Звёздная ночь

Протягивая чашечку жасминового чая, оставляющего на языке божественно терпкий вкус, Азирафель сидит на потрепанном временем, совсем как наша вселенная, кресле и наслаждается до пугающего мелкими буквами в увесистом томике «Повесть о Гендзи» — и даже старинные пожухлые станицы книги не могут сравниться с возрастом самой истории. Как удивителен мир искусства. Может ему, в каком-то плане сверхъестественному существу, и не составит труда припомнить события десятого века — начало правления на Ближнем Востоке династии халифов-исмаилитов, русско-византийскую войну и создание десяти царств в Китае, — но вот для людей единственная связующая нить между прошлым, настоящим и будущим — это искусство. Они, смертные, научились общаться друг с другом, несмотря на свой довольно короткий срок, через книги, живопись, музыку и множество-множество других прекрасных вещей, хранящихся не только в анналах истории, но и на уютных стеллажных полках. За окном сухие листья, падающие c тонких веток, шепчут о прибытии осени. А приближающийся, становящийся все отчетливее голос Фредди Меркьюри, как настоящий кинематографичный лейтмотив, возвещает о том, что конкретное Бентли только что припарковалось у входа букинистической лавки. Богемская рапсодия стихает. Азирафель улыбается и переворачивает страницу. Смысл прочитанного уплывает, размывается. Двери открываются, и вместе с осенним прохладным ветром в помещение влетает знакомый сандаловый аромат с нотками сицилийского мандарина, в названии которого, Бог свидетель, символично упоминался Devil. — Ты как раз вовремя. Я недавно заварил чай и… — но Азирафель не успевает договорить; подняв взгляд от книги, он видит не просто Кроули, а Кроули, несущего в руках некий прямоугольник свёрток. — Что у тебя в руках? — Ничего такого, из-за чего стоило бы переживать, — заверяет Кроули таким тоном, из-за которого Азирафель уже начинает переживать и немедля откладывает книгу на столик, где высятся стопки с разноцветными закладками между страниц. Кроули делает круг на одной ноге, озираясь, точно ищет свободное место — его он создаёт сам, локтем отодвигая стопки энциклопедий на немецком языке в сторону, и ставит наконец загадочный сверток на освободившийся стол. Азирафель скромно прихлёбывает чай, останавливаясь рядом. — Я был недавно в Нью-Йорке, — издалека начинает тот, кто никогда нигде и ничего не делает просто так. — Так?! — Начался сильный дождь, ты же знаешь эти неожиданные, как божественные планы, дожди… — То ли дело английский дождь, — соглашается, важно кивая, Азирафель. За последний век они так приросли душой и плотью к Англии, что находили местные дожди и туманы самыми комфортными — ведь прогноз погоды всегда отличался вежливой точностью, освобождая сумки и руки от ненужных зонтиков. — В общем, вместо того, чтобы щёлкнуть пальцами и развеять тучу над головой, я решил заскочить в музей современного искусства, — на этих словах Кроули замолкает. Азирафель видит себя в отражении зеркальных круглых очков. — И? — И… Вместо ответа Кроули по-человечески так, сам, своими плотскими руками снимает несколько слоев подарочной картонной бумаги, под которой оказывается… картина. Космически синее небо, на котором спиралью закручиваются яркие взрывы звезд. А внизу — пастозными, густыми мазками раскинулась пасторальная, темная деревушка. Почти неприметная. Голое, остроконечное дерево на первом плане выглядит пугающей готической тенью замка. — Репродукция Ван Гога? — стараясь держаться непринужденно, спрашивает Азирафель, даря ангельскую улыбку демону, который неоднозначно ведет головой из одной стороны в другую. — Не совсем. — Не совсем? — Думаю, парочка искусствоведов, которые посещали занятия исправно, назвали бы это оригиналом. Азирафель едва успевает поставить пустую чашку на стол — прямо рядом с картиной, что наверняка не одобрил бы ни один искусствовед. — Но… Как же… Ты украл её? Прямо из музея? Звездную ночь? — он так волнуется, что дыхание перехватывает, не знает, куда деть руки, и шарит ими по карманам, точно сам он и был современным нью-йоркским музеем, из