улыбка быстро выцветает на ее губах, когда шумный партер выталкивает к ним Бенедетто. Он неловко кивает всем сразу, не отводя вопросительного взгляда от Альбера. — Мой друг — господин Данглар, — представляет тот. * Они снова встречаются вечерами — никогда не договариваясь, никогда не у Альбера дома. Бенедетто все еще питает слабость к ярмаркам, и за пасхальные выходные они успевают обойти все публичные сады, где кипит (или теплится) торговля. Он с наслаждением поедает каштаны, восторженно перебирает игрушки и прикарманивает тауматроп ради искусства. Альбер, обнаружив это, возвращается и отдает деньги. — Я ведь сбежал от вас, как и от матери, — признается Бенедетто, — потому что дышать не мог. Думал, помогу вам, а на деле захотелось вместе в вашу могилу лечь. Комната была точно келья перед причастием. Альбер не отвечает, но и оскорбленным себя не чувствует. Так все и было, пожимает плечами, так все и должно было быть. Он берет Бенедетто за руку и ведет к торговцу расписными масками, чувствуя, как под кожей бьется пульс. Это ново и одновременно чересчур знакомо, и Альбер не хочет упустить момент узнавания, поэтому не отнимает ладонь, даже когда чужая под ней дрожит. Уже дома он находит украденный тауматроп в своем кармане и несколько минут крутит его между пальцами, наблюдая, как раскрывается и увядает розовый бутон. Поворот за поворотом — словно разматывая прошедший год день за днем — вспоминает полнокровную речь Бенедетто, собственную отчужденность, их безысходную кадриль на осколках парижского прошлого и свое итальянское возрождение. Теперь ему тоже есть, о чем рассказывать вечерами. * — Каково это было — целовать мальчика в Венеции? — Так же, как женщину, он даже был в платье, — устало отвечает Альбер и немного смущается. Эта история не должна была выйти за пределы кареты, в которую его заманили обманом, чтобы стрясти выкуп, но в один из карточных вечеров он сам не удержал язык за зубами. Его новые приятели добродушно посмеялись — и на следующий день байка добралась даже до Бенедетто. — Я могу надеть платье, — дергает плечом Бенедетто — и улыбается.