которого украли картину. Кроули вздергивает подбородок, тонкие губы растягиваются в мефистофельскую улыбку. — Почему сразу «украл»? Деятели искусства, знаешь ли, писали картины для народа. А народ — понятие растяжимое. Под него попадают не только люди, но даже демоны. И ангелы, — последнее он произносит, наводя палец, как дуло пистолета, на Азирафеля. Ангел удивленно округляет глаза. — Но это неправильно! В музее картина находится в безопасности! — патетично возражает он. — И там её могут увидеть все желающие. Она радует глаз тысячам, нет, миллионам посетителей! — А теперь она будет радовать мои глаза, — Кроули опускает на кончик носа темные очки; желтые, почти кислотно-желтые глаза сияют, точно вангоговские звезды. — Неправильно прятать шедевры в четырех стенах, где их может лицезреть всего один демон! — настаивает сентенциозным тоном Азирафель. — Не только я. Но и мои растения. Ты не знал, что хорошая музыка и красивые картины способствуют фотосинтезу? Азирафель возмущенно молчит. Отворачивается. Кроули фыркает. — И как же… Как же тебе это удалось? — Я просто сказал, что забираю картину на реставрацию. Азирафелю отчаянно хочется закатить глаза, а еще немедленно схватить картину, сесть в машину этого невыносимого Змея, сотворить чудо, подарив Бентли крылья, и улететь в Нью-Йорк, чудотворно вернув картину туда, где ей самое место. — Ты не сказал. Ты внушил, — поправляет Азирафель его слова и свои волосы — жест позволяет немного держать себя в руках. Кроули разводит руками, выпрямляет грудь, чуть откидывается назад — мол, ну и что, ну и какая разница, ангел, сказал, внушил, всё это просто синонимы, главное — итог. — Но ты ведь не можешь держать её вечно на реставрации! — Но я не говорил, когда она закончится! — Пропажу картины рано или поздно заметят! — И я сотворю чудо, купив репродукцию на ebay. Отправлю к ним кого-нибудь с доставкой прямо из ада. Демоны, студенты — разницы нет, выглядят они почти одинаково. А людишки все также смогут смотреть на звёздное небо. — Нет, не смогут! — Голос Азирафеля опасно повышается. — Это совершенно не то! В конце концов, работники музея заметят, что это подделка! Кроули ногой толкает кресло к столику с картиной, фривольно падает на мягкую обивку, одну ногу закидывает на подлокотник и расправляет пальцы, возвращая очки на переносицу. — В этой галерее, да что уж говорить, во множестве галерей висят репродукции, оригиналы которых растащили до безобразия богатые людишки. Посетители, искусствоведы, охранники — даже если они и обладают нужным набором знаний, чтобы отличить подделку от оригинала, по сути своей, они привыкли верить в то, во что хотят верить. Им куда приятнее удобная ложь, чем неудобная правда. То, что прямо сейчас в галерею доставляют отреставрированный оригинал — очень удобная ложь, которая может стать правдой благодаря силе их веры. — Это всё софистика! — тихим ропотом возражает Азирафель, скрестив руки. — Мы должны вернуть картину обратно! Ван Гог не для того страдал, чтобы его картины растаскивали по своим комнатам не очень хорошие люди и… — он мнется, Кроули выжидающе глядит, как тот фланирует туда и обратно, украдкой поглядывая на картину, — демоны. — Как не для того? — восклицает Кроули и в притворном возмущении указывает на себя. — Я как демон, лично вложивший крупицу вдохновения в творчество Ван Гога, имею право хотя бы на одну его картину в своей комнате! — В каком это смысле «вложивший крупицу вдохновения»? — Азирафель пристально щурит глаза. — Ну… — Кроули неоднозначно ведет головой — туда, сюда. Разминает запястье, которое украшают новенькие ролексы. — Говори уже, как есть. — Скажем так, возможно, в 1889 году, в солнечном Сен-Реми-де-Прованс мне было достаточно скучно, чтобы побыть немного врачом в больнице для душевнобольных, где я выписал Ван Гогу кое-какие таблетки, которые имели в побочных действиях, ну, скажем так, искаженное восприятие цветов, — когда Азирафель от возмущения открывает рот, но не может подобрать нужные по оттенкам и тону эпитеты, Кроули разводит широко руками — как человек, по-настоящему гордый своим творческим вкладом. — Так что это благодаря мне он видел мир в ярких красках. В буквальном смысле. А может, и фигуральное выражение произошло благодаря мне? — Ты что же?! Причастен к его сумасшествию?! — Как же ты любишь всё утрировать. Я всего лишь подкинул ему вдохновения. Он и сам без меня отлично справился. — Ты заставил его страдать! — И настоящее искусство, хочу заметить, рождается только в страдании. — Я бы с тобой поспорил! — Поспорил? — Заинтригованный таким поворотом событием — спорящим Азирафелем — Кроули поднимается с кресла и подходит ближе. — Назови хоть одного счастливого композитора, играющего на твоих пластинках. — Он указывает на граммофон — сейчас молчащий, но по вечерам извлекающий из вечности музыку Шопена. — Жизнерадостного писателя этих книг? Вот он, — Кроули подхватывает первую попавшуюся книгу со стола и даже не глядя на неё, разворачивает обложкой к ангелу. — Вот он? Он был счастлив? Азирафель сглатывает, скользит взглядом с обложки к лакированным туфлям Кроули. «Мартин Иден» Джека Лондона. Какое удобное дьявольское совпадение. — Он покончил жизнь самоубийством, — нехотя признаётся Азирафель. — Что и требовалось доказать! — довольно скалится Кроули. — Но это всё равно неправильно! Ты должен вернуть картину! — С чего бы мне это делать? — Его зубы обнажаются в более широком оскале. Удивительно, но Азирафель часто приглядывался к этой пугающей улыбке, пытаясь найти по бокам, из-за уголков губ — острые, сверкающие клыки. Это ведь так логично — клыки у демона. Совсем как нимб у ангела. — С того, с того, — он запинается, но тут же уверенно сжимает кулак, делая шаг вперед, — что я тебя очень прошу! — Звучит по-прежнему неубедительно. — Ну, пожалуйста. Если ты выполнишь мою просьбу, я подарю тебе редкий экземпляр «Повести о Гэндзи»! — Зачем он мне? Что мне с ним делать? — Ты можешь читать его своим растениям, чтобы улучшить их фотосинтез! Кроули кривится так, точно ему предложили путёвку по белым, пушистым, сахарным облакам. — Ну, пожалуйста, ради меня! — Азирафель осторожно дотрагивается до его плеча. Кроули медленно опускает голову, круглые зеркальные линзы теперь отражают мягкую большую руку Азирафеля.

***

Азирафель счастливо улыбается посетителям музея современного искусства, вежливо прося посторониться. Вместе с Кроули они несут «Звездную ночь» к пустоте на стене, которая кажется чёрной дырой среди сонма искусства. В перчатках, в бейсболках американской компании по реставрации живописи, они аккуратно вешают картину. Сотрудница музея — директриса ли, администратор ли, кто его разберёт, — следует за ними и, когда картина оказывается на своём месте, с важным видом поправляет большие очки в чёрной оправе. — Так быстро, мы не успели и заметить, — замечает она. — Да, работали так быстро, как только могли, — отвечает Кроули тоном прямо противоположным настроению своего сияющего напарника. — Краски сразу стали ярче, сразу видна работа мастеров, — хвалит женщина и уходит, а вместе с ней и эхо каблуков, звучащее, точно цокот копыт. Они стоят напротив картины, там, где ей самое место. В уютной тишине, разбавленной голосами случайных прохожих. Сердце ангела наполняется теплом. Странно. Но здесь, стоя плечом к плечу с Кроули, смотря на заключённое в миниатюру небо, он не может не признать, что они уже проживали этот момент, настоящее дежавю, когда оба, будучи ангелами, наблюдали за сотворением мира. Миллионы только-только рождающихся звёзд, звёздная пыль, загадочная туманность и газовые облака — как удивительно звёздная ночь напоминала Большой Взрыв. — И все-таки в моей комнате она смотрелась бы лучше, — печально шипит Кроули. Хоть Азирафель не видит его глаз, знает: взгляд падшего ангела прикован к звёздам, к созданию которых он был причастен лично. Дважды. — Мои растения могли бы танцевать джигу под «Звёздным небом» Ван Гога. — Твои растения могут танцевать джигу? — искренне удивляется Азарифель, вглядываясь в острый, гордый профиль. — У них не было выбора. Я отличный мотиватор, — уголки губ изгибаются как лунный серп. — Ты можешь и сам написать картину. — Нет, не могу, это будет не то. — Неправда, из тебя прекрасный творец. — Это не то. Теперь я не смогу пригласить тебя к себе посмотреть, как идеально, гармонично картина вписывается в мой дизайн. Азирафель, поражённый и обескураженный, теряет дар речи. Но только на минутку. — Ты хотел пригласить меня в гости?! — Да, это был бы отличный повод для приглашения. — Если подумать, я и правда никогда не был у тебя в гостях. Ты всегда беспардонно врываешься в мою лавку. Но я до сих пор не был в твоём гнездышке… Кроули подбрасывает в воздух ключи от Бентли. Машина осталась в Лондоне, так и припаркованная у букинистической лавки. Но демону важно чувствовать свою ласточку хотя бы через приятно холодящий металл. — Но… Змей, тебе не нужен повод, чтобы пригласить меня в гости. — Ну, без повода это будет выглядеть как-то… — Кроули осторожно подбирает слова, что для него не типично, — странно? Одно дело врываться к тебе в лавку, обедать в Париже, пить эспрессо в Риме. Но приглашать к себе… — Может, мне написать твой портрет? — неожиданно предлагает Азирафель. — Чего? Кроули даже поворачивается, но Азирафель мнется, неловко улыбается и, закрыв глаза, быстро тараторит: — Ты мог бы пригласить меня к себе, чтобы я написал твой портрет. — А ты умеешь? — В 1730 годах я брал уроки живописи у Франсуа Буше. К слову, один из ангелов в его «Геркулес и Омфалая» дело этих самых рук, — Азирафель гордо улыбается и демонстративно поднимает руки, потрясая ими в воздухе. — Он проспорил мне, и в качестве награды позволил закончить картину. — А которого ангела? — Кроули этому заявлению как будто не удивлён, зато вопрос звучит так, будто от его ответа зависит будущее всей планеты. — Эм. Кажется, правого. Или нет, левого, точно не вспомню, кажется, тот, который немного похож на меня, — волнуясь, отвечает Азирафель, очень смущенный этим признанием. — Даже не знаю… — Это ведь ты хотел пригласить меня в гости, а теперь сам не знаешь? — Я просто пытаюсь тебя побесить, — скалится Кроули. — Конечно, почему нет. Только если ты сотворишь маленькое чудо. — Какое? — Принесешь с собой эспрессо из той итальянской кафешки в Риме, в которой мы были в прошлом месяце. Помнишь? — Но они не делают кофе на вынос. Ты же помнишь. Ты и так чуть не довел их до инфаркта, когда налил холодной воды в кофе. — О, их лица того стоили. Поэтому я и говорю о чуде, ангел. Азирафель помнит тот теплый итальянский вечер. Маленькие круглые столики. В воздухе — запах жареных кофейных зёрен. Какофония итальянский речи, точно месса католической церкви. И Кроули, наливающий на глазах опешившей официантки холодную воду в кофе. В глазах итальянцев он выглядел настоящим злом. Ангел выплывает из воспоминания. Кроули опускается на одно колено, чтобы поднять упавшие ключи, и спрашивает: — Так ты согласен? — Конечно, я согласен, — отвечает Азирафель и слышит неожиданно возбужденный возглас проходящей мимо парочки. Они так заинтриговано на них смотрят: глаза сверкают, улыбки искренне подрагивают. Кроули поднимается, а девушка шепчет своему спутнику, но ангел прекрасно слышит этот нечаянный, абсолютно непонятный комментарий: «Это так романтично». И прочистив горло, заканчивает мысль: — Я принесу с собой эспрессо из той кафешки. Только приготовь место для «мастерской». Они снова застывают у картины. В тех же карикатурных синих бейсболках, совершенно неподходящих нежному костюму цвета Шампань и темно-бордовым, точно вино, оттенкам Кроули. — Франсуа Буше часто писал картины с обнажённой натуры? То есть ты будешь писать меня обнажённого и окружённого пухлыми, розовощекими белокурыми ангелами? — Полагаю, что так, — очень серьёзно соглашается ангел. Кроули загадочно усмехается, кончик языка скользит по нижней губе. Азирафель верит, что в предвкушении кофе на вынос. — Звучит жутковато. Я в деле. Азирафель, очень довольный собой, все же замечает: — И все же, Кроули, согласись. В галерее она смотрится лучше. Среди сонма своих братьев и сестер по краскам и кистям. — Ты прав. — Рад, что ты это признал. — Нужно забрать несколько картин. Азирафель, наконец, закатывает глаза.